Остров Истления

– Доброе утро. – прервал молчание Сэмюэль, приветствуя хозяина дома – Извините, что не успел поблагодарить Вас, но… нет ли у Вас телеграфа или, быть может, радио?

Марсель, подходя к полкам с книгами, пытался объяснить Сэмюэлю всю сложность их положения:

– Не знаю, понимаете ли Вы это, но сейчас мы на пустынном острове, вдали от цивилизации, практически без еды и воды, а все средства связи были испорчены задолго до меня.

– Выходит, одни мы пробудем здесь немало. Как я понял, продукты Вам завозили с того самого порта, не так ли?

Выглядывая в окно и наблюдая за изменением погоды, Марсель, боясь признаваться в этом даже себе, едва разборчиво ответил:

– Вы правы.

После недолгого безмолвия он направился на кухню. Сэмюэль внимательно слушал происходящее в соседней комнате. Послышался скрип открывающейся дверцы. В проеме появился Марсель с той единственной банкой консервированной фасоли в руке.

– Это всё, что у нас есть… – объявил он кратко, смотря на Сэмюэля – …нужно оставить на будущее, а до тех пор будем ждать, пока есть силы.

– Надеюсь, у Вас остался запас воды. – поинтересовался больной, сидя в кресле перед камином. Марсель вернулся на кухню и в поисках обнаружил, что почти все емкости пусты и лишь одна из них наполнена водой на треть.

– Около  полутора литров. – заявил Марсель в смятении. Он знал, что без еды человек способен протянуть довольно долго, некоторые несчастные цеплялись за жизнь на протяжении более двух месяцев, но без питья… в разы меньше.

– Впрочем, это не проблема, – прервал раздумья Сэмюэль – ведь можно собирать дождевую воду на крайний случай. У Вас же на острове часто дожди идут.

Марсель осознавал, что все дела лягут на его плечи, потому как больной не способен передвигаться самостоятельно, но в сложившейся ситуации это беспокоило его в меньшей мере.

– Знаете, я думаю, что о нас кто-то да вспомнит, а там уже и до спасения недолго.  – собрался порадовать Сэмюэль с надеждой на счастливый исход.

– Вы так считаете? – спросил с усмешкой Марсель – подумайте сами. Вся наша надежда на спасение потеряна вместе с тем портом. Только от него мы могли ждать помощи. Теперь для людей на материке нас просто нет…

– Понимаете, хоть я и бродяга и про меня даже не вспомнят, но у Вас то есть семья, друзья или, на крайний случай, знакомые, которые обратят внимание на то, что к Вам не удаётся завести  продовольствие. Я уверен, они бы Вас не бросили в трудную минуту. – раздумывал Сэмюэль, глядя на бродящего по комнате взад и вперед Марселя, который при этих словах остановился и бросил омраченный взгляд на больного.

– Слишком поздно… – отрезал он тихо на выдохе.

– В каком смысле “поздно”?

– …вы правы в том, что они бы меня ни в коем случае не оставили на волю стихии, а вот я в тот день совершил ужасную ошибку, за которую поплатились невинные люди… – пояснил Марсель в гнетущей тишине, находясь в тягостных воспоминаниях.

– Случилось это полтора года назад. Тогда я уже работал на маяке и, знаете, позволил себе небольшой отпуск. Да и как не соблазнится городской жизнью? Только представьте: превосходный каменный дом, замечательная семья и каждодневные застолья, во время которых всплывают давние истории и возникают новые планы. И ведь память моя все еще бережно хранит грезы о прошлом. Вот послушайте, к примеру, что я вспоминаю о тех безоблачных днях (Марсель в то утро чувствовал голод, отчего и мысли его были только о еде): знаете, как прекрасна была та женщина, что согласилась разделять со мной взлёты и падения, счастье и невзгоды. А как она готовила… Хоть она и недооценивала свой неоспоримый дар, говоря, что с приготовлением сегодня что-то не уладилось, я был бессилен перед ее произведениями искусства. А все потому что они напоминали мне о беззаботном детстве.

Помню, в раннем возрасте между родительскими банкетами я любил забираться на чердак нашего старого дома, аккуратно ступая по скрипучим доскам, исследуя устаревшие вещи и читая замшелые книжки. В углах помещения было море собирающей пыль паутины. Всюду лежал различный хлам: старое радио, которое скучает в одиночестве, картины, прикрытые багровыми простынями, деревянные часы с золотистой узорчатой рамкой. И когда мне докучало лазить по полкам чердака, из затхлых газет я складывал бумажные самолеты и запускал их с окошка. Поделки парили по воздуху, медленно опускаясь вниз, затем их подхватывал ветерок и они поднимались все выше к небу.

Старательно соорудив очередной самолет с идеальными пропорциями и изобразив на нем узорчатый орнамент карандашом, я запустил его с чердака. Ветер подгонял поделку. Она летела все дальше и даже не собиралась останавливаться. Но вдруг деревья, окружавшие двор, перестали шуметь и поделка, подобно им, застыла в воздухе, после чего плюхнулась на дорожку соседского дома. В обиде я собрался покинуть старый чердак и уйти в свою безрадостную комнату, но тут что-то позади меня с мягким шелестом упало на пол. Обернувшись, я с неописуемым изумлением обнаружил свой самолёт. В удивлении я выглянул на залитую солнцем улицу. На дорожке стояла соседская дочь. Я, смеясь, запускал самолеты вниз, а она все закидывала их обратно.

– Мари! – послышался чей-то голос из окна соседского дома, после чего обладательница столь прекрасного имени, попрощавшись, торопливо скрылась за дверью.

Многое откладывается в памяти человеческой надолго, годы спустя радуя воспоминаниями о прожитой жизни, о счастливо проведенных мгновениях, вызывая искренние чувства и неустанно грея душу… а иногда наводя тяжелую скорбь, от которой никогда и нигде нет спасенья…

Однажды я сделал ей подарок – сердце из дерева осины. Я вырезал его своими руками и вложил в него самые прекрасные чувства, теплившиеся тогда в моей ещё не оскверненной горестью душе. С одной стороны было высечено имя Марсель, с другой – Мари. По вечерам мы бродили по сумеречным дорогам, освещаемые светом фонарей. Ее необычные глаза, которые выражали куда больше, нежели пресловутые слова, были бесподобны – в них чувствовалась сама жизнь. Я любил её… я жил ей… – Марсель после пережитого был не способен плакать, но сейчас из-за нахлынувших воспоминаний в его тёмных глазах начали выступать слезы, блестящие в тусклом свете огня в камине.

День за днем ко мне возвращается прошлое, и мне снова и снова приходится видеть и её, и то, как я проводил время со своим сыном. Будто на неделе помню, как я подолгу вырезал ему деревянных солдатиков в мастерской, а он, сидя рядом, следил за каждым моим движением. Он, бывало, убегал от меня в лес и игрался там наедине с собой, но потом обязательно возвращался… Он был весь в меня и так радовался, когда я подарил ему набор инструментов для резьбы по дереву. Семейное ремесло, переходящее из поколения в поколение, продолжило жизнь в нем. На крышке коробочки я выжег надпись, которая напоминала бы сыну обо мне, когда дни мои подошли бы к своему закономерному концу; “Любимому Чарли”, гласила она…

Им надо было переезжать, потому как отцу Мари, находившемуся на попечении у жены его и лечащих врачей, становилось все хуже после перенесенной им холеры. В этот самый день я должен был вернуться на маяк. Но вместо этого мне захотелось проводить их. Когда я попрощался с ними, сын спросил у меня, увидимся ли мы снова. “Обязательно, Чарли” – обнадежил я его. Мне не забыть его… бывает, я вижу пред собой своего уже повзрослевшего сына, но это лишь отражение в покрытом пылью зеркале. И не забыть мне о Мари, о ее живых, блестящих, словно серебро, глазах… Они ушли на судно, возвышаясь, словно тени, над бортом пассажирского лайнера, а я стоял на набережной и провожал их взглядом до тех самых пор, пока корабль не пропал из виду в вечернем тумане.

После проводов я направился обратно по одинокой улочке. Над городом нависла тишина. В доме родном остался лишь я. Около двух часов погода оставалась неизменной, но затем ветер стал крепчать. Через несколько минут полил дождь. Я в это время уже дремал в кровати в своей комнате… в безопасной комнате на первом этаже…

Проспал я до самого утра непробудным сном. Было уже десять часов. Погода стояла теплая, небо ясное. Я решил выйти на улицу и подышать свежим воздухом, надеясь постоять в нависшем над городом безмолвии. Днём нужно было готовиться к отправке на маяк. Выйдя на улицу, я услышал птичий свист, лай собак вдалеке и плач, доносившийся из окна соседского дома. На полу в углу комнаты сидела девушка и отчего-то жалобно рыдала. Я был знаком с ней и знал, что муж ее работал на том лайнере; от страшного предположения мысли мои помутнели. Направившись обратно, я с боязнью включил радио…

Как выяснилось, ночью был сильный шторм. Волны высотой в пятнадцать метров и ураганный ветер превращали беззаботное плавание в самоубийство. Наутро в трех милях от береговой линии острова с маяком нашли части судна и личные вещи пассажиров… Я лежал на холодном полу, схватившись за голову и плача от безысходности и отчаяния, а радио все еще доносило до моих ушей подробности той кошмарной ночи.

Я часто вижу во тьме ее лицо, все те же живые глаза и… беззаботного сына. Я пытаюсь разглядеть их, поговорить с ними, дотронуться до них, но они всегда тонут во мраке, оставляя меня в одиночестве…

Я размышлял, я винил себя; ведь если б я оказался в ту злосчастную ночь на скалистом острове, маяк бы освещал море. Корабль не сошел бы с курса и не унес бы жизни стольких людей, налетев на проклятые рифы. Они были бы живы, Мари и… мой сын Чарли… – Марсель стоял посреди комнаты, свесив голову над фотографией. Его слезы падали на стекло, искажая изображение. Простояв так пару секунд, он бережно повесил его обратно, вышел из хижины и отправился к скамье на берегу. На прибрежье больше не появлялись очертания ORC-и, её унесло в море и, скорее всего, она лежит где-то там, во мраке морской пучины, в которой царит вечная тьма и покоится сам ужас. Сев в уединении, Марсель вытер слезы и остался в горечи и одиночестве до наступления темноты.

Вернулся он, когда начало смеркаться. Войдя в комнату, Марсель подошел к Сэмюэлю, который читал лежавшие рядом книги. Встав возле камина, Марсель пояснил Сэмюэлю важную вещь, вынуждающую его  пребывать на этом унылом острове в течение долгих томительных лет:

– Именно из-за того несчастного случая я до сих пор зажигаю маяк, боясь, что в штормовую ночь, вроде той, может случиться трагедия…

После данных слов Марсель пошел выполнять свою еженощную работу, взяв с собой керосиновую лампу. К этой работе больше ни один человек, кем бы тот ни был, не стремился, отчего обещание  выполнялось Марселем ночь за ночью, без конца.

Глава IV

Шли дни, на улице возле входной двери стояли железные вёдра. Ливни наполняли их до краёв и потому проблем с водой не намечалось. Свет маяка всё также сиял, безмятежно пробиваясь сквозь бури.

Даже ясными ночами Марсель перестал обращать внимания на пейзаж, открывающийся с высоты. Собственно говоря, и о записях погодных условий он давно забыл. Лунный свет проникал в окна хижины, освещая пыльные книги. Настенные часы тикали, ровным ритмом прорезая спокойствие. Обычно их даже не замечали за разговором, но в ночной тишине они настойчиво заявляли о своем присутствии.

Пребывающие на острове были не в силах терпеть постоянный голод. Марсель уж было собрался незаметно пробраться на кухню и поглотить запас провизии самостоятельно, но даже тут добрая его сторона восторжествовала. Он вынес банку фасоли к Сэмюэлю и предложил поделить её поровну, на что тот одобрительно кивнул. Сэмюэль был голоден не меньше смотрителя. Открыв банку ножом, Марсель чуть было не повиновался голоду, но, взяв себя в руки, поделил содержимое жестяной емкости.

Сэмюэль, тем временем, пошёл на поправку, что было удивительным в таких условиях после пребывания в холодной воде. Его раны заживали, а кости, хоть и медленно, но неминуемо срастались.

Закончив с последним запасом, Марсель устроился на табурете около Сэмюэля.

– Что дальше? Где еду брать будем? – поставил вопрос Марсель. Сэмюэль оторвался от пищи и посмотрел на смотрителя. Некоторое время просидели они в раздумьях, пока Марсель не выдал идею, показавшуюся собеседнику бредовой.

– Котики! – воскликнул он.

– Сэмюэль пытался отгородить Марселя от подобной затеи, но вскоре согласился:

– Вы правы. Это единственный источник пищи, но все же каким образом? Неужто дубинками?

Марсель вышел из комнаты, послышался грохот, после чего смотритель вытащил из кладовой какой-то заржавевший инструмент.

– Знаете, в одной книге довольно подробно описывалась охота на морских котиков. В ней охотники действительно пользовались дубинками, но у нас-то куда больше подручных инструментов. А потому, думаю смастерить что-то наподобие хэкапик (уж не знаю, верно ли я склоняю это экзотическое словечко). Так вот, хэкапики – это такие длинные палки с массивным железным крюком на конце. – поделился знаниями Марсель.

– Стойте, вы явно бредите или издеваетесь надо мной. В вашей руке ничто иное, как старая тяпка. – упирался хромой Сэмюэль. Тогда в кладовой снова послышался шум падающих консервных банок и в другой руке Марселя показался молоток, которым тот чинил стены, мебель да крышу.

– Это не проблема! – усмехнулся Марсель и покинул комнату уже надолго.

Вечер был беспокойный. Сэм прислушивался к работе Марселя, который загибал края рабочей части к центру, формируя остриё. К концу трудоемкой работы было решено выточить всё дело специальным камнем. Шумы стихли, в дверном проеме показался “кузнец”, гордящийся своим творением. В руке, с которой ручьем стекал пот, находился объект вожделения. Сэмюэль был в искреннем восторге от получившегося произведения примитивного искусства. С трудом встав на ноги, впервые за пребывание его на острове, он попросил подать инструмент.

– Неплохо получилось. Думаю, этим не только котиков бить, можно и с самим Посейдоном потягаться.