Соломенные люди

Она неумело подбросила несколько поленьев в камин, не в силах вспомнить, нужно ли укладывать их сверху или по бокам. Потом села в кресло и налила себе еще виски. Так они просидели всю ночь.

Глава 5

К концу дня я успел побеседовать с полицией и персоналом больницы, а до этого – с соседями моих родителей и сделать из этих разговоров соответствующие выводы.

В полицию я позвонил прямо из дома, и меня соединили с офицером Сперлингом – к счастью, он оказался не из тех, кто допрашивал меня после инцидента в баре отеля. Сперлинг и его напарник оказались первыми на месте автокатастрофы, вызванные проезжавшим мимо водителем. Офицеры Сперлинг и Макгрегор оставались на месте происшествия до прибытия врачей и пожарных и помогали извлекать тела из машины. Они поехали следом за "скорой" в больницу, и в присутствии Сперлинга Дональд и Элизабет Хопкинс были объявлены погибшими на месте. Личность их была установлена на основании водительских удостоверений и затем через два часа подтверждена Гарольдом Дэвидсом (адвокатом) и Мэри Ричардс (соседкой).

Офицер Сперлинг с сочувствием отнесся к моему желанию установить обстоятельства смерти моих родителей. Он сообщил мне фамилию врача из больницы и посоветовал заглянуть туда. Почему-то мне показалось, что он ждет от меня ответной благодарности, но пока что я просто с ним попрощался, а он пожелал мне всего наилучшего. Я закончил разговор, надеясь, что не встречался с ним, когда заходил в участок, чтобы забрать пистолет, – хотя вполне вероятно, что он уже обо всем знал. Совет обратиться к врачу вполне мог иметь под собой некую основу.

Поймать врача оказалось намного сложнее. Когда я позвонил в больницу, ее не было на работе, и, судя по тому, как долго мне пришлось вытягивать эту информацию, посредством ряда разговоров с задерганными медсестрами и прочими обладателями раздраженных голосов, я понял, что мне еще повезет, если я сумею связаться с ней по телефону после того, как она появится. Больница предназначалась для живых. Как только ты умирал – ты становился лишь нежелательным напоминанием, никоим образом их не касающимся.

Я поехал в больницу сам и прождал почти час. Наконец доктор Майклс соизволила выйти из своего бункера и поговорить со мной. Ей было лет тридцать, она старательно изображала крайнюю усталость и очень была довольна собой. Снисходительным тоном она сообщила мне все то же, о чем я уже знал. Тяжелые травмы головы и верхней части тела. Смерть наступила мгновенно. Если это все – то не мог ли бы я ее извинить. Она очень занята, и ее ждут пациенты. Я был крайне счастлив избавиться от ее общества, и меня так и подмывало слегка помочь ей пинком под зад.

Я вышел из больницы. Стемнело – осенью вечер наступает рано. Несколько машин на стоянке казались одноцветными и безымянными в свете ярких фонарей. Неподалеку стояла молодая женщина, которая курила и тихо плакала.

Я подумал о том, что делать дальше. Найдя записку, я какое-то время просто сидел на кофейном столике. Ощущение пустоты в голове и тошноты в желудке не проходило. Пролистав книгу, я обнаружил, что больше там ничего нет. Записка, вне всякого сомнения, была написана почерком отца.

"Уорд. – Почерк не слишком крупный, но и не слишком мелкий, не жирный, но и не чересчур слабый. – Мы не умерли".

Отец написал это на листке бумаги, положил его в книгу, а затем сунул ее внутрь своего старого кресла, позаботившись о том, чтобы вернуть на место прикрывавшую шов бахрому. Записка, отрицавшая факт их смерти, была помещена в такое место, где ее можно было найти лишь в том случае, если бы они умерли. Каким еще образом я мог бы оказаться в доме один? Что бы я стал делать в его кресле? Тот, кто спрятал записку, явно предполагал, что в тех обстоятельствах, которые привели меня в дом, я обязательно сяду в старое кресло – несмотря на то что прекрасно знаю о том, что оно самое неудобное в комнате. Поскольку именно так и произошло, он оказался прав. Я действительно некоторое время просидел в этом кресле. И для меня вполне логично было поступить так, если бы умерли мои родители, – или, по крайней мере, я хотя бы посмотрел на него, может быть, провел по нему рукой. Именно так должен был поступить охваченный горем сын.

Но – и эта мысль не давала мне покоя – это означало, что за какое-то время до смерти кто-то из них, или оба, задумался о том, что, вероятнее всего, может произойти после того, как они умрут. Они тщательно продумали возможную ситуацию и сделали выводы о моем вероятном поведении. Почему? Почему они думали о смерти? Это было странно, бессмысленно.

Если предполагать, что они на самом деле мертвы.

С мыслью о том, что последние несколько дней были фарсом, что мои родители, возможно, вовсе не погибли, нелегко было примириться. И все же сердце у меня забилось сильнее, как это бывало каждую ночь с тех пор, как позвонила Мэри. Даже если я и не слишком интересовался их жизнью, а порой готов был с ними поругаться из-за "Движимости" – мне хотелось, чтобы мои родители были живы. Но когда ранена плоть – тело в считанные секунды принимается за работу. Появляются белые кровяные тельца, заделывая повреждения любой ценой. Тело защищает себя, и точно так же поступает разум – медленно и неуверенно, словно за дело берутся равнодушные ремесленники, но несколько минут спустя вокруг травмы начинает формироваться защитный барьер, притупляя ее края и в конечном счете затягивая ее рубцовой тканью. Подобно осколку стекла, погрузившемуся глубоко в рану, неприятное событие больше не всплывает в памяти, но часто из-за неосторожного движения задевает нервные окончания, причиняя жгучую боль. Однако, несмотря на это, не возникает никакого желания взять нож и снова вскрыть рану.

Я вышел из дома, тщательно заперев за собой дверь, и пошел к жившей по соседству Мэри. Похоже, она обрадовалась и удивилась, увидев меня. Приготовила кофе и пирог в опасных количествах. Чувствуя себя несколько не в своей тарелке, я кружными путями выяснил, что мои родители, судя по всему, в предшествующие катастрофе дни и недели вели себя как обычно и что – как позднее подтвердил офицер Сперлинг – Мэри опознала их тела. Это мне уже было известно. Она говорила мне об этом по телефону, когда я был в Санта-Барбаре. Мне просто нужно было услышать это еще раз. Конечно, я сам мог увидеть тела в похоронной конторе, вместо того чтобы два дня сидеть в отеле. Но я этого не сделал, из-за чего сейчас мне было стыдно. Тогда я просто сказал себе, что для меня важно запомнить их такими, какими они были при жизни, а не в виде двух кусков изуродованного мяса. И это было правдой. Но я еще и боялся самой мысли об этом, да и просто у меня не было такого желания.

Выйдя от Мэри, я направился к соседям по другую сторону от дома. Мне почти сразу же открыла молодая женщина, застав меня врасплох. Одежда ее была обильно запачкана краской, а коридор позади нее наполовину выкрашен в цвет, показавшийся мне выбранным не слишком осмотрительно. Я представился и объяснил, что случилось с ее соседями. Она об этом уже знала, чего вполне следовало ожидать. Она выразила мне свои соболезнования, и мы немного поговорили. Ничто в ее поведении не намекало на то, что случившееся не стало для нее неожиданностью или что она замечала какие-либо странности у одного или обоих Хопкинсов. На том мы и распрощались.

Я позвонил в полицию, а затем поехал в больницу. Стоя посреди автостоянки после разговора с доктором, я решил, что трех подтверждений вполне достаточно. Мои родители умерли. Только глупец стал бы продолжать выяснять что-либо дальше. При желании я мог на следующий день поговорить с Дэвидсом – в конторе я его не застал и оставил ему сообщение, – но знал, что все, что он мне скажет, приведет к тому же самому выводу. Записка оказалась вовсе не тем, что могла бы подразумевать. Она ничем не могла помочь моему горю и изменить то, что уже случилось.

Однако должна была существовать какая-то причина для ее появления, даже если в итоге она заключалась бы в том, что один из моих родителей был не вполне психически здоров. Наличие записки что-то означало, и я понял, что мне необходимо знать – что именно.

* * *

Я обыскал гараж, а затем мастерскую отца в подвале. У меня было такое чувство, словно я должен найти нечто конкретное, но не знал что и просто искал наугад. Дрели, заточные станки, прочие инструменты непонятного назначения. Гвозди и шурупы разнообразных размеров, аккуратно рассортированные. Многочисленные куски дерева, ставшие бесполезными после его смерти. Ничто не казалось находящимся явно не на месте, все было разложено тщательно и со старанием, как и следовало ожидать. Если внешний порядок можно считать признаком умственного здоровья – мой отец был таким же, как всегда.

Вернувшись в дом, я обследовал первый этаж. Кухня и подсобное помещение, гостиная, кабинет отца, столовая и часть террасы, которую когда-то застеклили, превратив в веранду. Здесь я искал более внимательно, заглядывая под каждую подушку, под ковры, за каждый предмет мебели. Я посмотрел в ящиках шкафа, под телевизором, но не нашел ничего, кроме аппаратуры и пары DVD-дисков. Я вытащил все из буфета в кухне, заглянул в духовку и кладовую. Я перетряхнул каждую книгу, какую мне удалось найти, как на книжных полках в коридоре, так и среди пачек макарон, где они лежали по странной привычке моей матери. Книг было множество, и времени потребовалось немало. Особенно в кабинете отца, куда я отправился в первую очередь. Я перерыл ящики его стола, все полки, заглянул в каждую папку в дубовом комоде. Я даже включил его компьютер и бегло проглядел несколько файлов, хотя это казалось мне непрошеным вторжением. Мне бы не понравилось, если бы кто-то, кто по-настоящему меня любил, просматривал содержимое моего ноутбука. Меня бы тогда, вероятно, достали даже из-под земли и сожгли бы живьем. Вскоре стало ясно, что для того, чтобы прочитать всю информацию в машине, потребуется слишком много времени и что, скорее всего, там не окажется ничего, кроме счетов и рабочей переписки. Я оставил машину включенной, с мыслью вернуться к ней, если ничего другого не обнаружится, но мой отец не был любителем компьютеров. Вряд ли бы он поместил еще одно сообщение в таком месте, которое не мог бы сам потрогать руками.

Вскоре я начал чувствовать усталость – не от физических усилий, которые были минимальны, но от эмоционального напряжения. Тщательное исследование жизни моих родителей вызвало у меня еще более яркие воспоминания, особенно о совершенно банальных вещах.

Вставленная в рамку копия контракта на первый дом, проданный "Движимостью", увенчанная логотипом, который, как я теперь понял, был нарисован от руки – вероятно, матерью. Альбом с рецептами для детского питания, включая лазанью, запах которой я вновь почувствовал, едва прочитав список ингредиентов.

Решив немного передохнуть, я провел пятнадцать минут в кухне с бутылкой минеральной воды, которую нашел в холодильнике. Я еще раз попытался поставить себя на их место, подумать, что могло бы стать очевидным следующим шагом. Предполагая, что они оставили записку в кресле, чтобы привлечь мое внимание, имело смысл точно так же предположить, что и следующая записка или намек окажутся в некоем достаточно заметном для меня месте. Я даже представить не мог, где именно. Я перевернул все вверх дном – но ничего не нашел.

Поиски на втором этаже точно так же закончились неудачей. Я заглянул под кровать в их комнате, обыскал ящики всех шкафов. Глубоко вздохнув, начал перебирать содержимое гардероба, обращая особое внимание на те предметы, которые были мне знакомы, – старые куртки отца, поношенные сумочки матери. Я нашел несколько мелочей – чеки из магазинов, корешки билетов, горсть мелочи, – но ничего такого, что могло хоть что-то значить. На какое-то время я задержался над коллекцией старых галстуков, аккуратно сложенных у задней стенки отцовской половины шкафа. Большую часть из них я никогда прежде не видел.

Я даже обследовал чердак, забравшись туда через небольшой люк в потолке коридора на втором этаже. Отец в свое время провел туда освещение, но не более того. На чердаке не оказалось ничего, кроме пыли и двух пустых чемоданов.

В конце концов я спустился вниз и вернулся к отцовскому креслу. Близился вечер. Мне так ничего и не удалось найти, и я начинал чувствовать себя крайне глупо. Возможно, я просто пытался отыскать несуществующий порядок среди хаоса. Сев в кресло, я еще раз перечитал записку, которая значила не больше и не меньше прежнего, сколько раз ее ни читай.

Я поднял голову, и мой взгляд снова упал на телевизор. Кресло было расположено в точности напротив него, и мне вдруг пришла в голову мысль. Если я был прав относительно того, что оно казалось слегка не на месте, то, возможно, его сдвинули не просто для того, чтобы привлечь к нему мое внимание, но и для того, чтобы заставить меня посмотреть совсем в другую сторону.

Я встал и открыл стеклянные дверцы, заслонявшие полку под телевизором. Там обнаружилось в точности то же самое, что и прежде, – видеомагнитофон, DVD-плеер и два диска со старыми фильмами. Ничего больше.

И ни одной кассеты. Странно.

Во всем доме я не нашел ни одной видеокассеты. В кабинете висели две полки с DVD-дисками, и еще одна – во второй спальне. Но ни единой кассеты.

Мой отец был полупрофессиональным кинозрителем. Сколько я себя помнил, по всему дому валялись видеокассеты. Куда же они подевались теперь?

Я быстро вернулся в кабинет. Кассет там тоже не оказалось, несмотря на то что на низкой полке стоял второй видеомагнитофон. Я не стал снова обшаривать ящики стола или комод – там все равно ничего не было, так же как не было ничего во всем доме, в мастерской или в гараже. Я попытался вспомнить День благодарения в прошлом году, когда я заехал к родителям на сутки, – но так и не вспомнил, видел ли я тогда видеокассеты. Впрочем, большую часть времени я тогда был основательно пьян.

Возможно, отец воспринял DVD как зарю давно ожидаемой новой эры домашних развлечений, объявил видеокассеты пережитком прошлого и устроил костер в саду. Впрочем, вряд ли. В Дайерсбурге наверняка была свалка, но и этот сценарий казался мне маловероятным. Даже если с течением времени он обнаружил, что ему хочется пересматривать все меньше фильмов, он не стал бы выбрасывать все свои любимые. У меня возникла мысль, не стало ли столь тщательное уничтожение с виду совершенно обычных вещей еще одним способом привлечь внимание того, кто хорошо тебя знает и кто прекрасно представляет, что именно составляет часть твоего окружения.

Либо это – либо я начал терять объективный взгляд на происходящее, зайдя слишком далеко ради бессмысленной цели. Я уже обшарил весь дом. И не имело никакого значения, что у меня появилась идея, сколь бы иллюзорной она ни была, насчет того, что именно следует искать. Я все равно ничего не нашел. Мне уже хотелось есть, и я начинал злиться. Если они действительно полагали, что мне необходимо что-то сообщить, – зачем такие ухищрения? Почему бы просто не сказать мне об этом по телефону? Оставить письмо у Дэвидса? Послать по электронной почте? Иначе никакого смысла.

Но я уже знал, что если я уйду из дома – то только навсегда. Лучше было еще раз убедиться. Хотелось, чтобы рана зарубцевалась окончательно.

Включив наружный свет, я вышел на террасу. Все доски в полу были плотно пригнаны друг к другу, к тому же под ними практически не было пространства, где можно было бы пролезть. За углом стоял большой деревянный ящик, но спустя утомительную пару минут выяснилось, что в нем нет ничего, кроме дров и пауков. Я немного прошелся по двору, затем повернулся и раздраженно уставился на дом.

Труба, крыша, окна. Комнаты на верхнем этаже. Спальня родителей. Комната для гостей.

Я снова вошел внутрь. Когда я проходил мимо отцовского кабинета, что-то привлекло мой взгляд. Остановившись, я заглянул в комнату, не вполне уверенный в том, что же именно увидел. Однако через пару секунд я понял – видеомагнитофон.

Как последний идиот, я не удосужился заглянуть внутрь обоих аппаратов. Сперва я проверил тот, который стоял в гостиной. Он оказался пуст. Затем я прошел в кабинет и склонился над видеомагнитофоном в поисках кнопки выброса. Нажав ее, я услышал неприятное жужжание, но ничего не произошло. А потом я понял, что все из-за того, что крышка кассетного отсека заклеена черной клейкой лентой.

Предупреждение, чтобы туда не вставляли кассету или чтобы отец не сделал этого случайно? Вряд ли – если бы аппарат испортился, он просто заменил бы его другим.

Я попытался отодрать ленту, но та не поддавалась. Тогда я достал из кармана нож с двумя лезвиями – одно широкое и острое, а другое в виде отвертки. Удивительно, как часто приходится пользоваться одним сразу после другого. Открыв острое лезвие, я прорезал ленту по центру.

Внутри кассетного отсека что-то было. Я продолжал резать и отдирать ленту, пока не сработала кнопка выброса. Аппарат сердито зажужжал, крышка открылась.

Наружу выползла стандартная видеокассета. Я вынул ее и долго разглядывал.

Я уже начал выпрямляться, когда с лестницы послышался голос отца:

– Кто тут? Уорд?

* * *

После мгновенного шока мне нестерпимо захотелось как можно быстрее оказаться где-нибудь в другом месте. Неважно где, хоть в Алабаме – лишь бы почувствовать себя в безопасности.

Я отскочил назад, выронив кассету и едва не растянувшись во весь рост на полу. Схватив кассету с пола, я сунул ее в карман, почти бессознательно, чувствуя себя застигнутым врасплох, виноватым и крайне уязвимым. Шаги послышались на верхних ступенях лестницы, на секунду смолкли, а затем начали приближаться к двери кабинета. И того, кому они принадлежали, мне совершенно не хотелось видеть.

Конечно, это вовсе не был мой отец. Просто похожий голос, раздавшийся из ниоткуда в пустом доме. На лестничной площадке появился Гарольд Дэвидс, выглядевший постаревшим, взволнованным и раздраженным.