Чёрная стезя. Часть 3

– Не так страшен чёрт, как его малюют, – весело произнёс Александр. – Глаза боятся, а руки делают.

Шестого марта он ставил стропила на срубе своего дома, который за осень и зиму выгнал уже под крышу. Накануне взял отгул, чтобы потрудиться три дня. Маленький Мишка был с ним, играл щепками на куче опила рядом с домом.

Внезапно раздался заводской гудок. Он гудел пронзительно и необычно долго, совсем не так, как перед началом рабочего дня на заводе. Через некоторое время к нему подсоединился паровозный гудок, за ним второй, третий…

Через несколько минут с завыванием голосила вся округа. Александр не понимал, что происходит. Не понимал и сынишка. В растерянности он развёл в стороны руки, в которых было зажато по щепке, и вертел головёнкой по сторонам.

Мимо проходил сосед. Он работал учителем и, по всей вероятности, направлялся в школу.

– Захар Дмитриевич! – прокричал сверху Кацапов. – Не знаешь, что стряслось?

– А ты разве не слышал?

– Нет.

– Сталин умер, – ответил щуплый учитель и стянул с головы шапку. – По радио объявили, ещё в восемь утра. Траур в стране.

У Кацаповых уже несколько дней не работало радио. Александр в первый же день сделал заявку на устранение неисправности, но монтёр-ремонтник так и не появился.

– И что теперь? – спросил Кацапов таким тоном, будто преподаватель математики Захар Арефьев исполнял сейчас обязанности умершего вождя народов.

– Не знаю, – с печалью в голосе ответил Захар. – В школу вот иду. Может там что разъяснят.

Учитель надел шапку и засеменил дальше. Кацапов вонзил топор в бревно сруба и стал спускаться вниз.

Спустившись на землю, он подошел к сыну, взял его на руки.

– Правитель наш умер, Мишка. Запомни этот день обязательно, – внушительно сказал Кацапов. В его голосе не было ни страха, ни печали, ни сожаления. Он никогда не восхищался Сталиным, не восхвалял его дел и не слушал речей «вождя народов», затаив дыхание. У Кацапова сложилось своё мнение об этом человеке.

За время пребывания в колонии (как в качестве вольнонаёмного, так и позднее, уже будучи осужденным) ему довелось выслушать множество отзывов о Сталине. Высказывались обычно те, кому лично довелось хлебнуть горя от приближённых к власти чинов. В основном это были политические. Обиженные властью и лишённые свободы они не подбирали выражений для характеристики Сталина. Говорили, что думали. Разумеется, в разговорах между собой, и никак не в присутствии лагерного начальства. У каждого заключённого была своя трагедия, которая так или иначе была связана с правящим режимом. Чаще всего уши Кацапова улавливали слова «тирания», «коварство», «властолюбие», «мстительность» и подобные высказывания.

Много лет жизнь Александра протекала вне политических событий в стране, он не являлся их участником, поэтому никогда не задумывался, кто и как правит страной. Ему было совершенно безразлично. Сначала служба в армии, потом геологоразведка, затем работа в колонии и война с Японией, и, наконец, пять лет заключения.

Негативное мнение о власти начало складываться лишь в колонии, где ему пришлось выживать, и укрепилось потом, когда вышел на свободу и повстречал Василису. Но никогда и ни с кем он делился своими мыслями, держал в себе и молчал.

– Сейчас всё пойдёт по-другому, – сказал Александр сыну с неожиданным для себя облегчением. – Должно пойти по-другому. Ты не будешь изгоем, как твои родители. Верно?

– Угу, – кивнул Мишка и улыбнулся во весь рот.

… Очнувшись от воспоминаний, Кацапов поднялся и двинулся в глубь леса, с хрустом уплотняя лыжами снег. Теперь ему предстояло дойти до летних покосов, отыскать заячьи тропы и установить петли.

«Ничего, сынок, будет ещё у тебя счастливая жизнь, – мысленно заговорил он с Мишкой. – Сейчас перед тобой все двери открыты, все дороги в будущее выстелены гладким камнем – можно идти и не спотыкаться. Было бы желание и можно всего добиться. Бедняцкому счастью придёт конец. Ты будешь жить наравне со всеми».

Мишке ещё предстояло выбирать свою дорогу, а у Александра она подходила к концу. Да и не выбирал он своей дороги – шёл по той единственной, которая предстала перед ним. Шагал, спотыкаясь на ухабах, и никогда не знал, какие неприятности таятся за поворотом.

Двадцать с лишним лет Кацапову приходилось гоняться за каждым рублём. Он числился жестянщиком, но фактически трудился разнорабочим. Зарплата жестянщика в сплавной конторе была маленькой, её едва хватало только на пропитание семьи. Дважды он пытался сменить место работы, но оба раза возвращался назад. Хрен оказывался ничуть не слаще редьки.

Четыре класса церковно-приходской школы и пять лет колонии строгого режима оценивались одинаково на всех предприятиях города. На металлургический завод дорога была закрыта. Возвращался вновь в сплавную контору по одной причине – в ней была аккордная система труда. Повременная, не сдельная. Мастер выдавал такое задание, которое нормировать было невозможно. Можно было выполнять его месяц, а можно было справиться и за пару недель. Главное, Александр в такие периоды был предоставлен сам себе и никем не контролировался. И работа в течение года была предсказуемой. Летом чинил кровлю жилых домов, потом уходил в тайгу на заготовку мха для строительства жилья. Осенью, когда берёзы сбрасывали листву, его отправляли на месяц рубить прутья для мётел. И всё это он делал в одиночку.

Зимой работал в мастерской – изготавливал или чинил инвентарь, паял, лудил, ковал…

В свободное время шабашничал, где только удавалось. Его знали во всей ближайшей округе. К нему приезжали из деревень, просили перекрыть железную кровлю на коровниках, клубах и других зданиях колхозов. Обращались и частники – он никому не отказывал, трудился по вечерам и по выходным.

И всё равно денег не хватало. Василиса не работала – сидела с тремя детьми, поскольку в посёлке не было детского учреждения.

А тут ещё и собственная матушка поднесла сюрприз. Она подала в суд на выплату ей алиментов, заявив, что сыновья не помогают и ей не на что жить. По решению суда Александру пришлось отдавать матери с получки ежемесячно по десять рублей. Его негодованию не было предела, однажды даже случился сердечный приступ.

Мать открыто издевалась над ним. Когда умер от туберкулёза Егор, она продала дом и уехала к дочери в Пермь. Жила там десять лет, потом зятя отправили служить в Германию, и она объявилась у Александра.

– Буду теперь жить у тебя, Сано, – сказала она, появившись с котомкой за спиной на пороге его дома. – Нет у меня другого жилья.

Александр не смог прогнать мать со двора и, стиснув зубы, уступил маленькую комнатушку. Сами же впятером они стали ютиться во второй комнате.

Мать прожила на его иждивении несколько месяцев, не внося в бюджет семьи ни одного рубля и не помышляя помогать Василисе по дому. Однажды вечером Александр не выдержал, заглянул в её комнатку и спросил:

– Мама, а почему бы тебе не пожить у Сергея? Он тебе такой же сын, как и я. И дом у него большой, в отличие от моего. Значит, всё должно быть поровну.

– Ты, Сано, выгоняешь меня? – удивилась старуха.

– Не выгоняю, а предлагаю жить у своих сыновей по очереди. Три месяца у меня, потом столько же у Сергея.

– Не ужиться мне там с его Клавдией, – призналась мать. – Она ведь колдунья, наведёт на меня какую-нибудь порчу или сглаз оставит.

– Мама, но ты же видишь, как у нас тесно. Ты спишь на кровати, а мои дети на полу.

– Может, ты скажешь ещё, что я объедаю вас?

– Вообще-то, могла бы иногда приносить в дом какие-нибудь продукты. Тебе ведь известно, что моя зарплата маленькая, а ты дом продала и не положила мне на ладонь ни одной копейки.

– У меня не осталось денег, – развела руками мать.

– Куда ж ты их дела? – с большим удивлением спросил Александр.

– Разошлись за десять лет незаметно. То да сё, вот и разошлись по мелочам.

– Промотала, значит, своё состояние? Надо ведь умудриться профукать дом!

– Сама не пойму, как так вышло, что я без денег осталась.

– И как собираешься жить дальше? – спросил Александр. – Пенсию ты не заработала, не захотела трудиться. С моими детишками водиться не желаешь, по хозяйству не помогаешь. Молишься целыми днями, в церковь бегаешь, любишь вкусно поесть, а у самой за душой ни гроша. Это называется сесть сыну на шею и ножки свесить.

– Куска хлеба собственной матери пожалел? – проговорила со злостью старуха. – Тарелкой супа попрекаешь?

– А ты попроси у своего бога манны с небес, да и питайся ею. За свою жизнь всяко, поди, заслужила божьего дара, стоя часами на коленях перед иконой. А мои харчи даром не даются. Горбатиться приходиться, чтобы тарелка супа на столе появилась.

Александр вышел из комнаты, а мать наглухо закрыла за ним створки дверей.

На ужин она не вышла к столу. На следующий день, не разговаривая ни с кем из домочадцев, она нацепила на себя котомку и с первым автобусом уехала к старшему сыну Сергею.