Братья-разбойники

– Н-н-нет!

– А это что? Это что? – показываем мы учителю красные уши и хором запеваем, чтобы окончательно насолить ему:

Кутейники, блинники
Через тридцать могил
Перервали один блин,
С маслом!

– «С маслом!» – дружно подхватывают сестры.

Ментор выходит из себя, грозит, уговаривает, машет на нас линейкой, но ничто не помогает. Наконец Иван Петрович делает движение к двери, ведущей на кухню.

– Сейчас пойду к мамаше. Вот будь я анафема проклят, если не пожалуюсь!

Маневр оказывается убедительным. Бунт, по-видимому, прекращается, и мы по-прежнему громко начинаем выхныковать по «Начаткам» повествование о сотворении мира.

Но эта тишина лишь минутная, потому что сестры не могут остановиться в своих выдумках и непременно в это время замышляют какую-нибудь новую проказу. И действительно, едва мы успеваем несколько успокоиться, едва с грехом пополам отбарабаниваем «Начатки» и принимаемся за арифметику, как слышим, сестры о чем-то уже шепчутся за дверями. Мы настораживаем уши.

– Нет, мальчикам не нужно говорить: пускай их учатся, – шепчет одна проказница.

– Ах, нет! давайте лучше скажем им. Зачем же их, бедных, обижать? – противоречит ей другая.

Мы отлично знаем, что сестрам вовсе не о чем нам говорить и что все эти шептанья – чистейший вздор, тем не менее бес любопытства начинает нас смертельно мучить.

– Ты говоришь, сама видела? – продолжают сестры.

– Как же, сейчас видела.

– И что же, много?

– Мно-ого!.. Только, если мы пойдем одни, так мальчикам ничего не достанется.

– А я сейчас им скажу.

– Не го-в-вори! – притворно упрашивает другой голос.

– Нет, скажу. Я не такая, как ты: я не могу не сказать, потому что они мне братья.

– Ну, скажешь, так я тебе никогда не дам своих кукол играть.

– А вот, скажу же! Сейчас скажу!

Сестра откашливается, высовывает голову в дверь и торжественно произносит:

– Дети! мальчики! мак принесли, маковники…

Хотя нам положительно известно, что никаких маковников не приносили, однако при словах «мак» и «маковники» мы невольно поднимаемся с своих мест.

– Р-ра-ди б-бога, сидите! – привскочив на стуле и загораживая нам путь руками, заикается злосчастный Иван Петрович.

– Ну, не верите, так мы одни пойдем есть.

– И мы! и мы! – невольно вырывается у нас возглас.

– Девочки, пойдемте!

Сестры ухватываются одна за другую и вереницей пробегают через учебную комнату, направляясь к кухне, где, по их словам, находится соблазнительный мак. Напрасно учитель встает с места, напрасно он делает какое-то уморительно-грозное лицо и решительно становятся на дороге, по которой мы можем устремиться за сестрами, – нас уже не удержать. Подобно бурному потоку, ниспровергающему все, попадающееся на пути, пригнув головы книзу, как пули, пущенные из ружья, бросаемся мы к дверям, и грозно-смешной Иван Петрович, делать нечего, уступает и летит следом за нами. Сестры между тем вовсе и не думают бежать на кухню, где, разумеется, нет никакого мака, а ни больше, ни меньше, как обегают кругом и через другие комнаты врываются в классную, где сию же минуту и ставят все вверх ногами.

Из кухни нас приводит назад уже сама матушка.

– Это что? Что это такое? – строго спрашивает она.

– М-а-а-а-к! М-м-а-а-к-ковники! – совершенно не может уже и слова произнести сконфуженный и растерявшийся учитель. Стараясь как можно скорее изложить причины неурядицы, Иван Петрович делает такие страшные гримасы, точно во рту у него перекатывается от щеки к щеке пылающий уголь.

– Кутья, маменька, все дерется с нами! – разом устремляются на учителя несколько обличающих его пальцев.

Учитель еще больше теряется от таких обличений: он знает, что матушка драки и драчунов терпеть не может.

– П-п-пальц-ц-ем не тр-р-р-рогал! – лепечет он неизвестно что.

– Ну, затрещала трещотка! – высунув голову из двери, вступает в разговор старшая сестра. – Ишь рябая форма, хочет сказать, что пальцем не трогал, да небось бог-то не попускает соврать.

Сначала раздается общий смех, а потом поднимается гвалт. Матушка стоит на пороге в недумении.

– Мне вон ухо оторвал, – жалуется младший брат Семен.

– Заплачь, заплачь! нарочно заплачь! – науськивают его сестры.

Маленький брат повинуется и трет кулаками глаза.

– П-пальцем не трогал! – собравшись с силами, наконец довольно твердо докладывает маменьке учитель.

– Как же не трогал? Как же не трогал? Ах ты, бесстыжие твои бельмы! – горячо защищает правду сестра и, увлекшись, выдвигается даже на средину комнаты. – Мы сами, маменька…

– Это что?! Женский пол, да в мужские дела вступаться стал, – прочь отсюда! – строго прикрикивает на сестер матушка и даже для большей вразумительности топает ногой.

– А он не ври! – бормочет сестра и нехотя уходит в свою комнату.

– Учиться! Сейчас же учиться! – обращается к нам матушка. – Вот я посмотрю, как вы у меня не будете слушаться? – прибавляет она сурово и становится в дверях.

Мы повинуемся. Так как мы знаем, что маменьке очень нравится, когда мы читаем вслух, то, не дожидаясь приказаний учителя, что нам делать, мы раскрываем «Начатки» и принимаемся голосить во все горло: «Един бог, во святой троице покланяемый». Матушка стоит и слушает. Голоса наши раздаются по классной все звончее и звончее, и, как будто вместе с этим усиленным хором голосов, все добрее и добрее делается лицо матушки: глаза блестят от удовольствия и улыбка, ласковая, ласковая такая, играет на ее губах.

– Иван Петрович, подите-ка сюда! – наслушавшись, выходит матушка из зала и вызывает за собою учителя.

Ну, что дальше будет, мы отлично знаем. Мы знаем, что, вышедши в другую комнату, маменька подойдет к шкафу, отомкнет его, вынет оттуда графин водки и, наливши стакан, поднесет этой самой водки учителю; знаем, как потом, отвечая поклоном на благодарность учителя, матушка как будто мимоходом скажет ему: «Да не пора ли окончить, а то заучились они совсем?» и как Иван Петрович коротко, но с полнейшим удовольствием ответит ей: «Слушаю-с!» – знаем мы все это, и потому, чтобы не ударить лицом в грязь, ревем что есть мочи, отчеканивая каждый слог:

– «Но земля была необработанна и пуста…»