Чёрная стезя. Часть 3

Старшина не заметил смущения.

– Мне повезло, не пришлось отдавать. Я быстро вычислил воришку, взял за грудки. Он и вернул всё сполна.

Мишка на миг представил, как Великан берёт за грудки щуплого шофёра, поднимает его над полом, и впервые за время встречи улыбнулся. У него в голове будто произошло какое-то просветление. Чувство обреченности и неизбежной кары, засевшего в мозгу по пути к старшине, внезапно исчезло. На душе стало неожиданно легко, будто он избавился от непосильного груза.

– И кто оказался вором? – поинтересовался Мишка.

– Водитель грузовика. У него в кузове лежали две автомобильных покрышки, в них он и успел рассовать ботинки, накрыл брезентом, пока я внизу торчал в ожидании мичмана. За несколько минут изловчился, гадёныш, запрыгнув в кузов за какой-то мелочёвкой.

– Повезло вам. А мне придётся искать где-то 72 рубля и 50 копеек, – грустно произнёс Мишка. – Это же месячная зарплата токаря, если его выработка не превышает ста процентов. А пенсия моего отца составляет чуть больше пятидесяти рублей.

Ольшанский уловил мгновенную перемену в душе курсанта, сделавшегося таким же мрачным, когда вошёл в баталерку.

– Не падай духом раньше времени, Кацапов, – с добродушной улыбкой проговорил старшина. – Тебе не придется платить за ущерб, если правдиво ответишь на все мои вопросы.

После последних слов Мишка насторожился. Вопросы ещё не были заданы, а он уже понял, к чему клонит старшина. В голове лихорадочно замелькали мысли. Ему с предельной ясностью стало понятно: Ольшанский предлагает сделку. Мишка усиленно соображал, как поступить. Рассказать всё, как было? Как Тарасенко издевался над ним? Как внутри у него всё кипело и клокотало? Как однажды, сжав кулаки, он едва сдержался, чтобы не ударить инструктора. Или поведать о том, как тот почти ежедневно позволяет унижать Колю Мокроусова, который каждый раз от обиды и безысходности плачет после отбоя, уткнувшись в подушку? Но как будет выглядеть его откровенность со стороны? Торжество справедливости или стукачество? Если второе, то Мишка никогда не доносил на кого-либо и с презрением относится к тем, кто это делает. А может быть, здесь совсем другой случай? Может, сейчас он просто обязан доложить старшему по званию о нарушениях корабельного устава со стороны инструктора? Нет права у Тарасенко отправлять матроса через день на ремень, оскорблять и унижать подчинённого, бить кулаком в живот, проверяя натяжение брючного ремня. Эх, знать бы, где грань между жесткой дисциплиной и издевательством над человеком? Может, на флоте негласно так и положено закалять силу и волю матросов с первых дней службы? Может он, Мишка, недопонимает роли инструктора в воспитательной работе? Ведь учат же плавать человека броском в воду, где он не может достать ногами дна? И у них в таёжном посёлке часто так поступали. И ничего, никто не делал из этого трагедии. Некоторые потом даже благодарили.

– Я понимаю, о чём ты сейчас думаешь, – вывел его из оцепенения басовитый голос Ольшанского. – Ты расценил мои слова, как предложение наябедничать на командира, верно?

– У меня на родине это называется настучать на человека, – хмурясь, ответил Мишка. – У нас такого человека презирают. С ним перестают общаться.

– Я с тобой согласился бы, если бы речь шла о доносе, если бы я попросил тебя оклеветать человека, опорочить его честь, – Ольшанский недовольно сморщился, словно его безвинно уличили в подстрекательстве на омерзительный поступок, и он вынужден оправдываться. Он встал и молча поглядел на Мишку сверху вниз, будто оценивал его способность понять сказанные им слова правильно. Потом отошёл на пару шагов в сторону, сделал несколько физических упражнений головой и руками, снова сел рядом с Мишкой.

– Ты, как мне сообщили, занимался боксом, – сказал Ольшанский, пристально заглянув в глаза Кацапову. – Так?

– Ну, занимался, – подтвердил Мишка, не понимая, какое это имеет значение к начатому разговору.

– И я занимался. Разве не появлялось у тебя на ринге жгучее желание сделать противнику также больно, как больно он сделал до этого тебе явно со злым умыслом. Нарушал правила, подло проводя удары ниже пояса или, будто невзначай, бил по твоему лицу открытой перчаткой, чтобы заплыл твой глаз.

Мишка молча сопел и ёрзал на стуле. Как же, он хорошо помнит таких противников, помнит, как ему было приятно, когда удавалось отправить такого нахала в нокаут. Он смотрел на копошащегося на полу соперника, пытающегося встать на ноги, и улыбался от распиравшей его радости, что справедливость восторжествовала.

– Вот и сейчас с тобой произошло нечто подобное, – убеждённо проговорил Ольшанский. – Тарасенко превысил свои полномочия. Он направлял тебя в наряды большее количество раз, чем это предусмотрено уставом. Твой организм не успел восстановить силы, и ты заснул, сжёг гады, и должен оплатить ущерб. Разве это справедливо?

Мишка продолжать молчать и засопел ещё громче.

– Несправедливо, – продолжил Ольшанский. – Вот и я так считаю. Тарасенко должен понести ответственность. Одних слов здесь недостаточно, нужен письменный документ.

– Если речь идёт о количестве нарядов – то я уж не помню, сколько их отстоял. Данные есть к книге нарядов у дежурного, можно посчитать.

– Ты, как я понимаю, отказываешься дать письменные показания о противоправных действиях инструктора, – усмехнулся Ольшанский.

– Не отказываюсь, но мне просто нечего больше вам сказать, – пробубнил Мишка, пытаясь оттянуть неприятное для него изложение фактов. Он никак не мог решиться на такой постыдный, с его точки зрения, поступок.

– Тогда я тебя больше не задерживаю, можешь идти, – улыбка исчезла с лица главстаршины. – Но учти, Кацапов, снять с тебя вину в таком случае у меня нет оснований. Придётся оплатить ущерб в полном объёме. Иди и думай, где ты будешь брать деньги. Я тебе в долг не дам. И никто тебе не одолжит ни рубля, потому как ты не оправдал надежд сослуживцев. Через тебя они мечтали поквитаться с Тарасенко, но из-за твоего ложного представления о доносах их надежды рухнут.

Мишка не ожидал такого резкого поворота событий и словно приклеился к стулу.

– Иди, говорю, – процедил сквозь зубы Ольшанский. – Видеть тебя больше не хочу.

Кацапов встал и как-то неуверенно шагнул к двери.

«Лучше бы побил», – пронеслась у него в голове дурацкая мысль. – «Тогда смело можно было бы смотреть в глаза сослуживцам».

– Могу дать дружеский совет, как добыть деньги, – донёсся вслед бас старшины.

Мишка моментально обернулся:

– Как?

– Пойти на поклон к Тарасенко, ему каждый месяц из дома идут денежные переводы. Думаю, тебе он не откажет, – хохотнул Ольшанский. – А что касается презрения товарищей, так для тебя, как мне представляется, большого значения не имеет. Ты же у нас волк-одиночка, держишься особнячком и придерживаешься иных правил.

– Товарищ главстаршина! – почти выкрикнул Мишка с обидой и злостью. – Зачем же вы так?!

– Как? – усмехнулся Ольшанский. – Нечестно? Не по правилам? Съездил тебе по лицу открытой перчаткой? Ты это хотел мне сказать?

– Я ведь не догадывался, чего ждут от меня пацаны…Если это правда, то я согласен изложить письменно об издевательствах Тарасенко. Но с одним условием.

– Каким?

– Я должен поговорить с ребятами, которых преследует Тарасенко. Хочу лично убедиться, что они ждут от меня такой заявы. Постараюсь убедить их накатать коллективные показания.

– Поговорить, ты конечно, мо-ожешь, – проговорил Ольшанский с растяжкой. – Но вот коллективной заявы, как ты выразился, писать не следует.

– Почему? – удивился Мишка. – Такие показания будут более убедительными, чем моя кляуза.

– А ты не въезжаешь?

– Нет.

– Коллективная жалоба, Кацапов, – это уже ария из другой оперы. Она будет расцениваться как протест матросов против произвола младшего командного состава. Ваше творение вынесут на рассмотрение партийного бюро. Достанется на орехи всем, в том числе и командиру роты за слабую воспитательную работу с личным составом, за недальновидность при подборе кандидатур на должности младших командиров. И поплывёт дерьмо по морским просторам…Не обойдут и меня стороной, так как я с недавних пор влился в ряды партии. Бунт на корабле не приветствуется, даже если он исходит из благородных побуждений.

Мишка окончательно запутался и от этого растерялся.

– Да и не станут твои ребята подписываться под такой бумагой. Факт, не станут. Можешь поверить мне на слово. Они просто засомневаются в достижении желаемого результата. Тарасенко объявят взыскание, да и то не публично, не оглашением приказа перед строем, и оставят на прежнем месте. Курсанты будут твёрдо уверены, что после полученной взбучки инструктор станет лютовать пуще прежнего. А страх всегда сильнее желания или даже ненависти. Страх сковывает решительные действия человека. Так-то вот. Твои подзащитные предпочтут лучше понаблюдать со стороны, чем закончится дело.

Пока Ольшанский высказывал свои предположения, Мишка лихорадочно рассуждал.

«Старшина прав: коллективная жалоба успеха не принесёт. Такая бумага что лотерейный билет. Можно выиграть, а можно и проиграть. Как повезёт. Решение будет зависеть от того, на чьей стороне окажется больше сторонников. Жалобу подпишут пять, от силы семь обиженных курсантов. Остальные займут нейтралитет. Их Тарасенко не узурпирует, зачем им идти на конфликт? А может случиться, что и вовсе встанут на защиту Тарасенко. Что тогда? Взвод ведь не пять-семь человек.

– Тебе, Кацапов, сейчас нужно думать о себе, – продолжал Ольшанский. – И в первую очередь, как покрыть ущерб. Время для этого ограничено и работает не на тебя. Не пойму: ты чего такой упёртый? Не хочешь, чтобы твои показания выглядели как донос, пиши показания в виде объяснительной на моё имя. Это не будет терзать твою душу. А чтобы окончательно выветрить твои сомнения насчёт клеветы, стукачества и доноса, я задам тебе простой вопрос: что было бы, случись твой сон на боевой вахте в море? А? Соображаешь? Ты же специалист ЗАС. Мог проспать срочный приказ командования флота! Как бы стал оправдываться, когда экипаж лодки по твоей вине не выполнил боевую задачу? Какими деньгами платил за свою дурацкую принципиальность? То-то и оно.

С понурой головой Мишка вернулся в баталерку, сел за стол и написал объяснительную.

Глава 7

Мурманск встретил бывших курсантов неприветливо. Северный ветер швырял в их лица мокрый снег, заставляя инстинктивно прикрывать глаза и двигаться почти вслепую. При сильных порывах прибывшие моряки поворачивались спиной к ветру и какое-то время шагали к вокзалу задом. Ещё в поезде старшина команды распорядился отвязать от вещмешков бушлаты и надеть их при выходе из вагона, хотя в такую погоду следовало быть в шинелях. Белая черноморская роба и бескозырки с белым чехлом придавали нелепый вид и бросались в глаза встречным прохожим. Они с любопытством таращились на прибывших, потом радушно махали руками, на их лицах появлялись приветливые улыбки.

Встретивший пополнение мичман в отличие от гражданских лиц был суров и немногословен. На перроне он представился лейтенанту, сопровождавшему выпускников школы до места назначения, небрежно козырнув ему, и без лишних слов повёл группу на привокзальную площадь. Там с правой стороны вокзала их уже ждал крытый брезентом «Урал» с работающим двигателем.