Ангел с мечом в сребротканых одеждах

– Ваше сиятельство, ночь на дворе. Карету подавать? Поедем куда?

– Нет, на сегодня довольно. Книги эти, календарь и папку прибери в ларец. Анна Михайловна сказывала на той неделе из Никольского оказия будет с вещами для обустройства – отправишь всё туда, в библиотеку. Да шубу давай, калоши. Домой сам дойду. Чай, недалёко.

И впрямь, домой было рукой подать. По Тверской, не доходя до Страстной площади, каменщики Казакова заканчивали отделку столичного княжеского особняка. Десяток голландских, пять русских печей да два камина уже топили. Чада и домочадцы обосновались, обживали пока левую половину, кухню и жилище прислуги. Комнаты дочерей на втором этаже обставили уютно, Александр Александрович любил захаживать, когда доводился свободный час.

Московский главнокомандующий влачился вдоль Тверской, неся «Крата Репоа» под мышкой, рассчитывая почитать на ночь в постеле, или утром, как пойдет. На другой стороне улицы фонарщик заливал масло под стеклянный колпак, поджигал фитиль и шёл к следующему фонарю. Два года, как Тверская стала на манер европейских столиц – относительно чистая и ночами освещённая.

Внезапно перед князем как из-под земли выросла бешеная тройка вороных коней фризской породы с длинными черного шёлка гривами. Ещё минуту назад, Прозоровский мог поклясться, со стороны Страстной площади никто не ехал. Однако ж кони были в мыле и фыркали ноздрями, значит скакали издалека. Князь едва увернулся, чтобы не оказаться под тяжелыми копытами, и закричал:

– Ополоумел? Не видишь, куда правишь!

– Садитесь, ваше сиятельство! Велено доставить сей час. – Возница подал князю руку в меховой рукавице.

«Кто ж таков? – Озадачился Прозоровский. – Кто московскому главнокомандующему может вот так приказать?! И тройка какая богатая, чья же?»

Александр Александрович как зачарованный поднялся в щегольской возок, кучер щёлкнул плетью над спинами лошадей, они рванули с места в галоп. Прозоровский упал на затянутое мехом сиденье и вцепился в бортик что есть сил.

Вокруг почти ничего не было видно. Поднятая копытами снежная метель кружила, заметала в глаза колючие снежинки. Александр Александрович только понял, что возница правит в сторону Кремля, к реке, но не на мост, а на высокий берег Неглинной. Казалось вот сейчас обрушится тройка на лёд, но вдруг возок подскочил и обратно на землю не встал, а взяв разбег, так и летел над землей, над Неглинной и Кремлём. Обогнув колокольню Ивана Великого, над Москва-рекой тройка ухарски развернулась, промчалась в двух локтях от шатровой маковки Покрова Божьей матери, и припустила на север.

Князь протёр глаза. Снежный вихрь отстал. Далеко внизу различались очертания Московских улиц в фонарях. Но вскоре возок поднялся выше, и Прозоровский стал смотреть вокруг и вверх на приблизившиеся звёзды. Санки летели, рассекая серебряную звонкую пыль. Небо не было пусто вокруг. Всюду шла жизнь. Мчались беспокойные вестовые, насквозь пробитые вражеской пулей, везли последний свой боевой приказ. Рядом турецкий бомбардир с разваленной палашом надвое головой заряжал звездами пушку и палил в лунный диск, тщась сделать из него полумесяц. Эфирная конница несла лёгкий отряд нарядных сербских гусар. Но того не знали они, что уже мертвы и мчались лишь затем, что надо было куда-нибудь мчаться вот так, разинув рот с исказившимся лицом.

Мороз пробирал до костей. Князь подул паром на скрюченные пальцы, нащупал под собой медвежью шкуру и завернулся потеплее.

– Куда везёшь ты меня? – Насмелился спросить он у возницы.

– В Мологу, ваше сиятство. Уж скоро, – ответил тот гулким басом, не поворачиваясь.

И впрямь, вскоре князь вдруг понял, что пролетают они над древней родиной его. Сердце забилось сильнее, чуя близость к могилам предков. Возница стал притормаживать и спустился ниже. Князь увидел под собой замёрзшее море и колокольню, на пять ярусов торчащую изо льда. Это было куда как странно. Географию Прозоровский учил хорошо и никакого моря в ярославских лесах не помнил, тем более с затопленной колокольней.

– Что сие? Не град ли Китеж?

– Мологское море, ваш сиятство. А то, – возница указал рукавицей, – колокольня Николаевского собора. Затопили его. Нехристи, ваш сиятсво. Ну да приехали. Тпру-у-у, залетныя!

Санки как-бы зависли, и князь с ужасом разглядел сидящего у шпиля колокольни зверя, покрытого черной, матово поблескивающей под луной чешуёй. Чудище было зело огромно! Змеиный хвост с пикой на конце обвивал колокольню вкруг, орлиные когти вцепились в балюстраду верхнего яруса, отдающие муаровыми искрами перепончатые крылья полусложены. Змей красными горящими глазами следил за движением повозки, и как будто приготовился к прыжку, ждал, когда санки подлетят ближе.

«Это что же?! – Подумал князь нимало не испугавшись. – Василиск? Как есть Василиск древнебылинный!»

Змей тем временем оттолкнулся мощными ногами, взмахнул крылами и взлетел над повозкой, намереваясь атаковать. Князь тут же понял, что змею нужно его сердце, схватил книжицу «Крата Репоа» и засунул её под камзол, жалея, что не имеет при себе винтовального карабина, весьма был бы кстати. Да что там, у князя и сабельки-то не было! Решив напоследок подороже продать свою жизнь, Прозоровский привстал в санках, взял возницу за шиворот и выкинул вниз. Перелез на облучок, заорал с горловым переливом: «Гой-й-йда-а-а!», засвистел соловьём-разбойником и ударил вожжами по крупам вороных. Те, ошалев от боевого клича, прыгнули и понесли. Налетевший Василиск схватил когтями воздух, зашипел от досады, и пошёл на разворот.

Князь стоя правил повозкой, гоня лошадей на юг. Змей догонял сзади, набирал скорости и забирал выше, чтобы выждать удобный угол атаки. Над пустынным льдом Мологского моря неслась бешеная тройка вороных коней, а над ней в жолтом контуре полной луны чёрным аспидом мчалась тень гигантского змея.

Наконец Василиск нагнал повозку, хорошенько прицелился, пошёл камнем вниз и впился когтями князю в грудь. Прозоровский упал в санки спиной и выпустил поводья. Кони встали. Змей орлиным клювом рассёк камзол и, оторопев, зашипел на книжку. Миг замешательства спас князю жизнь, ибо откуда-то из серебряной дымки соткался рядом с санками новый актор этой драмы. Сперва ярким коконом загорелось место восшествия ангела в подлунный мир, затем свет стал нестерпим глазу, и отрок в сияющей одежде с серебряным мечом в правой и золотым щитом в левой руке ступил на поле брани.

Змей устрашился и взлетел с санок, унося в когтях добычу. Теперь уже он был утекающим, и оборонялся, шипя, а серебряный ангел преследовал его, нанося мечом необратимые разрезы кожистым красным крыльям. Наконец, израненный Василиск выпустил измученного помятого князя из когтей, и тот полетел вниз, на снег, белым ковром покрывший замёрзшее море. Последнее, что, теряя сознание, увидел Прозоровский – сошедшего к нему ангела. Он склонился, раздвинул грудь князя и надел на живое трепещущее сердце серебряный обруч.

– Да не истлеет сердце князя вовек!

***

– Да батюшки, да как-же так! Александр Александрович! Ваше сиятельство! – Причитал денщик Прозоровского Иван.

Сам князь лежал на Тверской, в двух шагах от дома, вокруг склонились прохожие.

– Поди удар у него! – Прогундосил простуженный фонарщик.

– Братцы, – просил Иван, – помогите в дом внести, да пошлите за доктором!

Фонарщик, праздный извозчик и сам Иван взяли Прозоровского, внесли в парадное, положили у мраморной лестницы, прямо на шубе. Тут же забегали лакеи, заголосили горничные.

– Да послали ли за доктором?

– Послали, тут недалече, скоро будет.

На шум и беготню вышла Анна Михайловна, сказала нести в спальню. Иван возразил, что ежели удар, то негоже теребить, лучше подождать, что доктор скажет.

– Я ведь следом шёл, матушка, не хотел мешать, Александр Александрович в раздумьях были. Гляжу, князь стал, повернулся, ручку подал, вроде кто его на санки тянул, да этак боком-то и повалился. Лежит ни жив ни мёртв, взор помутился…

Приехал доктор Федор Иванович Арендт, велел всё же отнести в спальню, сказал будет пускать кровь, и чтобы принесли таз да воды горячей поболе. Слушал сердце, отворил вену, нюхал кровь и даже лизнул, почудилось. Кончил, вымыл ланцет и руки, прибрал инструменты в кофр. Сказал дежурить, давать пить и обещался приехать утром, привезти пиявок.

– Крепитесь, голубушка, – утешил Анну Михайловну, – всё решат первые день или два. Прогнозы не самые надёжные, так что зовите попа, пусть причастит. Девочек правильно, что не пустили, незачем им тут.

С тем и уехал. Настала ночь. Младшая Лизавета прибежала на цыпочках к старшей Анне, обе плакали в одной постеле, так и уснули.

А Прозоровский под утро вздохнул глубоко, открыл глаза и оглядел комнату. Иван спал одетый, как бывало в полевом лагере, согнувшись в углу на банкетке. Князь сел на кровати и позвал громко:

– Иван! Иван!

– А? Чаво?

– Дай чаю. И поесть что осталось с ужина?

– Александр Александрович, да как же? Да я сей час, погодите.

Метнулся вниз в кухню, поскользнулся на паркете, едва не упал. Растолкал лакея, тот загремел посудой, собрал на поднос что было – пирог холодный постный с капустой и грибами, студень щучий, кинулся яйцо испечь. Иван нагрел самовар, заварил чаю, взял поднос и поднялся в покои. Князь стоял босиком у окна, смотрел как падает снег за окном. Обернулся. Рябое лицо его, наполовину освещённое луной, было спокойно.

– Ваше сиятельство, радость то какая! – Иван выставлял на ломберный столик чайник, чашку, блюдо с пирогом. – А уж мы то как растревожились. Анна Михална и девочки плачуть, горничные тоже давай подвывать… А я им, тишь, дуры бабы! Да рази такой человек наш князь, чтоб дома в постеле помереть?! Да мы ещё повоюем! Да что ж вы босыми ножками?

Прозоровский посмотрел на свои босые ноги, переступил, почувствовал холод и удивительную легкость в груди.

– Дай валенки, штоль.

Пока Иван кинулся за валенками, князь уселся за ломберный столик, к подносу, и принялся с аппетитом есть, запивая горячим чаем, в который заранее опустил хорошую головку сахару. Отужинав по-походному, Прозоровский спросил книгу, что была при нём, когда вышел из присутствия. Иван подал. Князь велел принести свечей и услал Ивана спать. Сказал, что сам уже выспался и желает читать.

Открыл «Крата Репоа» и начал с начала:

«Ежели кто имел желание вступить в общество, то должен был он прежде представлен быть с особенным одобрением от посвященнаго в оное. Обыкновенно происходило сие чрез письмо самаго Государя к Жрецам. Жрецы отсылали его сперва из Илиополя к Мемфисским учителям…»

Копьё Лонгина