Братья-разбойники

– Опостылел ты мне и с дудкой-то твоей, – бормочет Максим.

Но Семен непреклонен в своем намерении задобрить кучера игрушкой. Он на некоторое время выходит из комнаты и возвращается уже с дудкой. Ставши против Максима, маленький брат надувает щеки, как заправский музыкант, и начинает наигрывать что-то похожее не то на скрип двух-трех дверей, двигающихся на ржавых петлях, не то на визг собаки, которой прищемили хвост. Сердце Максима мало-помалу смягчается: сначала раздвигаются сурово сомкнутые брови, затем добродушие начинает светиться в глазах, и наконец мужик не может выдержать соблазна и осклабляется.

– О, ну те – заиграл совсем! – с улыбкой удовольствия произнес кучер, махнувший рукой и отворачивая рожу в сторону, точно стыдливая девка.

– Хочешь, я тебя выучу, Максимушка?

– Учитель!.. Станешь учить, еще другую ногу закусишь.

– Ну, полно, полно! – уговариваем мы Максима забыть обиду.

– Да-кась дудку-то!

Максим берет дудку из рук брата и долго не может приспособиться, попеременно извлекая из инструмента то какой-то храп, то звуки, напоминающие трение ножа об аспидную доску. Мы, разумеется, сейчас же начинаем его учить, как и что нужно делать языком и губами; наконец Максим «вникает в дело», как говорит он, и выдувает что-то похожее на звук. Звук этот несказанно радует музыканта, и он повторяет его по крайней мере добрую сотню раз, до тех пор, пока самому не наскучит дудеть. Максим совсем размягчен.

– Максимушка! так как же змей-то? – пользуясь минутой, спрашиваем мы.

– Да ладьте, ладьте. Я что?.. Во мне не сумлевайтесь.

Мы с радостью набрасываемся на Максима и начинаем его мять и теребить. Такие заигрывания ему, видимо, нравятся, и Максим, как сытый кот, щурит глаза и бережно отводит нас от себя руками, нежно мурлыча: «О, ну вас! О, ну вас, раскошватили всего».

– Так, слушай, ребята, какое мое слово будет! – наигравшись с нами, решительно произносит Максим.

– Ну?! – в один голос откликаемся мы.

– Слушай, что я буду сказывать!

Мы слушаем.

– Перво-наперво следует заворотить нам, братцы, змей настоящий, а не то что как иные-прочие делают. А ладить мы его будем, ребята, утром, как только тятенька с лепортом уедет, и ладить будем – я так полагаю – на сеновале. Так или нет?

– А что же – и отлично! – хором соглашаемся мы.

– Лист бумаги, – продолжает Максим, – возьмем большой, александрыцкий; а бумагу-то достанем у луковицынского барина, у ево этого добра много.

– Да даст ли он?

– Да-аст. Я ему намедни кобеля водил на реку купать, – дюжой такой кобель-то, что твой жеребенок, хоть верхом садись, так, идол, веревку из рук и рвет, – так он, барин-то, мне тогда еще сказал: «Сочтемся», – говорит.

– Ну?

– Ну… тпру! Не запрег, а уж поехал, – острит Максим.

– Ну-у, Максимушка!

– Ну, трухмалу на склейку ноне же оборудуем, драницы опять же от барина возьму – нитки, говорите, есть?

– Есть.

– Значит, ладно!

– А горб сделаем? – подробно допытываемся мы.

– И горб сделаем, и трещотки вляпаем, и бумажных зайцев потом по нитке пущать будем, – вот как!

– А еще что?

– А еще – ничего…

– Раскрасить бы его, змей-то.

– И то… Разе дьявола, что ли, на змею-то нарестовать? – подмигивает Максим.

– Нарисуй, Максимушка!

– А и то нарестовать?.. Настоящего дьявола-то обозначить: с рогами его, окаянного, пропишем, глаза красные, пузо желтое, из пасти язык высунем… хвост тоже – метлой…

Мы только прыгаем от радости, слушая Максимово изображение настоящего дьявола.

Подобные приготовления, или, лучше сказать, даже одни только разговоры о них, совершенно отравляют наше спокойствие. Целый день мы ходим в каком-то волнении, забывая о пище, и только и думаем, что о змее, только и следим всюду, что за одним Максимом: не несет ли он от луковицынского барина бумагу, не варит ли клейстер, не строгает ли драницы и проч. Не менее тревожно проходит и ночь: то, отягченные думами о змее, ворочаемся мы далеко за полночь с боку на бок и не можем заснуть; а утомленный уснешь, так сны начнут тебе сниться, в которых главным действующим лицом является опять тот же искуситель – змей. Видится нам, что и соседние-то мальчики его перекинули, и оборвался-то он, и не поднимается-то от безветрия, и наконец, что отец-то его увидел, отнял у нас и разорвал его в клочья. С какой-то щемящей болью в сердце не раз просыпаемся мы, трем заспанные глаза, вскакиваем с кроватей, ловим руками неуловимое, спасаем, отбиваем что-то, и разве в конце концов получаем тяжеловесные затрещины от старшего брата, который, пробудившись и слыша наш безалаберный бред, думает этим путем привести нас в сознание.

Наутро мы просыпаемся ни свет ни заря и первый наш вопрос: «Где Максим?» Если мы не находим его в кучерской, то тотчас же спешим в конюшню.

– Максимушка! что же змей-то?

– О, ну вас к богу и с ним-то! Что это такое? Поднялись эвона, когда еще черти в кулачки не бились, сейчас: «Змей!» Дайте людям хоть зенки продрать; а то «змей!».

Но нам брюзжание Максима ни к чему; мы неотвязчиво вертимся вокруг него и ждем не дождемся той счастливой поры, когда отец уедет с рапортом по начальству. Наконец вожделенный миг настает: Максим выводит лошадь из конюшни в каретник и начинает ее седлать. На всю эту процедуру мы смотрим сквозь щели в тонкой перегородке, отделяющей конюшню от каретника.

– Глядите, подпругу затягивает, – слышится шепот.

– Врешь, стремя отпускает! – перебивает другой детский голос.

– Ан, врешь, подпругу!

– Ну, смотри, смотри! Разве это подпруга?.. А еще споришь, дурак!

– Ну-ка, пусти-ка меня сюда посмотреть.

– Да, как же, так и пустил.

– Хорошо, я тебе это припомню, ежонок проклятый!

Раздается шлепок.

– Ванька! что ты дерешься, когда тебя не трогают, свинью? – вдруг прорезывает тишину громкий возглас.

– Ну, господа, уж вы дождетесь, что папенька услышит.