Дон Кихот

– Этого-то мне и надо, скажу прямо, начистоту! – воскликнул Санчо. – И я уверен, что все так и произойдет, как вы сказали. Недаром же ваша милость зовется Рыцарем Печального Образа.

– Можешь в этом не сомневаться, Санчо, – ответил Дон Кихот, – ибо странствующие рыцари всходили и восходят на королевский или императорский престол именно так, как я тебе рассказал. Нам остается только разузнать, какой христианский или языческий король ведет теперь войну и имеет красавицу дочь. Но об этом у нас еще будет время подумать, ибо, как я тебе сказал, прежде чем отправиться ко двору, мы должны прославиться приключениями. Однако для меня встретятся еще и другие затруднения. Допустим, что своими подвигами я приобрету бессмертную славу во всей вселенной и что найдется король, который ведет опасную войну и имеет дочь-красавицу. Но как устроить, чтобы я оказался потомком королевского рода или хотя бы троюродным братом императора? Ведь король не пожелает выдать за меня свою дочь, прежде чем не удостоверится в моем высоком происхождении, и я боюсь, как бы из-за этого мне не потерять награды, заслуженной в кровавых битвах и отважных поединках. Правда, я из старинного дворянского рода, имею земли и владения и могу за обиды требовать пятьсот суэльдо[33 - Суэльдо – монета достоинством около рубля. Старинный испанский закон предоставлял знатным лицам право требовать за нанесенную им обиду до 500 суэльдо с обидчика.], поэтому вполне возможно, что мудрец, который будет описывать мои подвиги, подробно исследует мою родословную и установит, что я потомок древнего королевского рода. В противном случае придется обойтись без согласия короля. Инфанта полюбит меня так сильно, что, вопреки воле отца, признает меня своим супругом и господином; тогда я тайно увезу ее куда-нибудь далеко, а там время или смерть положат конец гневу ее родителей. Когда ж я стану королем, я возведу тебя в графское достоинство.

– Раз так, – ответил Санчо, – то нам остается только поручить себя Господу Богу и довериться судьбе, а уж она поведет нас по верной дороге.

– А раз ты станешь графом, – продолжал Дон Кихот, – так ты уже и рыцарь; пусть люди говорят, что им угодно, а все же каждому придется величать тебя сеньором.

– А что же, неужто вы думаете, я не сумею носить капитул? – спросил Санчо.

– Ты хочешь сказать, титул, а не капитул? – заметил Дон Кихот.

– Пусть так, – сказал Санчо Панса. – Думаю, что я не уроню себя; мне пришлось как-то служить сторожем в одном братстве, и платье сторожа было мне так к лицу, что все говорили, будто с моей наружностью нетрудно сделаться даже судьей. А то ли будет, как я накину себе на плечи герцогскую мантию, шитую золотом и жемчугом! Да я уверен, что со всей округи будут сбегаться и съезжаться посмотреть на меня.

– Да, вид у тебя будет представительный, – сказал Дон Кихот, – но только тебе придется частенько брить бороду: очень уж она у тебя густая, всклокоченная и нечесаная, и, если ты не будешь скоблить ее бритвой хотя бы через день, всякий с расстояния мушкетного выстрела увидит, что ты за птица.

– За этим дело не станет, – ответил Санчо, – стоит только нанять цирюльника и держать его при себе на жалованье. Понадобится, так я велю ему ходить за мной по пятам, как конюшие ходят за грандами.

– А ты откуда знаешь, что за грандами ходят конюшие?

– Да видите ли, ваша милость, – ответил Санчо, – несколько лет тому назад я пробыл с месяц в столице. Там мне случалось часто встречать на улице одного сеньора; он был очень маленького роста, хотя про него говорили, что это очень большой барин. Он постоянно гулял, а за ним, куда бы он ни повернулся, ехал какой-то всадник – ну точь-в-точь словно его хвост. Я спросил, почему этот человек никогда не поравняется с маленьким сеньором, а держится позади него. Мне ответили, что верховой – его конюший и что у грандов такой обычай, чтобы их всюду сопровождали конюшие. Я так крепко запомнил это, что уж никогда больше не забывал.

– Да, ты прав, – сказал Дон Кихот, – ты можешь водить с собой цирюльника. Верь, обычаи не были установлены все сразу и навсегда, а потому вполне допустимо, чтобы ты был первым графом, гуляющим в сопровождении цирюльника.

– О цирюльнике я сам позабочусь, – сказал Санчо, – а уж вы, ваша милость, позаботьтесь, чтобы стать королем и произвести меня в графы.

– Не беспокойся, все устроится хорошо, – ответил Дон Кихот, но тут, взглянув вперед, наш рыцарь увидел то, о чем будет рассказано в следующей главе.

Глава XVII

о том, как Дон Кихот даровал свободу множеству несчастных, которых насильно вели туда, куда им вовсе не хотелось

Дон Кихот увидел, что навстречу им двигалось пешком человек двенадцать; все они были, словно бусы в четках, прикованы к одной длинной цепи: на руках у них были надеты кандалы. Партию эту сопровождали четверо конвойных: двое верховых, вооруженных мушкетами, и двое пеших, с пиками и шпагами.

– Вот цепь каторжников, королевских невольников, которых ведут на галеры, – сказал Санчо.

– Как так невольников? – спросил Дон Кихот. – Возможно ли, чтобы король прибегал к насилию?

– Я этого не говорю, – ответил Санчо, – я хочу только сказать, что эти люди за свои преступления приговорены к принудительной службе королю на галерах[34 - Галеры – В Испании, как и во Франции, преступники, осужденные к каторжным работам, отбывали наказание в качестве гребцов на судах королевского флота – галерах. Условия жизни на галерах были невероятно тяжелыми. Изнурительная работа в оковах, жестокие телесные наказания, скудная пища, тесное грязное помещение – все это делало галеры сущим адом.].

– Одним словом, – возразил Дон Кихот, – эти люди идут на галеры не по своей доброй воле, но подчиняясь насилию?

– Именно так, – ответил Санчо.

– Тогда, – продолжал его господин, – мой долг повелевает мне восстать против насилия и помочь несчастным.

– Ваша милость, – возразил Санчо, – король и суд не совершают насилия, а только наказывают людей за их преступления.

В это время цепь каторжников приблизилась, и Дон Кихот в самых любезных выражениях попросил конвойных сделать милость – сообщить и объяснить ему, почему эти несчастные закованы в цепи. Один из верховых конвойных ответил, что это каторжники, люди, принадлежащие его величеству, и что отправляются они на галеры; вот и все, что он может сообщить.

– А все же мне хотелось бы, – ответил Дон Кихот, – расспросить каждого из них поодиночке о причинах его несчастья.

К этой просьбе он прибавил столько любезностей, что второй верховой конвойный сказал:

– Хотя мы и везем при себе подробные приговоры этих негодяев, но нам некогда останавливаться, доставать бумаги и читать их вашей милости. Уж лучше, сеньор, вы сами подойдите к ним и расспросите. Если им захочется, они вам все расскажут, а им, наверное, захочется, потому что для этих молодцов нет большего удовольствия, как делать мерзости или рассказывать о них.

Получив разрешение, Дон Кихот подъехал к цепи и спросил первого каторжника, парня лет двадцати четырех, за что он попал в беду. Тот ответил, что во всем виновата была любовь.

– Как, всего-навсего любовь?! – воскликнул Дон Кихот. – Да если за любовь отправлять на галеры, так я уж давно должен был бы грести на них.

– Ваша милость не про ту любовь говорит, – ответил каторжник. – Моя любовь была особая: я горячо полюбил корзину с бельем и так страстно прижал ее к своей груди, что, если бы правосудие силой не отняло ее, я бы по сей день не расставался с ней. За эту-то любовь и влепили мне в спину сто ударов кнутом да в придачу дали три года галер.

С тем же вопросом обратился Дон Кихот ко второму каторжнику, но тот уныло продолжал шагать и не промолвил ни слова. За него ответил его сосед:

– Его ведут, сеньор, за то, что он был канарейкой, иначе говоря – певцом и музыкантом.

– Как так? – опять спросил Дон Кихот. – Неужели певцов и музыкантов тоже ссылают на галеры?

– Да, сеньор, – ответил каторжник, – ничего не может быть хуже, чем петь во время тревоги.

– Вот уж не думал этого, – возразил Дон Кихот. – Ведь говорится: кто поет, того беда не берет.

– А вот тут выходит иначе, – сказал каторжник, – кто раз запоет, тот потом всю жизнь будет плакать.

– Ничего не понимаю, – заявил Дон Кихот.

Но тут вмешался один из конвойных и сказал:

– Сеньор кабальеро, на языке этих нечестивцев петь во время тревоги означает признаться на пытке. Этого грешника подвергли пытке, и он признался в своем преступлении; он был угонщиком, то есть воровал всякую скотину. Его приговорили к шести годам галер да вдобавок всыпали двести ударов кнутом, – они уже на спине этого плута. Теперь его грызут раскаяние и стыд за свою слабость, а остальные мошенники презирают, поносят и притесняют его за то, что у молодчика не хватило духу вытерпеть пытку и до конца не сознаваться. Ибо, говорят они, в «да» столько же букв, сколько и в «не», и самое большое преимущество преступника в том, что его жизнь и смерть зависят не от свидетелей или улик, а от его собственного языка. По-моему, они рассуждают правильно.

– И я того же мнения, – ответил Дон Кихот.

Затем он подошел к третьему и задал ему тот же вопрос, что и двум первым. Тот с живостью и без стеснения ответил:

– Я отправляюсь на пять лет к сеньорам галерам из-за того, что у меня не было десяти дукатов.

– Да я с величайшей охотой дам двадцать, чтобы только выручить вас из беды! – вскричал Дон Кихот.

– Слишком поздно, сеньор, – ответил каторжник, – сейчас я похож на богатого купца, который оказался на корабле посреди моря; денег у него много, а он умирает с голоду, так как ему негде купить хлеба. Вот будь у меня раньше эти двадцать дукатов, что предлагает ваша милость, я бы подмазал ими стряпчего да освежил мозги защитника и теперь разгуливал бы на свободе, а не тащился бы по этой дороге, привязанный к цепи, словно борзая.

Затем Дон Кихот стал расспрашивать одного за другим всех остальных каторжников и от каждого услыхал подробный рассказ о том, за какое преступление попал он на галеры. Последний, к кому обратился наш рыцарь, был статный и красивый человек лет тридцати, немного косивший на один глаз. Скован он был иначе, чем остальные каторжники. Длинная цепь обвивала все его тело с головы до ног; на нем было два железных ошейника, один был прикован к общей цепи, а от другого, носившего название «стереги дружка», спускались к поясу два железных прута, прикрепленные к ручным кандалам; благодаря этому преступник не мог двигать ни руками, ни головой. Дон Кихот спросил, почему у этого человека такие тяжкие оковы. Конвойный ему ответил:

– А потому, что он один совершил больше преступлений, чем все остальные, вместе взятые; к тому же это такой отчаянный ловкач, что, несмотря на эти оковы, мы все же опасаемся, как бы он не удрал. Достаточно вам сказать, что это знаменитый Хинесде Пасамонге, или, как его иначе называют, Хинесильо де Парапилья.

– Осторожнее, сеньор комиссар, – произнес каторжник, – перестаньте перебирать разные прозвища. Зовут меня Хинес, а вовсе не Хинесильо, и я из рода Пасамонте, а не Парапилья, как утверждает ваша милость. Вы бы лучше о своем роде подумали – много бы интересного открыли…

– Потише ты, сеньор разбойник, – ответил комиссар, – не то я заставлю тебя замолчать.

– Придет время, и все узнают, зовут ли меня Хинесильо де Парапилья.