Оценить:
 Рейтинг: 0

Смертный бессмертный

Год написания книги
1833
Теги
<< 1 ... 3 4 5 6 7 8 >>
На страницу:
7 из 8
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
– Завтра, добрый мой сир, молю вас об отсрочке до завтра; тогда все решится – завтра я принесу обеты Богу, или…

Тут она смутилась, и король, удивленный и обрадованный, спросил:

– Так, значит, ты не ненавидишь юного де Водемона? Ты простила ему, что в жилах его течет враждебная кровь?

– Нас учили прощать и любить своих врагов, – с некоторым трепетом отвечала графиня.

– Клянусь святым Дионисием, ответ как нельзя более кстати! – рассмеявшись, воскликнул король. – Подойди поближе, верный мой слуга, и поблагодари даму за ее любовь!

До сих пор наш кавалер держался позади, в толпе придворных; видимое спокойствие и бодрость хозяйки замка наполнили его бесконечным изумлением. Слов ее он не слышал, но, полно ли, та ли это девушка, что дрожала и лила слезы прошлым вечером? – ее ли сердце рвут на части противоборствующие страсти? – ей ли являлись призраки отца и братьев и вставали между ней и обожаемым более жизни возлюбленным? Что за диво? Услышав зов короля, юноша так и рванулся вперед. Миг – и он у ее ног; в это мгновение страсть в сердце Констанции победила напускную холодность – увидев Гаспара, она испустила крик и рухнула наземь.

Все это было странно и непостижимо. Служанки привели ее в чувство, но за первым обмороком последовал второй, а за ним потоки слез. Монарх тем временем ждал в холле, взирая на недоеденный ужин и напевая себе под нос песенку о женском непостоянстве. Де Водемон бросал на него взгляды, полные тревоги и горького разочарования – король не знал, что на них ответить. Наконец главная горничная графини явилась с извинением: госпожа ее больна, очень больна, завтра она бросится к ногам короля, вымолит у него прощение и откроет загадку своего поведения – все завтра!

– Опять «завтра»! – вскричал король. – Да что за чары кроются в завтрашнем дне? Объясни мне эту загадку, красотка: что произойдет, почему завтра все решится?

Манон краснела, смотрела в пол и молчала. Но Генрих был не новичок в искусстве выпытывать у горничных тайны их хозяек. К тому же замысел госпожи пугал Манон, она согласилась нехотя и теперь рада была выдать секрет.

Провести ночь на ложе Святой Екатерины – узком уступе, нависающем над глубокой и бурной Луарой, рискнуть жизнью – и все ради того, чтобы дурные сны, какие, без сомнения, навеет это жесткое ложе, принять за указания свыше? Такого безумия Генрих не ожидал даже от женщины! Как могла Констанция, красота коей обличала глубокий ум и которую постоянно восхваляли за ее силу духа и таланты – как могла она поддаться столь странной фантазии? Так вот какие шутки играет с нами страсть! – подобно смерти, уравнивает она даже аристократию духа, и всех – мужика и дворянина, мудреца и простака – делает своими рабами! Странно… что ж, пусть Констанция поступает, как знает. Хорошо и то, что она колеблется: будем надеяться, сказал себе Генрих, святая Екатерина не подведет. Если же и так – решение, навеянное сном, можно изменить при пробуждении. Что же касается более материальных опасностей, о них король позаботится сам.

Нет чувства более ужасного, чем то, что сотрясает слабое человеческое сердце, когда его неодолимые порывы вступают в борьбу с велениями совести. Говорят, запретный плод всего слаще: быть может, это верно для грубых натур, для тех, кто любит бороться и брать свое с бою, кто счастье находит в битве и радость – в буре страстей. Но дух Констанции был мягче и нежнее: любовь и долг, схлестнувшись в поединке, рвали и крушили ее бедное сердце. Подчинение велениям религии – или, если угодно, суеверия – стало для нее благословенным исходом. Сами опасности, которыми было обставлено ее решение, придавали ему особую прелесть: рисковать собой ради Гаспара – одно это было счастьем; трудность пути, ведущего к исполнению желаний, насыщала ее любовь и отвлекала от уныния. Если же надежды напрасны и она должна всем пожертвовать – чего стоят опасность и смерть в сравнении с той мукой, что станет отныне ее вечной спутницей!

Ночь предвещала бурю: ветер бился в окна, и деревья размахивали огромными темными руками, словно великаны в фантастической пляске или жаркой ссоре. Никем не замеченные, Констанция и Манон выскользнули из замка черным ходом и направились вниз по холму. Луна еще не взошла; хотя дорога была обеим знакома, Манон дрожала и спотыкалась; графиня же, запахнув на себе шелковый плащ, твердым шагом спускалась по тропе. Они дошли до речного берега: здесь ожидала их лодка с гребцом. Констанция легко шагнула в лодку и помогла войти своей трепещущей спутнице. Несколько секунд – и они уже на середине реки. Теплый ночной ветерок обвевает их лица. В первый раз за время ее траура сердце Констанции затрепетало от наслаждения. Удвоенною радостью встретила она это чувство. «Не может быть, – думалось ей, – чтобы Небеса запретили мне любить Гаспара – храброго, великодушного, благородного Гаспара! Я никогда не полюблю другого; я умру, если навеки с ним расстанусь; неужели же это сердце, это тело, полное ярких ощущений бытия, обречено безвременной могиле? О нет! – слишком громко говорит в нем жизнь! Я буду жить – жить, чтобы любить. Не все ли на свете любит друг друга? Ветры нашептывают признания быстротекущим водам, а воды целуют цветущие берега и мчатся вперед, чтобы слиться с морем. Небо и земля – все движется, все живет одной любовью; ужели одна Констанция, в чьем сердце слит неиссякаемый родник истинной любви, должна завалить свой колодец камнем и замуровать его навеки?»

Подобные мысли навевают приятные сны: тем с большей готовностью графиня, поклонница слепого божества, им предавалась. Погруженная в нежные мечтания, она ничего вокруг себя не замечала, как вдруг Манон схватила ее за руку.

– Взгляните, госпожа, – воскликнула она. – Они гребут, а плеска мы не слышим! Оборони нас Пресвятая Дева! Ах, зачем мы не остались дома?

Темная лодка скользила мимо них. Четверо гребцов, закутанных в черные плащи, налегали на весла – и Манон была права, весла их не издавали ни звука; еще один сидел у руля; как и остальные, он был в черном плаще, но без капюшона, и, хоть не поворачивал головы, Констанция узнала в нем своего возлюбленного.

– Гаспар, – вскричала она, – жив ли ты?

Но человек у руля не повернул головы и не ответил, и скоро лодка скрылась в ночной тьме.

Как изменилось теперь настроение прекрасной графини! Видимо, чудеса уже начались: напряженно вперяла она глаза во мрак в поисках неземных созданий. Лодка, вызвавшая в ней ужас, то мелькала впереди, то скрывалась из виду; порой казалось графине, что она видит и другое судно, полное мертвецов, что с берега ей машет рукою отец и хмуро смотрят братья.

Наконец их суденышко причалило в небольшой заводи, и Констанция ступила на берег. Теперь она дрожала и уже готова была поддаться просьбам Манон о возвращении домой; но неразумная suivante[48 - Спутница (фр.).] упомянула имена короля и де Водемона, а также ответ, который графиня должна дать завтра. Какой же может быть ответ, если сейчас она откажется от своего намерения?

Они поспешили вверх по обрывистому берегу и скоро поднялись на крутой холм, что высился над водами Луары. Здесь стояла часовенка. Дрожащими пальцами графиня достала ключ и отперла дверь. Женщины вошли. В часовне было темно – лишь бледный, трепещущий на ветру огонек лампадки бросал неясные отсветы на статую святой Екатерины. Женщины преклонили колени и помолились, а затем графиня, поднявшись, с преувеличенной бодростью пожелала служанке доброй ночи. С этими словами она отперла низенькую железную дверцу: та вела в узкий проход, вырубленный в скале. Снизу доносился отдаленный рокот реки.

– Не ходи за мной, бедная Манон, – сказала Констанция. – Вижу, тебе такие приключения не по душе – я пойду сама.

Едва ли справедливо было оставлять трепещущую горничную в часовне одну: ведь ее не терзали ни надежды, ни тревоги, ни любовь, ни горе – ничего, что отвлекает от страха. Но в то время приближенные знатных людей играли роль нижних чинов в нынешней армии: им доставались все шишки, а вся слава – вышестоящим. Кроме того, в святом месте Манон была в безопасности.

Графиня ощупью продвигалась во тьме по узкой извилистой пещере. Наконец глаза ее, уже привыкшие к темноте, заметили, что впереди становится светлее. Она достигла отверстия в склоне холма; внизу шумели бурные воды Луары. Констанция подошла к краю и взглянула вниз. Перед ней мчалась река, как мчится и поныне – вечно изменчивая и вечно та же; небо затянула пелена туч; ветер завывал в древесных кронах скорбно и зловеще, словно над могилой убийцы. Констанция слегка вздрогнула и перевела взгляд на свою «постель» – узкий, поросший мхом скалистый выступ на самом краю обрыва. Она сняла накидку – таково было одно из условий испытания, – склонив голову, распустила темные волосы, разулась и так, беззащитная перед ночным холодом, легла на узкое ложе, где едва мог поместиться человек; стоило повернуться во сне – и она стремглав полетела бы в холодную пучину.

Поначалу Констанции казалось, что она не заснет до утра. Неудивительно: холод, ветер и опасное положение не давали ей закрыть глаза. Но скоро она погрузилась в сладкие, успокоительные мечтания о том, что хотела бы увидеть во сне; мало-помалу мысли ее начали путаться; сейчас она еще на ложе Святой Екатерины, внизу шумит Луара, и воет над головою свирепый ветер – а в следующий миг… Куда же унесло ее забытье? Какие сны послала ей святая – ввергла ли в бездну отчаяния или даровала блаженство?

А тот, кто сидел в лодке над обрывистой кручей, над темной водой, не отводил глаз от уступа: тысячи страхов надрывали ему сердце, почти заглушая слабый голос надежды. Он думал опередить свою возлюбленную, но когда понял, что времени не остается, прыгнул в лодку и помчался за нею следом; весла он приказал обернуть тряпками, чтобы Констанция не услышала плеска, и не откликнулся на ее голос, страшась навлечь ее гнев и приказание вернуться. Он видел, как она вышла из пещеры, и вздрогнул, когда она облокотилась на утес. Видел, как она, в белом платье, шагнула вперед и легла на узкий уступ.

Нет усерднее часовых, чем влюбленные. Он знал, она думает о нем – и это сознание наполняло его грудь противоречивыми чувствами: любовь, любовь к нему привела ее на это гибельное ложе; теперь она со всех сторон окружена опасностями; все в ней умолкло, кроме тихого голоса сердца, нашептывающего сны, которые решат их судьбы. Быть может, она уже спит – но он не заснет до утра. Тянулись ночные часы: то воссылая молитвы к Небесам, то разрываясь между страхом и надеждой, сидел в лодке Гаспар и не сводил глаз с белого пятна на темном уступе.

Что это, рассвет пробивается сквозь тучи? А ему казалось, что эта ночь никогда не кончится! Спала ли она? Какие видения – во благо или на горе – посещали ее сон? Гаспар не мог больше ждать. Приказав своим гребцам дожидаться его внизу, он бросился вперед, стремясь взобраться на кручу. Напрасно они предупреждали его об опасности, да что там – о невозможности такого предприятия: смело хватался он за обветренные уступы и ставил ногу туда, где, казалось, для ноги места не найдется. Впрочем, склон был не слишком крут: опасность ложа Святой Екатерины происходила лишь от того, что человек, спящий на таком узком уступе, рисковал свалиться в реку. Все выше поднимался Гаспар по крутому склону: наконец он схватился за корни дерева совсем рядом с заветной целью. Цепляясь за его ветви, встал он на самом краю ложа, рядом с изголовьем, где покоилась непокрытая голова его возлюбленной. Руки ее были сложены на груди, темные волосы, разметавшись, прикрыли шею и щеку, на лице читалась безмятежность: Гаспар видел пред собою воплощение Сна во всей его невинности и беззащитности. Все волнения улеглись, и грудь Констанции теперь ровно вздымалась. Если бы поднять ее скрещенные руки, казалось, Гаспар смог бы увидать биение сердца. Ни одна мраморная статуя, изваянная искусным художником, не была столь прекрасна – ибо в этом нежном теле обитала душа правдивее, добрее и самоотверженнее всех, что когда-либо согревали человеческое дыхание.

С глубоким чувством смотрел на нее Гаспар. Какой надеждою наполняла его эта ангельская безмятежность! Вот на губах ее показалась улыбка – он и сам невольно улыбнулся и поздравил себя со счастливым предзнаменованием; но вдруг щеки ее заалели, грудь заволновалась, слеза скатилась из-под темных ресниц, а вслед за нею хлынул целый поток слез; приподнявшись, Констанция воскликнула:

– Нет! Он не умрет! Я разобью его цепи, я спасу его!

Гаспар был рядом; руки подхватили ее легкое тело, готовое скатиться с гибельного ложа. Констанция открыла глаза – и увидела своего возлюбленного, который всю ночь стерег ее сон, а теперь спас ее от гибели.

Манон сладко проспала всю ночь. Что ей снилось – сказать мудрено; только проснулась она от какого-то шума и, открыв глаза, увидала вокруг себя целую толпу. Бедная часовенка на пустынном берегу была увешана гобеленами, алтарь украшен золотыми чашами – священник служил мессу перед толпою коленопреклоненных рыцарей. Манон заметила, что и король Генрих здесь; поискала взглядом другого – не нашла; в этот миг отворилась железная дверца, и явился Гаспар де Водемон, ведя за собою прекрасную Констанцию. В белом платье, с распущенными волосами, то улыбаясь, то заливаясь румянцем от переполнявших ее чувств, подошла она к алтарю и, преклонив колени вместе со своим возлюбленным, произнесла клятву, связавшую их навеки.

Много дней прошло, прежде чем счастливец Гаспар выведал у своей госпожи, что ей снилось. Слишком много вытерпела она и, несмотря на нынешнее счастье, не могла без ужаса вспоминать о тех днях, когда считала свою любовь преступною: все тогдашние события представлялись ей в мрачном свете. Множество видений, призналась она, явилось ей той страшной ночью. Она видела души отца и братьев в раю; видела, как Гаспар храбро сражается с неверными; видела его при дворе короля Генриха, прославленного, всеми любимого; видела и себя – то невестой, то монахиней, то благодарящей Небеса за свое блаженство, то горько оплакивающей свои несчастья. Наконец представилось ей, что она в Святой Земле и сама святая Екатерина ведет ее невидимкой по городу неверных. Войдя во дворец, увидала она, что нечестивцы празднуют победу. Спустившись затем в подземные темницы, ощупью нашли они путь под сырыми сводами по низким, сочащимся влагой переходам к одной камере, еще темнее и страшнее прочих. На полу ее лежал узник в грязных лохмотьях, обросший бородой. Тело его превратилось в скелет, обтянутый кожей, глаза утратили блеск, на исхудалых руках и ногах свободно болтались оковы.

– Неужели же мое явление в столь привлекательном виде и блестящем наряде смягчило неумолимое сердце Констанции? – спросил Гаспар, улыбаясь несбывшемуся видению.

– Именно так, – отвечала она. – Сердце прошептало мне, что это моя вина: но кто же вернет угасающую жизнь, кто спасет и восстановит погибающего? Никогда душа моя так не рвалась к живому, полному сил молодому рыцарю, как загорелась она во сне, когда я увидала тебя у своих ног, изможденного, близкого к смерти. С глаз словно спала пелена, и тьма передо мною рассеялась. Кажется, в первый раз я осознала, что такое жизнь и что – смерть. Только теперь я поняла, что счастье живых не оскорбляет мертвецов; только теперь ощутила, как суетны и ложны убеждения, что обращают доброту и благородство в злобу и ненависть. Нет, ты не умрешь, воскликнула я: я разобью твои цепи и спасу тебя, ты будешь жить для любви! Я бросилась вперед… Смерть, угрожавшая тебе во сне, настигла бы меня наяву – в тот самый миг, когда я впервые почувствовала истинную цену жизни, – но твоя рука удержала меня над пропастью, а милый голос призвал от скорби к нескончаемому блаженству.

Скорбящая

Роковой грозный призрак промчавшихся лет
Неизменен всегда, средь веселий и бед;
Целый мир его тенью туманной покрыт;
Не живит его радость, печаль не мрачит.

    Томас Мур[49 - Из «Ирландских мелодий». Перевод М. Вронченко.]

Что за великолепный вид открывается перед нами! По праву им гордятся короли[50 - Автор описывает Большой Виндзорский парк, с XIII века служивший королевским заказником, а с XVIII века – местом отдыха членов королевской семьи. Во время Второй мировой войны парк был практически разорен.]. Где еще, среди созданий природы или творений художников, глазу дано насладиться столь утонченно прекрасным ландшафтом, как на берегах озера Вирджиния-Уотер, что раскинулось среди лесов, точно зеркало небес, по краям затененное прихотливыми изгибами берегов, их темными бухточками и полукруглыми мысами? В этот час, когда солнце клонится к закату, любоваться озером почти мучительно: зрение устает, душа тяготится избытком красоты. Земля, воздух, вода – все здесь впивает сияние, струящееся из небесного родника; зелень листвы словно сочится золотым нектаром; озеро, кажется, полно не росой земной, а воздухом и светом; деревья и изящная беседка плывут в его глубине – и видятся отчетливее, и кажутся прекраснее, чем их двойники на берегу. И эта сцена не молчалива: звуки слаще колыбельной, под которую отходила ко сну Венера, выразительнее песни Тиресия, побудившей Александра к деяниям войны, торжественнее псалмов святой Цецилии, плывут над волнами и смешиваются с легким ветерком, не тревожащим поверхность воды. Странно: кажется, в этом роднике звуков, в этой сладостной мелодии, бессознательно связывающей шумы леса и гармонию, открывающую нашим очарованным чувствам рай, вновь и вновь повторяются в одном порядке три или четыре мрачные, тревожные ноты.

Солнце касается дальнего края озера, и нежные розоватые оттенки заката смешиваются с яростно-пламенными. Наша лодка долго уже плывет по широким водным просторам; пристанем теперь к тенистому берегу, где купают ветви в воде грациозные ивы. Потревоженная дикая утка, хлопая крыльями и рассыпая вокруг сверкающие брызги, взлетает из своего убежища. Неторопливо проплывает вдалеке пара статных лебедей; с плеском разбегается из-под наших весел разная водоплавающая мелочь. Сумерки здесь не омрачены тенями; все, что мы видим, – как постепенно и равномерно отступает великий прилив дня. Можно сойти на берег и прогуляться среди высокой травы; до настоящей темноты еще далеко. В парке нам встретятся все деревья, какие только растут в Англии, начиная с раскидистых старых дубов. Сплошной покров листвы отделяет нас от небес, ничего не скрывая, – так прячутся за шелковой вуалью прелестные женские черты. Под этим ажурным покровом можно предаться самым беззаботным размышлениям; а если грустные мысли увлекут нас на поиски какого-нибудь уголка потемнее – пойдем мимо водопада по направлению к Бельведеру и остановимся в сосновой роще с густым травяным подлеском; или присядем с другой стороны озера, под сенью среброствольного ясеня; или найдем себе укрытие под нерукотворным шатром одного из величественных старых буков, чьи выступающие из земли корни наводят на мысль о шутке природы; и пусть аромат густых зарослей восковницы ласкает наши ноздри, чтобы ни одно из чувств не оставалось без наслаждения.

Ныне в эти чу?дные места нет хода никому, кроме королевских особ; но в былые годы, когда домик на берегу озера именовался Коттеджем Регента, или еще раньше, когда в ней обитал помощник лесничего, лабиринт тропинок Чапел-Вуд был открыт для всех, и никакой Цербер, глухой к мольбам и рыданиям, не охранял чугунные ворота, преграждающие путь к Вирджиния-Уотер и в парк. Здесь-то однажды, летним вечером, плыли в лодке по безмятежной озерной глади Хорас Невилл и две его юные красавицы-кузины –

И радость светлых размышлений
Сменялась грустью мрачных дум[51 - Уильям Вордсворт. Раннею весной. Перевод И. Меламеда.].

Невилл умел красноречиво хвалить английские виды.

– В чужих краях, – говорил он, – можно найти ландшафты, полные дикого, варварского величия, или, как на юге, поражающие пышным цветением растительной жизни, или, как в Альпах, возвышающие дух строгой, величественной красотой. Можно – хоть и было бы сущей неблагодарностью в такой вечер, как нынешний, – сожалеть о блеклости и невыразительности английского неба. Но где найти места, сравнимые с зелеными долинами нашей родной страны, с их густыми лесами и изобилием вод? Где найти такие же деревенские хижины под сенью могучих старых вязов? Возле каждого домика – сад, пестреющий ранними цветами: каждая изгородь цветет геранями и розами; голубоглазое дитя, доедая на ходу ломоть белого хлеба, гонит корову на пастбище; отовсюду доносится аромат цветов; огороженные поля морями золотого зерна колышутся в такт легкому ветерку; вот лаз через изгородь, вот тропинка, что уводит нас в поле, все дальше, дальше – через рощу, где ветви дерев встречаются у нас над головой, и тень, и торжественная тишь превращают лес в подобие собора; извивы реки – «негромкий рокот вод, бегущих с гор»[52 - Уильям Вордсворт. Тинтернское аббатство. Перевод В. Рогова.]; и словно всего этого недостаточно – такие места, как это: оазисы чистой красоты, сады Эдемские, труды великой и щедрой руки, выказывающие сразу и величайшее могущество, и величайшее желание творить красоту!

– И все же, – продолжал Невилл, – с немалым трудом убедил я себя сорвать лучшие плоды дядюшкиного завещания и вновь поселиться в этих местах, где прошло мое отрочество – местах, навеки связанных с бесплодными сожалениями и неотвязной болью.

Хорас Невилл, родовитый и богатый дворянин, едва ли заслуживал звания человека светского. Однако была в его натуре особая мягкость, задумчивость, обаятельная чувствительность, которая, вкупе с одаренностью и каким-то природным изяществом, даже самым простым его словам придавала глубину и заставляла слушателей вместе с ним переживать каждое его чувство. Младшая из кузин, несколькими годами моложе, питала к нему самую нежную привязанность; это долго оставалось тайной, но теперь они наконец обручились – и являли собой счастливую и любящую пару. При этих словах она вопросительно на него взглянула – но он, отвернувшись, коротко проговорил: «Довольно об этом» – и начал энергично грести к берегу.

Вместе они вышли из лодки и долго шли пешком по зеленым просторам Чапел-Вуда. Уже совсем стемнело, когда в Бишопсгейте трое сели в экипаж.

Неделю или две спустя Хорас получил письма, призывающие его в отдаленную часть страны. За несколько дней до отъезда он пригласил кузину прогуляться. Путь их лежал через несколько лощин к церковному кладбищу в Старом Виндзоре. Поначалу Хорас не отклонялся от привычной дороги, и разговоры влюбленных звучали беззаботно и весело. Стоял чудный солнечный день, у самых ног их, танцуя, плескались волны, деревенская церковь вздымала свой ржавый шпиль к сияющим небесам – все вокруг радовало и согревало сердце. Ничто в разговоре не могло бы навести кузину на мысль, что Невилл привел ее сюда с какой-то невеселой целью; однако, когда они уже собрались уходить с кладбища, вдруг, словно о чем-то вспомнив, он свернул с тропы, пересек дерновую лужайку и остановился у одной могилы возле реки. Здесь не было камня, хранящего память об усопшем; могила обильно заросла травой, сквозь которую проглядывали скромные маргаритки; покой ее нарушали несколько сухих листьев и сломанная ветвь ежевичного куста. Невилл отбросил этот мусор в сторону, а затем сказал:

– Джульет, пока я буду в отъезде, хочу поручить это священное место твоим заботам. Монумента здесь нет, ибо те двое, к кому она молчаливо обращала свою последнюю волю, свято ей повиновались. Настанет день – рядом с ней ляжет еще один, и его имя станет ей эпитафией. Я говорю не о себе, – добавил он с грустной улыбкой, приметив на лице кузины ужас, – но, Джульет, обещай мне оберегать эту могилу от любого посягательства. Не хочу огорчать тебя этой историей; если я возбудил в тебе любопытство, то его удовлетворю – но не здесь и не сейчас.

<< 1 ... 3 4 5 6 7 8 >>
На страницу:
7 из 8