Франкенштейн. Подлинная история знаменитого пари

Зло в повести Полидори аристократично и гламурно. Зло в повести Мэри живет под крышами буржуазной Женевы, оно воплощено не только в «демоне», который «зол, потому что несчастен», не только в Викторе Франкенштейне, который зол, потому что любопытен, безответственен и обуреваем гордыней, но и в добрых женевцах, отправляющих на эшафот невинную Жюстину Мориц. Это зло всесильно именно потому, что повседневно, буднично, происходит не столько из пороков, сколько из слабостей и непонимания. Франкенштейн Мэри Шелли, как и Прометей Байрона, хочет «несчастьям положить предел, чтоб разум осчастливил всех». Его беда в том, что он слишком слаб и невежественен для того, чтобы добиться своей цели. Он способен вдохнуть жизнь в мертвое тело, но не может принять на себя ответственность за свое свершение и в ужасе отвергает свое творение, которое обречено в одиночестве бродить по земле, все более озлобляясь. «Никогда и ни в ком мне не найти сочувствия, – плачет «демон» в финале романа. – Когда я впервые стал искать его, то ради того, чтобы разделить с другими любовь к добродетели, чувства любви и преданности, переполнявшие все мое существо. Теперь, когда добро стало для меня призраком, когда любовь и счастье обернулись ненавистью и горьким отчаянием, к чему мне искать сочувствия? Мне суждено страдать в одиночестве, покуда я жив; а когда умру, все будут клясть самую память обо мне. Когда-то я тешил себя мечтами о добродетели, о славе и счастье. Когда-то я тщетно надеялся встретить людей, которые простят мне мой внешний вид и полюбят за те добрые чувства, какие я проявлял. Я лелеял высокие помыслы о чести и самоотверженности. Теперь преступления низвели меня ниже худшего из зверей. Нет на свете вины, нет злобы, нет мук, которые могли бы сравниться с моими. Вспоминая страшный список моих злодеяний, я не могу поверить, что я – то самое существо, которое так восторженно поклонялось Красоте и Добру. Однако это так; падший ангел становится злобным дьяволом. Но даже враг Бога и людей в своем падении имел друзей и спутников, и только я одинок». Возможно, не случайно Мэри назвала в романе чудовище Франкенштейна не «demon» – собственно демон, дух зла, а «daemon» – старинное слово, которым в английской традиции обозначали воплощение человеческого дарования и судьбы, например «демон Сократа».

В любом случае прав был Шелли, когда писал: «Главным достоинством этого романа является способность вызывать сильные чувства». И если он и преувеличивал, то лишь самую малость, считая, что текст «Франкенштейна» «свидетельствует о силе интеллекта и воображения, которую, как, несомненно, признает читатель, мало кому удавалось превзойти».

Возвращение в Англию. Бат

Байрон решительно заявил, что не желает иметь дела с Клер, – тем и закончилась короткая, но такая плодотворная швейцарская идиллия.

В конце июля семья Шелли снялась с места. Сначала они отправились в Альпы, побывали в долине Шамони и посмотрели на гору Монблан и знаменитый ледник Мер-де-Глас – «Море льда». В романе «Франкенштейн» здесь происходит первая встреча Виктора и отыскавшего его «демона». И, перечитывая роман, мы словно мысленно следуем за семейством Шелли в этом путешествии.

Вот они пробираются верхом по ущелью реки Арвэ: «Гигантские отвесные горы, теснившиеся вокруг, шум реки, бешено мчавшейся по камням, грохот водопадов – все говорило о могуществе Всевышнего, и я забывал страх, я не хотел трепетать перед кем бы то ни было, кроме всесильного создателя и властелина стихий, представавших здесь во всем их грозном величии. Чем выше я подымался, тем прекраснее становилась долина. Развалины замков на кручах, поросших сосной; бурная Арвэ; хижины, там и сям видные меж деревьев, – все это составляло зрелище редкой красоты. Но подлинное великолепие придавали ему могучие Альпы, чьи сверкающие белые пирамиды и купола возвышались над всем, точно видение иного мира, обитель неведомых нам существ».

Вот достигают долины Шамони: «Я переехал по мосту в Пелисье, где мне открылся вид на прорытое рекою ущелье, и стал подыматься на гору, которая над ним нависает. Вскоре я вступил в долину Шамони… Ее тесно окружили высокие снежные горы; но здесь уже не увидишь старинных замков и плодородных полей. Исполинские ледники подступали к самой дороге; я слышал глухой грохот снежных обвалов и видел тучи белой пыли, которая вздымается вслед за ними. Среди окружающих aiguilles высился царственный и великолепный Монблан; его исполинский купол господствовал над долиной».

Вот поднимаются по склону долины: «Склон горы очень крут, но тропа вьется спиралью, помогая одолеть крутизну. Кругом расстилается безлюдная и дикая местность. На каждом шагу встречаются следы зимних лавин: поверженные на землю деревья, то совсем расщепленные, то согнутые, опрокинутые на выступы скал или поваленные друг на друга. По мере восхождения тропа все чаще пересекается заснеженными промоинами, по которым то и дело скатываются камни. Особенно опасна одна из них: достаточно малейшего сотрясения воздуха, одного громко произнесенного слова, чтобы обрушить гибель на говорящего. Сосны не отличаются здесь стройностью или пышностью; их мрачные силуэты еще больше подчеркивают суровость ландшафта. Я взглянул вниз, в долину; над потоком подымался туман; клубы его плотно окутывали соседние горы, скрывшие свои вершины в тучах; с темного неба лил дождь, завершая общее мрачное впечатление».

Вот подходят к самому леднику: «Я постоял у истоков Арвейрона, берущего начало от ледника, который медленно сползает с вершин, перегораживая долину. Передо мной высились крутые склоны гигантских гор; над головой нависала ледяная стена глетчера; вокруг были разбросаны обломки поверженных им сосен. Торжественное безмолвие этих тронных зал Природы нарушалось лишь шумом потока, а по временам – падением камня, грохотом снежной лавины или гулким треском скопившихся льдов, которые, подчиняясь каким-то особым законам, время от времени ломаются, точно хрупкие игрушки. Это великолепное зрелище давало мне величайшее утешение, какое я способен был воспринять».

* * *

Мэри, дочь двух писателей и теперь сама писатель, старалась использовать все яркие впечатления для своей книги. Например, имя Франкенштейна носил замок на Рейне близ Дармштадта, который они с Шелли посещали во время путешествия. Местные жители рассказывали легенду об одном из владельцев замка, Иоганне Конраде Диппеле Франкенштейнском – ученом, алхимике, враче и теологе, консультировавшем однажды русскую императрицу Екатерину I. Сейчас экскурсоводы говорят, что Иоганн пытался изобрести эликсир бессмертия и для этого совершал ужасные деяния: раскапывал могилы, вскрывал трупы, пытался соединить части тела и переместить душу из одного тела в другое при помощи воронки, шланга и смазки. Была ли эта легенда одним из источников вдохновения для Мэри или, наоборот, роман Мэри породил легенду, точно не известно.

В сентябре семейство вместе с Клер вернулось в Англию и поселилось в Бате, чтобы скрывать отставную любовницу Байрона от общества до самых родов. Мэри подумывает об уроках рисования, пишет «Франкенштейна», и, кроме того, она и Перси работают над книгой «История шестинедельной поездки по некоторым областям Франции, Швейцарии, Германии и Голландии с приложением писем, описывающих плаванье вокруг Женевского озера и ледника Шамони». Мэри очень радуют игры с подрастающим сыном, она находит красоту и прелесть во всем, что их окружает.

6 октября Перси записывает в дневнике: «Сегодня Мэри заглянула в дверь и позвала: «Иди скорее, посмотри, как кошка объедает розы. Она, наверное, превратится в женщину: отведавшее этих роз животное становится мужчиной или женщиной»».

А в это время единоутробная сестра Мэри в Лондоне подошла к границе отчаяния и готовится переступить ее.

Бедная Фанни

Фанни Имлей осенью 1816 года было двадцать два. До двенадцати лет она считала, что является дочерью Годвина, позже отчим открыл ей правду, но когда Кристина Бакстер гостила в доме у Годвинов, она думала, что 17-летняя Фанни все еще полагает, что она родная дочь. По-видимому, Фанни не хотела не только обсуждать, но даже вспоминать об этом вопросе. И немудрено: у Мэри был жив отец, у Джейн и Чарльза – мать, счастливчик Вильям обладал обоими родителями, и только Фанни осталась круглой сиротой, по сути, приемным ребенком.

Лондон XIX века. Художник – Луиза Райнер. 1850-е гг.

Джейн Мэри Годвин, как мы уже знаем, не отличалась тактичностью, и, вероятно, Фанни не раз приходилось слышать попреки. Разумеется, Годвин относился к ней как к родной дочери, но Фанни не могла не понимать, что он ищет в ней черты матери и не находит.

Пожалуй, разочарование Годвина воспринималось гораздо болезненнее, чем упреки его жены, так как его нельзя было обвинить в предвзятости и невнимании. Напротив, он внимательно следил за падчерицей, подмечал ее достоинства и недостатки, и тем грустнее для Фанни было сознавать, что ей нечем порадовать отчима.

«Собственная моя дочь весьма превосходит дарованиями свою старшую сестру Фанни, – писал он давным-давно своему другу. – Фанни спокойного, скромного, застенчивого нрава, но не без ленцы, что составляет ее самую большую слабость, однако она рассудительна, приметлива, с замечательно ясной и твердой памятью и склонностью судить самостоятельно, полагаясь на свои суждения. Фанни не назовешь красивой, но в целом она мила». Разумеется, Фанни не читала это письмо, но не могла не чувствовать отношения к ней значимого для нее человека.

«Спокойная, скромная, рассудительная и приметливая» Фанни пыталась после побега Мэри и Джейн подружиться с мачехой и стать незаменимой помощницей отцу. Служить его таланту – значит служить всему человечеству; она утешала себя этими мыслями. Бесприданница, да к тому же некрасивая, она понимала, что не может рассчитывать на чью-то романтическую любовь, и все, что она когда-либо будет иметь, она должна заработать собственными руками. Увы! Годвин, лишенный практической жилки, постепенно разорялся, а Фанни была недостаточно предприимчива, чтобы самой найти источник дохода. Возможно, она досадовала на себя, вспоминая, что ее мать в ее возрасте обеспечивала своих братьев и сестер. Впрочем, у нее появился план: можно поехать в Ирландию, где ее тетки, те самые Эверина и Элизабет, когда-то получившие образование на деньги Мэри Уолстонкрафт, содержали школу. Конечно, жалование учительницы, да еще в Ирландии – это не бог весть что, но она по крайней мере не будет обузой и познакомится со своей родней по крови. Но увы – из этого ничего не получилось. После того как Мэри Уолстонкрафт стала «падшей» женщиной, родив внебрачного ребенка, сестры разорвали с ней все отношения и уж тем более не собирались открывать объятия самому «ребенку, зачатому во грехе».

В отчаянии Фанни писала Мэри: «Тебе известно своеобразие (если так можно выразиться) отцовского ума, и ты знаешь, что он не может сочинять, когда его одолевают денежные затруднения, и знаешь, что чрезвычайно важно для него и для остального человечества, чтобы он окончил свой роман, и разве не должны вы с Шелли сделать все, что в ваших силах, чтобы он избавлен был от лишнего мучения и тревоги?». Но Мэри мало чем могла ей помочь: финансовое положение Шелли было тоже не блестящим, а расходы на малыша и на беременную Клер росли с каждым днем. Мэри и Шелли послали Фанни подарок. Но ей нужно было гораздо больше!

Взяв часть денег, накопленных для поездки в Ирландию, она уехала подальше от дома, в Суонси – маленький городок в южном Уэльсе, знаменитый тем, что оттуда была проложена одна из первых железных дорог, там в 1807 году начали возить пассажиров в специальных вагонах на конной тяге. Возможно, Фанни, которая наверняка слышала обо всех технических новинках от Годвина или его гостей, полюбовалась этим необычным зрелищем: громоздкие вагоны с запряженными лошадьми, наполненные людьми, уместившимися повсюду: внутри, на подножках и на крыше, чинно катятся по ровным железным рельсам, и пассажиры совсем не страдают от тряски и ухабов. Возможно, она подумала о том, какие еще чудеса сулит будущее, и тут же одернула себя: ей оно не сулило больше ничего.

9 октября 1816 года Фанни сняла номер в гостинице, где написала предсмертную записку. «Я давно решила, что лучшее из всего мне доступного – это оборвать жизнь существа, несчастного с самого рождения, чьи дни были лишь цепью огорчений для тех, кто, не щадя здоровья, желал способствовать его благополучию. Возможно, что известие о моей кончине доставит вам страдание вначале, но скоро вам дано будет утешиться забвением того, что среди вас когда-то обреталось такое существо, как…» Она написала свое имя, потом тщательно зачеркнула его, приняла опиум и заснула навсегда, уходя из жизни так же, как и жила, – в одиночестве. Но теперь, по крайней мере, ей не нужно было думать о том, как прожить следующий день, о том, как задобрить людей, от которых она зависела, ее невозможно было обидеть или унизить, невозможно разрушить ее надежды. Фанни наконец взяла свою судьбу в свои руки.

История одной свадьбы

Общее горе вновь сблизило отца и дочь. «Не езди в Суонси, – писал Годвин Мэри. – Не нарушай молчания мертвых, не делай ничего, чтобы сорвать покров, который она так заботилась набросить на случившееся… Не подвергай всех нас опасности выслушивать досужие вопросы, что для страдающей души есть худшее из испытаний. Чего страшусь я более всего, так это газет… Наша боль сильнее, чем душевное смятение. Бог весть, какими еще станут наши чувства».

В декабре пришел черед Шелли сожалеть о том, чего он не сказал или не сделал… Гарриет покончила с собой, бросившись в Серпентайн – пруд в Гайд-парке. Ее тело нашли лишь несколько недель спустя.

Записной моралист Саути, тот, кто в свое время упрекал Годвина за излишнюю, по его мнению, откровенность «Воспоминаний об авторе «Защиты прав женщин»», теперь нашел повод пристыдить Шелли.

«Я призываю в свидетели Бога, если только это Существо смотрит теперь на вас и на меня, – отвечал ему Перси, – и я обязуюсь, если, как вы, быть может, надеетесь, после смерти мы с вами встретимся перед Его лицом, – я обязуюсь повторить это в Его присутствии: вы обвиняете меня несправедливо. Я неповинен в зле – ни делом, ни помышлением».

Нельзя с уверенностью сказать, что один только Шелли довел Гарриет до самоубийства. Есть предположения, что у нее был любовник, от которого она забеременела, и именно разлука с ним толкнула ее на этот шаг. В любом случае Шелли, вероятно, мучило сильное чувство вины, и он хотел искупить ее, заботясь о своих детях, Ианте и Чарльзе. Но их не желали ему отдавать, пока он состоит в «беззаконном союзе» с Мэри Годвин.

Теперь, когда Гарриет умерла, ничто не мешало Перси и Мэри пожениться, что они и сделали 30 декабря 1816 года.

Старый Годвин был рад такому финалу: он уже до смерти устал шокировать общественность. Он писал своему брату: «Я не уверен, что ты помнишь, какими сложными путями складывалась моя семья, но полагаю, ты по меньшей мере знаешь, что собственных детей у меня двое: дочь от покойной жены и сын от здравствующей… Должен тебе сообщить, что эту свою длинноногую девочку я недавно сопровождал в церковь, где состоялось ее венчание. Она вышла замуж за старшего сына сэра Тимоти Шелли, баронета, владельца Филд-Плейса, что в Сассексе. Если судить об этом с точки зрения примитивных понятий, она сделала удачную партию, и я горячо надеюсь, что молодой человек будет ей хорошим мужем. Тебя, я полагаю, удивит, что девушка, у которой за душой ни гроша приданого, нашла такого жениха. Но все это превратности судьбы. Я со своей стороны пекусь не столько о богатстве (разве что в пределах разумного), сколько о том, чтоб жизнь ее была почтенна, добродетельна, исполнена удовлетворения».

Мэри Годвин стала теперь Мэри Шелли. Как и ее мать, она вышла замуж по расчету: для того, чтобы угодить общественному мнению и заткнуть рот сплетникам. Но, так же как и Мэри Уолстонкрафт, она заключила союз с мужчиной по своему выбору и по большой любви.

Увы, расчет не оправдался… В январе 1817 года Шелли писал Байрону: «Моя бывшая жена умерла. Это произошло при обстоятельствах столь ужасных, что я не решаюсь о них думать. Сестра ее, о которой вы от меня слышали, несомненно (если не в глазах закона, то на деле) убила ее ради отцовских денег… Сейчас ее сестра подала на меня в Канцелярский суд с целью отнять у меня моих несчастных детей, ставших мне теперь дороже, чем когда-либо, лишить меня наследства, бросить в тюрьму и выставить у позорного столба за то, что я революционер и атеист. Как видно, живя у меня, она похитила некоторые бумаги, подтверждающие эти обвинения. По мнению адвоката, она, несомненно, выиграет дело… Итак, меня повлекут перед судилище деспотизма и изуверства и отнимут у меня детей, имущество, свободу, доброе имя за то, что я обличил их обман и бросил вызов их наглому могуществу».

Судебный процесс по опеке над детьми тянулся очень долго и закончился не в пользу Шелли. Правда, его не заключили в тюрьму и не лишили наследства, но право воспитывать детей он потерял. Более того, Шелли прослышал, что лорд-канцлер Элдон считает разумным отобрать у столь безнравственного человека и третьего сына – малыша Уильяма. Он немедленно написал лорду-канцлеру стихотворное послание, которое начиналось словами: «Ты проклят всей страной. Ты – яд из жала гигантской многокольчатой змеи». Детей отправили в Кент, доверив их заботам некоего священника и его жены, а Перси вернулся домой ни с чем. Учитывая все случившееся дальше, возможно, это было и к лучшему.

История трех девочек

Во время суда, чтобы быть поближе к Лондону, семья переехала из Бата в небольшой живописный городок Марлоу, расположенный на Темзе в 33 милях от Лондона. Здесь в январе 1817 года Клер родила дочь, названную Альбой («Альби» было прозвищем Байрона на вилле Диодати). Девочку отправили к другу семьи Ли Ханту, выдали за дочь его кузины и через несколько месяцев взяли назад как «удочеренную».

Клер, несмотря на всю нервозность во время беременности и родов, быстро привязалась к младенцу и стала страстной матерью. В дневнике она описывает радость после возвращения малышки и глубокую связь с нею, которую ощущает.

Вскоре Мэри тоже забеременела, и разница между положением сестер стала особенно ощутимой. Мэри теперь была респектабельной, хоть и по-прежнему небогатой, женой наследника титула, Клер же оставалась отставной любовницей взбалмошного поэта, сейчас путешествовавшего по Италии и знать не желавшего ни бывшей подруги, ни ребенка.

Он не отвечал на ее многочисленные письма и в то самое время, когда Клер мучилась в родах, писал своему другу (авторская пунктуация сохранена): «Я никогда не любил ее и не претендовал на ее любовь – но мужчина остается мужчиной – когда восемнадцатилетняя девушка горделиво входит в его спальню среди ночи – есть только один путь – в итоге она понесла – и вернулась в Англию, чтобы пополнить население этого малолюдного острова…» Он спросил Августу, не хочет ли она взять Альбу на воспитание, та отказалась, в чем ее трудно винить.

Поначалу Мэри была в восторге от племянницы – она вообще испытывала вполне понятное умиление перед маленькими детьми. Шелли же писал гимны красоте маленькой девочки, называя ее «любимой куколкой, слаще которой природа не сотворила», восхищался ее серьезностью, нежностью, «дичинкой», изяществом и грацией, воспевал ее глаза: два отражения итальянского неба, и предрекал, что она вырастет в «Шекспировскую женщину… сокровище Земли».

Но постепенно Мэри стала замечать, что малыш Уильям недолюбливает сводную сестренку. А когда в сентябре того же года родилась дочь Мэри и Перси Клара Эверина и он не проявил к ней враждебности, Мэри убедилась, что это не что иное, как «зов крови». Ее «генетические штудии» совпали с очередным финансовым кризисом в семье, и Мэри недвусмысленно намекнула сестре, что для нее и Шелли стало трудно содержать еще одного ребенка.

В конце концов маленькая Альба, прозванная в доме Утренней Зарей – по-английски это звучит гораздо короче – и Маленьким Командором за особый пристальный взгляд, отправилась на воспитание к отцу, который сразу же переименовал ее в Аллегру, что значит по-итальянски «живая», «быстрая».

Имя оказалось пророческим: всю свою короткую жизнь Аллегра поражала взрослых живостью нрава, упрямством и самостоятельностью ума. Байрон быстро привязался к дочери. Она любила музыку, хорошо пела, умела копировать чужое поведение, что забавляло Байрона и его любовницу, графиню Терезу Гвиччиоли, которую Аллегра называла «мамина».

Но уже через год девочка, похоже, всех утомила, ее начали передавать из рук в руки, из дома в дом, из семьи в семью. Шелли виделся с ней в 1818-м и 1821 годах и снова восхитился ее ангельской красотой и прелестью. Ходили слухи, что позже Клер родила еще одну дочь: Елену Аделаиду, в отцовстве подозревали Шелли. Байрон был возмущен: конечно, и речи быть не может, чтобы такая безнравственная особа общалась с его дочерью. Малышка Елена, вызывавшая столько раздоров, умерла в 1820 году. Ее опередила Клара Эверина, скончавшаяся в 1818 году в Венеции. В 1822-м покинула этот мир и пятилетняя Аллегра: она умерла от тифа в женском монастыре, откуда Клер тщетно пыталась ее вызволить. Единственным ответом на ее попытки было оскорбительное письмо Байрона: «Если Клер думает, что она сможет вмешиваться в мораль или воспитание ребенка, то она ошибается, ей никогда не будет это позволено». Он не ответил на записку самой Аллегры, в которой она писала, что ждет приезда отца как праздника, потому что у нее накопилось много пожеланий. И закончила так: «Разве ты не приедешь к своей Аллегрине, которая тебя так любит?» Он лишь отослал мертвое тело дочери в Англию, и вместе с ним – проект надписи на ее надгробье. Позже он писал своим друзьям: «Аллегра умерла! Когда она была жива, ее существование не казалось необходимым для моего счастья, но когда я потерял ее, мне стало ясно, что без нее я не могу жить».

Италия – путь утрат

Клару и Аллегру, а позже – Уильяма, сгубил нездоровый итальянский климат, достаточно жаркий и влажный для того, чтобы там было вольготно любой заразе. Но для образованного европейца Италия представлялась страной-сказкой, где под ослепительно-синими небесами простираются самые романтические пейзажи, а под сенью древних палаццо и церквей собраны великие сокровища культуры.

Мэри и Перси побудил к отъезду прежде всего страх попасть в долговую тюрьму. Во-вторых, их гнала в путь надежда, что здоровье Перси, изрядно «расклеившегося» в слякотную английскую зиму, в теплом климате поправится. Но, конечно же, они мечтали увидеть своими глазами все те памятники античности и Ренессанса, которыми грезили с самого детства. Трудно сказать, чего в их затянувшемся путешествии было больше: погони за впечатлениями или тщетных попыток убежать от судьбы.

Они тронулись в путь 12 марта 1818 года «в чудесную погоду и с добрыми намерениями», – как напишет Мэри в прощальном письме. Они побывали на живописных берегах озера Комо – третьего по величине в Италии и одного из самых глубоких в Европе, с водой удивительно насыщенного ярко-синего цвета. Оно окружено невысокими горами и густыми широколиственными лесами, где под сенью раскидистых каштанов зеленеют мирт и олеандр, а рядом шумят на ветру лавровые и оливковые рощи, в садах растут гранатовые деревья и инжир. Путешественникам хотелось остаться здесь подольше, но цены на аренду жилья на берегах озера были – и остаются по сей день – очень высокими. И семейство двинулось дальше.

Отдохнув два месяца в провинциальном итальянском городке Бани-ди-Лукка, прославленном своими горячими источниками, они поехали в Венецию, где Байрон наслаждался любовью прекрасной итальянки Терезы Гвиччиолли. Шелли хотел добиться для Клер возможности увидеться с дочерью. В Венеции умерла маленькая Клара.