Чёрная стезя. Часть 2

… – Всё понял? – спросил хозяин зоны после получасовой беседы, вглядываясь в лицо новоиспечённого прораба.

– Да.

– Когда прибудет партия заключённых, выдам тебе наган.

– Для чего? – вскинул брови от удивления Александр.

– Эта штука позволит тебе пользоваться особыми полномочиями при наведении порядка. Ты забыл, наверно, что вместе с политическими прибывает группа уголовного сброда. Они попробуют устроить саботаж, схватить тебя за горло. Теперь ясно?

– Теперь ясно, – обречённым голосом выдавил из себя Кацапов и сглотнул внезапно накатившуюся слюну.

– Надеюсь, мы с тобой сработаемся, – приободрил его Карачун. – Если справишься с задачей до приезда горных специалистов – отпущу тебя в отпуск.

– Как…в отпуск? – не поверил Александр. – Разве такое возможно?

– Возможно, парень, ещё как возможно. В нашей глухомани свои законы. Только это будет не тот отпуск, о котором ты сейчас подумал. Городского кайфа не жди. Я отправлю тебя на Печору. Одного, без охраны. Будешь охотиться на зверя, рыбку ловить, на зиму солонину заготовлять. Офицерский состав начал голодать, надо спасать людей.

Кацапов с трудом сдерживал волнение. Ему не верилось, что с понедельника ему уже не придётся ползать на четвереньках в тесном штреке в набухшей от сырости одежде, не лежать на спине в минуты коротких передышек, укрощая бешеный ритм сердца жадными глотками затхлого воздуха. Все эти жуткие ощущения через пару дней останутся в прошлом. Он круглые сутки будет дышать чистым морозным воздухом, не заставляя напрягаться изношенное тело. Вот это и будет тем чудом, о котором в забое мечтает каждый зек.

– А если не справлюсь? – задал Александр свой последний вопрос.

– Отдам на растерзание братве Демона, – осклабился Карачун. – Пусть потешатся с тобой. Всё, иди.

«Да, настоящий благодетель, – подумал Кацапов. – Сказал, будто вилы в бок воткнул».

Он встал, бросил напоследок взгляд на «кума» и отправился в шахту. Впереди его ждала новая жизнь, полная неожиданностей.

Глава 5

Поезд шёл по утопающей в глубоком снегу бесконечной вологодской тайге. Словно измученное частыми метелями солнце потеряло свой цвет, сделалось тусклым и невзрачным. Его холодные жёлто-розоватые лучи уныло прогуливались по вершинам деревьев, нехотя спускались вниз и жиденькой плёнкой заливали небольшие лесные поляны. Мимо окон в глубине леса изредка проплывали таёжные деревеньки в три десятка ветхих домов, и опять тянулась хмурая тайга.

Весь этот вид ещё больше увеличивал тоску Афанасия Дормидонтовича Кривошеева, оставившего неделю назад службу начальника районного отдела НКВД по городу Чусовому. Благополучная жизнь кончилась для него, он ехал на Север на новое место службы.

… Десять дней назад его вызвал к себе начальник управления. Состоялся тяжёлый разговор. Причиной вызова стал рапорт одного из сотрудников областного управления, который приезжал к Кривошееву с комиссионной проверкой. Комиссия выявила факты жестокого обращения с гражданами, находящимися под стражей в КПЗ. Кто-то донёс этому офицеру, что не только подчинённые, но и Кривошеев сам лично неоднократно избивал арестованных граждан. Может, всё бы и обошлось, получил бы он выговор, в конце концов, не он первый, и не последний, кто мутузит упёртых арестантов, если бы не эта проклятая баба.

Кривошеев уже много лет жил холостяком. После того, как умерла жена, он так и не смог найти достойную ей замену. Периодически на его пути встречались красивые женщины, но в них не было той преданности и раболепия, которыми обладала покойная жена, и которые так ценил он. Через несколько месяцев красавицы показывали своё истинное лицо и Афанасий Дормидонтович расставался с ними без сожаления.

Так он хотел поступить и с последней своей пассией, но спокойного расставания на сей раз не произошло. Взбалмошная Кира оказалась вульгарной особой и без боя сдаваться не собиралась, закатила скандал, объявив, что беременна. Кривошеев выслушал её, но не поверил ни единому слову этой спесивой женщины. Забрал у неё ключи от квартиры и выпроводил за дверь. Она стала для него обузой, обыкновенной устаревшей вещью, от которой хотелось поскорее избавиться и забыть о её существовании.

После неприятного разговора Кривошеев решил избегать с ней любых встреч. Однако, не тут-то было. Уже в следующий вечер, возвращаясь со службы, он ещё издалека заметил Киру. Та ждала у подъезда. Чтобы избежать нового скандала, Афанасий Дормидонтович вернулся назад в райотдел, где и провёл первую ночь в кабинете. Затем последовала вторая ночь, третья. Этим фактом Кира воспользовалась в своих кознях, решив отомстить бывшему любовнику. Он и предположить не мог, насколько коварной может оказаться неугомонная баба. Она подговорила подругу, чтобы та через знакомого милиционера Бражникова предложила Кривошееву свою комнату в коммуналке. Вариант сработал, Кривошеев доверился своему верному псу и попался на удочку. А дальше дело было раскручено так, что в одну из ночей подруга очутилась в объятиях квартиранта.

Кира написала анонимное письмо, которое необъяснимым образом попало в руки прибывшему из области офицеру. В письме с подробностями были изложены факты аморального поведения офицера и коммуниста Кривошеева.

Начальник управления принял своего подчинённого без обычного рукопожатия. Это было нехорошим предвестием. Кривошеев сидел напротив и, ёрзая на стуле, терпеливо слушал содержание акта комиссионной проверки.

Наконец, начальник закончил читать, снял очки, положил перед собой. Его седеющие брови шевельнулись и сошлись у переносицы. В усталых глазах отражалось презрение.

– Что скажешь на это? – он тряхнул в воздухе анонимкой.

Пока Кривошеев молчал, выстраивая в мыслях витиеватое объяснение, начальник опередил его:

– Впрочем, не нужны мне твои объяснения, и так всё ясно. Не хочу даже слушать. Противно. Офицеру НКВД, ведущему аморальный образ жизни нет места и в партии. Но мне не хочется, чтобы твои беспорядочные связи с распутными бабами порочили честь нашей конторы. Своё пятно будешь смывать в другом месте.

Начальник управления замолчал, но по всему чувствовалось, что высказал он ещё не всё, что заготовил. Что-то сдерживало его от резких слов. Кривошеев сидел не шелохнувшись, глядел начальнику в лицо, не моргая.

– У меня нет возможностей отрезать у тебя кобелиный раздражитель, но ограничить твою похоть в моих силах. Поедешь туда, где не будет соблазнов. Приказ о твоём освобождении с должности я уже подписал. Зайди в отдел кадров, ознакомься. На днях прибудет твой преемник, сдашь ему дела.

… День близился к полудню. Утренняя серая муть окончательно выветрилась, краски за окном сделались более яркими и выразительными. Народ в вагоне будто ждал этого момента. Люди сразу очнулись, задвигались, затараторили. Кое-кто, успев проголодаться после скудного завтрака, рылся в дорожных баулах, извлекал нехитрый харч, кто-то бежал за кипятком. В считанные минуты всё вокруг пришло в движение, как на толкучке.

В вагоне собралась разномастная публика. Ехали и группами с большим количеством багажа, и одинокие граждане с маленькими авоськами, а то и вовсе с пустыми руками. Ехали бородатые старики и безусые подростки. Где-то в конце вагона заливался плачем ребёнок. Услышав этот плач, захныкала рядом девочка лет трёх. С кружкой кипятка, согнувшись почти до пола, мимо медленно прошагала усохшая, как осенняя былинка, старуха с растрёпанными волосами. Мужиков призывного возраста Кривошеев не увидел.

Рядом с Кривошеевым сидела нахохлившаяся женщина лет тридцати пяти. Она вошла в Вологде и всё это время не проронила ни слова. В глаза бросалась её чрезмерная худоба и бледное лицо с глубоко ввалившимися глазами. На лбу явственно обозначились ранние морщины. Кроме обшарпанной сумочки на коленях, которую она крепко держала за ручку двумя руками, с ней не было никаких других вещей.

Напротив женщины расположился дедок с куцей бородёнкой пепельно-грязного цвета. На нём был старый овчинный тулупчик с вырванными в нескольких местах мелкими клочьями. На голове, съехав на правый бок, покоилась такая же старая, как и сам дед, ушанка. Ещё один попутчик – хромой паренёк лет шестнадцати – забился на верхнюю полку и не подавал признаков жизни.

Дедок беспрестанно ёрзал, поворачивал голову направо и налево, изредка смотрел в окно, исподтишка косился на Кривошеева. Чувствовалось, ему очень не хватало общения, но соседи, как на грех, попались неразговорчивыми и ни разу не отреагировали на его слова.

Наконец, измучившись от бессловесности, он предпринял последнюю попытку, взяв на вооружение военную тему. Кривошеев ехал в милицейской форме, чем и подвиг старика на разговор.

– Позволю себе полюбопытствовать, товарищ милицейский начальник, не слышали ли свежих новостей с фронта? – прищурившись, спросил старик, обнажив в доброжелательной улыбке беззубый рот. – Несколько дён уж радива не слышал, антирес появился.

К своему удивлению, Афанасий Дормидонтович не буркнул в ответ что-то нейтральное и жёсткое, чтобы разом отвязаться от ненужного собеседника. Наоборот, неожиданно для себя он почувствовал потребность общения. Видимо, после всех неприятностей и неотступных мыслей о предстоящей службе, преследующих его в последние сутки, ему хотелось как-то отвлечься, расслабиться. Шустрый дедок как раз подходил для этой цели.

– Что бы ты хотел услышать от меня? – с усмешкой отозвался Кривошеев. – Как немцы побежали в панике на всех фронтах?

– Не-ет, немец, покамест, ишо силён, чтобы драпать по всем направленьям, а вот сломать ему хребтину в районе Вязьмы и Ржева наша армия сможет ужо очень скоро, – старик погасил улыбку, сделался серьёзным. – Замкнут его, супостата, там в кольцо и – амба! Погонят безжалостным кнутом обратно к границе.

«Забавный старик, – подумал про себя Кривошеев. – И совсем не глуп, как кажется на первый взгляд. Владеет военной обстановкой не хуже ответственного партийного работника».

– Скажи, папаша, а откуда тебе известны такие подробности? – поинтересовался он.

– Сын сказывал, – ответил дедок. – Он у меня ахфицер, до майора дослужился. На Халхин-Голе отвоевал, потом с финнами дрался на Карельском перешейке. А в ноябре был ранен под Ленинградом, лежал в госпитале, в Вологде. Вчерась я его проводил обратно на фронт. Сейчас вот домой возвращаюсь, в Ерошино своё. Василий-то, сын мой, так и сказал: возьмут, дескать, батя, фашиста в скорости в клещи под Ржевом и Вязьмой, и пойдёт наша армия дальше освобождать порабощённые города.

– Правильно сказал твой сын, – с уверенностью подтвердил Кривошеев. – Ещё немного поднажмут наши войска в этом районе, немец не выдержит напора и дрогнет, побежит в панике назад.

Они оба замолчали, каждый думая о своём, некоторое время смотрели в окно. Потом старик, посмотрел на продолжавшую молчать женщину, заговорил вновь:

– Война с немцем ноне коварнее случилась, чем ранешняя. Фашист проклятый, в разницу от Кайзера, не щадит ни баб, ни малых деток. К нам тут в Ерошино прибились несколько беглянок от войны, так они порассказали, как он зверствует, ирод. Пожили эти бабы под немцем всего-то две недели, а натерпелись страху на весь остаток жизни. У одной из них дочь была, ишо и восемнадцати ей не сполнилось, так эти звери, язви их в селезёнку, прознали, что она комсомольским вожаком была, надругались над ней всей звериной стаей, а потом приставили к стене родного дома и расстреляли на глазах у матери. Мать-то, бедняга, в тот же день онемела от горя и молчит до сей поры. Волос белым сделался, как вон снег за окном. Вот ведь какая история приключилась с бабой.

Женщина впервые за весь путь выпрямилась, откинулась на спинку полки, и внимательно, не отрывая глаз, смотрела на старика. В глазах её была неизгладимая боль, с которой, по всей вероятности, она жила уже длительное время. И вдруг женщина заговорила тихим и печальным голосом:

– А я вас узнала, дедушка. Вы ведь Федот Харитонович Воробьёв?

Дедок встрепенулся, подёрнув плечами под тулупчиком, будто собирался сбросить его и показать крылья в подтверждение своей птичьей фамилии.

– Смотри-ка, заговорила наша попутка, – сказал дедок с неподдельной радостью. – Я уж сомневаться стал, способна ли ты на разговор? Думал, без языка, как та беглянка. Откуда знашь меня, девонька? Чьей-то сродственницей приходишься в нашем Ерошино, али как?

Женщина покосилась насторожённым взглядом на Кривошеева, будто опасалась сболтнуть что-нибудь лишнее при милицейском начальнике. Потом безрадостно и глухо произнесла: