Наш приход

II

Повествование, равно для всех обязательное, ибо в нем изображены столбы прихода: будочник Шленка, квартальный Трегубов, регистраторша Кобылья Голова, приходский мудрец Верховщиха, знахарь Павел и повитуха Марья

Приход наш сам по себе очень невелик; но так как и в малом цикле, по выражению мудрого, может совершиться великое зло, то, для отвращения сего последнего, в виде ближайшей власти к приходу приставлен рядовой Шленка, будочник, или – бутырь, как проще величают его прихожане. Шленка – крещеный еврей, ветхий старик, глух, холост, имеет колесообразные ноги и крайне оригинальный, сизый и усеянный щетиною нос. Обязанности этого стража в нашем мирном приходе очень немногочисленны: он трет табак для двух писцов, примешивает к этому же табаку донник-траву для отставного капитана Лодыжкина и раз в сутки, именно в глухую полночь, призывает обитателей к бдению и осторожности, пугая дребезжащим и унылым «слушай!» безмятежный сон наших детей. Случается, правда, иногда и Шленке как бы развернуться и показать во всей широте свою власть: так порою он принужден бывает забирать в будку шумливых наших пьяных; но и тут страж не выдерживает роли, ибо в конце концов и власть и захваченные ею неминуемо засыпают в ближайшем кабаке… Миролюбивый кроткий Шленка имеет и врагов, к которым питает непримиримую злобу, враги эти – уличные мальчишки: вот уже третью алебарду украли они у него, пользуясь сном дряхлого стража! Другая категория врагов – коровы: много потерпел подслеповатый старик от их рогов, на которые неоднократно натыкался он, пьяный, в ночной темноте.

Однако если Шленка, как ближайшая власть, имеет так мало отношения к нашему приходу, то что же я скажу о квартальном Трегубове, арена деятельности которого, говоря высоким слогом, еще ограниченнее? Действительно, Трегубов, кроме ссор и драки с собственной женой и пристрастия к хмельному, ничем особенным не заявил себя среди нас. Слова нет, что обязанности свои Трегубов исполняет как следует, именно: он наблюдает за поведением подведомственного ему Шленки, приказывает доставлять себе должную часть масла из приходских фонарей, для употребления такового с кашею, осматривает всевозможные товары в наших лавках, а лучшие из них даже требует относить к нему на квартиру для надлежащего опробования, – но, говорил и повторяю: все это не выдвигает Трегубова из ряда вон, почему мы и не будем на нем долго останавливаться.

Но вот уж кто блещет яркой звездой в нашем приходе, так это, по совести сказать, регистраторша Промеждуухова, Кобылья Голова тож. Почему она Кобылья Голова – никто того объяснить не может, хотя называет ее так всякий; регистраторшей же Промеждуухова именуется по покойном своем муже, скончавшемся от удавления гусиной костью в праздник пасхи, лет за пятнадцать до описываемых мною дней. Кобылья Голова издревле живет в нашем приходе, прежде была сама-четырнадцать, потом сама-тринадцать и, наконец, теперь сама-шесть, с пятью малолетними дочерями, из которых старшей, Прасковье, двадцать восьмой год, а младшей, Зинаиде, – двадцатый. Если Шлейка и Трегубов могут считаться хранителями нашего спокойствия со стороны, так сказать, внешней, то Кобылья Голова поистине должна быть признана строительницей и оберегательницей внутренней, семейной жизни нашего прихода. Так, из двенадцати ее дочерей (а прежде их именно было столько) семь уже давно замужствуют, образовав столько же маститых семейств, из коих Прудищевы пошли уже в третье колено и насчитывают двадцать три наличных члена обоего пола, Затылкины, в двух коленах – одиннадцать членов, Шкворневы в трех – семнадцать, Подмахаевы в двух – три (прискорбная случайность), Злобищевы в двух – семь, Дырины в одном – пять, и Оплевакины в одном – шесть. Сама Кобылья Голова лет уже тринадцать как обложилась вдовьим жиром и мирно доживает теперь седьмой десяток к утешению и славе своих детей, внуков, правнуков и всех доброжелателей прихода… Недруги – эта язва, существующая повсюду, – правда, нашлись и тут. Так они смеются, например, над оставшимися в девицах дочерями регистраторши, уверяя, что сказанные девицы уже в семена пошли; те же недруги распускают слухи, что Кобылья Голова ловит и женит приходскую молодежь с помощью различных хитрых штук; они, наконец, стараются набросить тень даже на самую чистоту девиц Промеждууховых. Однако, как бы то ни было, а дочери Кобыльей Головы все-таки выходят и выходят замуж, несмотря на отчаянные вопли недоброжелателей и странное упорство самой регистраторши, положившей выдавать своих детей не иначе как по очереди. «Хоть сам генерал приходи, так и тот не в очередь не выдернет!» – стоически произносит обыкновенно она. Хотя, как видит каждый из сказанного, приход наш и обставлен довольно удовлетворительно со всех сторон, но, как человеку, отправляющемуся в дорогу, естественно на случай надевать поверх шинели еще шубу, как бы для вящего тепла, – так и у нас в приходе, кроме сил поименованных, есть еще силы запасные, если можно так выразиться. С этими-то последними мы и познакомимся сейчас.

Купчиха Верховщиха, дом которой, как известно всякому, стоит близ Бумажного кабака, давно знакома нашему приходу как редкая подательница советов в трудных случаях жизни, искусная истолковательница снов, гадальщица на картах и вообще пособница в делах экстренных и важных. Верховщиха весит девять пудов с походом (фунтов пять до десяти недостает), с места на место передвигается неохотно и с великим трудом, имеет до ста тысяч наличного капитала, боль в пояснице и единственного сына, который достиг уже в настоящее время до семипудовой тяжести, холост и подвержен изнурительному запою. Верховщиха, приходский мудрец тож, страдает постоянной ипохондрией, почему с утра до вечера и мажет себя ворванью, лежит на кровати под нагольным тулупом и неустанно пьет мяту с медом в ожидании посетителей.

– Здравствуйте, матушка! – всхлипывает наконец чиновница Реброва, неожиданно приступая к ложу распростертой мудрицы.

– Ох, здравствуйте! Что скажете?

– Да я к вам, благодетельница: нельзя ли мне на картах раскинуть?

– А что так?

– Да уж очень мой-то драться стал, – плачет Реброва.

– Отчего же так?

– Известно, с водки: ее все лопает.

– Какой он у вас? – вопрошает мудрица.

– Трефовый, чтоб ему сдохнуть!

Мудрица раскидывает карты.

– Скоро перестанет, – говорит она. – Видите, как жлудями обложился, – это хорошо. Опять же вы в головах-то у него лежите: уж когда допустил в головы – конец! Это верно – конец!

– А я к тебе мать, Мавра Парфеновна, – кланяется вновь прибывшая купчиха Знобишина, – уж уважь…

– Что тебе, Дарья Спиридоновна?

– Пашутку сватает…

А Пашутка – замечу – тридцати лет от роду и из себя – во!..

– Кто?

– Известно кто: жених…

– Купец, что ли?

– Нет, он этот… военной, что ли, эдакой какой…

– Ох, смотри, непутевый!

– А ты бы на картах, мать, тронула.

Мудрица разом раскинула.

– Ну? – любопытствует Знобишина.

– Так, голодрыга какой-то…

– Что ты, мать?!

– Право! Видишь, все прячется: вон куды залез.

– Ну, спасибо, Мавра Парфеновна. Эх мы дуры, дуры, – уходя, бормотала Знобишина, – а ведь думали отдать: товар, мол, оченно уж залежался. То-то бить нас, дур, некому! На-ка! Тьфу!..

Распростившись с посетительницей, Верховщиха опрокинулась навзничь и задремала в ожидании новых гостей и новых приемов мяты с медом.

Но мы не воротимся больше к ней, так как нам предстоит еще взглянуть на приходского знахаря Павла и жену его Марью – повитуху.

Кто такой Павел, откуда он, давно ли попал в наш приход, – никто этого сказать не умеет. Известно только, что прежде Павел занимался исключительно лечением лошадей, и очень с недавного времени, именно когда он пустил поповой лошади в глаз какое-то снадобье, от которого глаз лопнул, – так с этого времени Павел бросает коновальство и зачисляется во врачи нашего прихода. Павел лечит заговором все: запой, боль желудка, зубную боль, лихорадку, горячку, переломы, ушибы, вывихи – короче, все, что крючит и корчит человека. Но специальность Павла, это – лечение кликуш и поврежденных… Сначала Павел жил с женой своей Марьей, правящей по приходу обязанности повивальной бабки, и жили они мирно, любовно; но вдруг он ушел из дома и поселился у дьячка в бане; все старания возвратить его снова в лоно семейной жизни с этих пор остались тщетны; даже отцу Никите Павел сказал наотрез: «Батюшка, я на нее плюнул, а вы не мешайтесь». По приходу Павел, кроме ремесла знахаря, несет еще тяжелое ремесло повсеместного опаривателя бань: то есть он охотно идет в только что истопленную баню и первый выхватывает оттуда злейший угар. Павел также рубит дрова, где позовут; режет кур, гусей и поросят в тех домах, где кухарки трусливы; бьет неустанно и безвозмездно целую ночь в караульную доску, если караульщик пьян или нездоров: нянчит детей прихожан, купает лошадей в летнюю пору и гоняет на водопой в зимнюю. Словом, для нашего прихода Павел золотой человек!

Ну, о жене Павла нельзя сказать того, что сейчас мы о нем, ибо язык Марьи – враг ее. Проникая в качестве повитухи в недра семейств, вызнавая там самое сокровенное, Марья почасту делится с приходскими кумушками тем, что таилось и береглось долгие дни. Кто бы, например, мог узнать, что у девицы Самостреловой бок на вате, – а еще такая видная девица!.. Или думал ли кто, что мадам Енотова белится, румянится и сурмит брови, – помилуйте, такой чудный цвет лица! Все продала злодейка Марья: она пустила эту славу по скромному нашему приходу! Марья, помимо повивального мастерства, занимается также сватовством, и уж куда какая искусница сбыть залежавшийся товар, особенно женской руки: вон купец Раскусов и до сих пор грозится поломать ребра: «Этакого одра, – говорит, – подсудобила – перед товарищами стыдно».

Таковы в основных чертах столбы нашего прихода. Все остальное сосредоточено около лиц, описанных мною, и или отражает, как зеркало, деяния этих лиц, или, затертое и отброшенное, потеряло всякий образ, уступив место своим колоссальным противникам.