Старина стародавняя

– Уж что не хорошо… Уж такой ли пес на езду был – первая собака!

– Так для чего же он это делал?

– Как для чего? Для того, что ты его оправил как следует.

– А если не оправишь?

– В морду так и зазвездит с лошади-то!

Старик глубоко вздохнул и продолжал:

– Но ежели захочет он тебя в унтер-офицеры произвести – смерть! Первым делом дает тебе, для екзамента, такую лошадь – только моли угодников, чтобы голову тебе сносить; а уж что, значит, до спины касается, – будешь неделю-другую ровно ошпаренная собака скучать! Али придем мы этта жалованье третное получать, так уж тут держи ухо востро: уж тут как спросит: «Сколько тебе следует?» – так и отвечай доточно: «За такую-то, мол, треть, три рубля восемьдесят шесть копеек, за вычетом канцелярских документов – на писчую бумагу, ваше благородие». («На ассигнации – три-то рубля восемьдесят шесть копеек», – пояснил старик.) Но ежели ты только хоша в одном слове неправильность какую супротив его науки сказал – быть твоей морде битой: ни за что не спустит.

– Ну, а службой больно морил? – спросил я.

– Да уж, одно слово, за первого служаку по всей дивизии считался, так как же и не морить?

Старик поставил зонтиком ладонь над глазами и пристально посмотрел вдаль.

– Не видно пароходу-то, – покачал он головой.

– Да, вероятно, с полчаса еще подождем.

– Подождем, надо быть.

Дед откашлялся и забормотал снова:

– Бывало, вот на покров-то праздник в селе у нас. Сейчас приказ от его, чтобы собраться в церкви в полной парадной форме. Придет, посмотрит всех, – а кому так и в морду ради праздника попадет, – прикажет спешиться и поведет во храм божий; опосля молебна сделает развод, потом опять велит спешиться и по стакану водки каждому: пьешь, не пьешь – пей!.. «Когда, говорит, командир тебе подносит, не смей и в мыслях держать, чтобы не пить: хоть умри тут от одного стакана, а пей!»

– И пьют?

– А то нешто ослушаются?

– Да если кто, в самом деле, не пьет?

– Так ему-то что за дело: хоть умри, говорит, а пей.

– Ну? – спросил я с любопытством.

– Ну, многие, известно, выпьют, голова закружится, так тут же и повалится.

– А он что?

– Ему что? – смеется. Что ему… известно, командир – его воля: как хочет, так и мудрит.

Старик усмехнулся.

– Раз, помню, только что мы, господи благослови, в Раменье-то вступили, только что расквартировались, вижу я, что лошадь-то у меня дюже тоща, – вот и думаю я себе: дай-ка, мол, пойду я на поле – не поживлюсь ли, мол, там чем. Ну, известно, село богатое, как не поживиться… Навязал я вязанку сена, да и пробираюсь, знаешь, ваше благородие, путем-дорогой домой. Тут меня, милого дружка, мужички-то и схапай! Схапали – да к нему, к командиру-то. Запираться, известное дело, нечего-повинился я: уж он мне тут скулы-то гнул, гнул, кажется, чуть не до полусмерти. «Довольны ли?» – спрашивает мужичков. «Довольны, говорят, ваше благородие!» – «Ну, ступайте!» – говорит. Ушли мужики, он сейчас ко мне. «Ну, как же, говорит, тебе, такой ты, сякой, не стыдно: вязанки ты сена в аккурате не мог взять?» – «Виноват, говорю, ваше благородие: нечистый попутал, мой грех!» – «Известное дело, – это он-то мне-то, – известное, говорит, дело, что правдой ноне в миру не проживешь, так человек подобным таким образом и утрафлять должен, чтобы кривда его во всяком разе, как самая что ни на есть всамделишная правда была. Понял?» – спрашивает. «Слушаю, говорю, ваше благородие». – «Да ты, говорит, слышал ли гисторию такую про Правду и Кривду?» – спрашивает меня. «Никак нет, говорю, ваше благородие». – «То-то ты, говорит, дураком по свету ходишь», – а сам в скулу раз, раз! Я, известно, стою, молчу, дело подначальное… «Жили, – говорит мне Карла Карлыч, – на белом свете Правда с Кривдой, и были они, говорит, давно между собою знакомы, да только несколько лет не видались – не привелось, значит. Только, однако, и встретились: идет Правда, худая да тощая, чуть ноги волочит, жалкая такая, а Кривда-то навстречу ей, пузастая да рыластая, что твоя кровь с молоком: идет, тросточкой помахивает. «Здравствуй, Правда!» – «Здравствуй, Кривда!» – «Как поживаешь, Правда?» – «Плохо, Кривда: оборвалась вся, голодом изморилась, холодом истомилась». – «Эх ты, говорит, дура, Правда, – Кривда-то ей, – а ты живи по-моему, так всегда и сыта, и в тепле будешь ходить!» – «Да не умею», – говорит. «Пойдем, говорит, я научу». Пошли. Приходят в трактир. Сели. «Дай, говорит, молодец, нам по пирожку да водочки, да жарковьица». Сидят, едят: ели, ели, кончили. Только собираются уходить, молодец-то, что подавал, и спрашивает деньги. «Как? – говорит Кривда – мне, говорит, еще с тебя сдачи следует, потому как я тебе золотой дала». Молодец так и опешил; а Правда, известно, молчит, потому в такую компанию влезла. Дошло дело до хозяина. Хозяин сейчас послал за полицией. Ну, судили, рядили и решили так, что Правду с Кривдой взять по сумлению, а на право торговли трактирное заведение закрыть, потому что, может, и от него дело-то все произошло. Видит хозяин, что предстоит ему убыток неминучий, давай просить, давай молить, да и кончил тем, что заплатил Кривде не токмо что с полуимпериала сдачи, а своих еще два прибавил – только отвяжись! Да заплатимши-то, с горя как взвоет: «Эх, говорит, где-то ноне Правда?» А Правда-то стоит сзади да думает про себя: «Здесь, мол, я, да сказываться не могу, потому в такую компанию взошла». Так вот так-то!» – говорит мне Карла Карлыч, а сам все меня в скулу да в скулу. Уж и досталось мне в те поры за это сено, чтоб ему пусто было! – заключил старик, мотая головой.

– Так вот он какой был! – заметил я.

– И-и-и! – протянул старичина. – И сам был строг, и от солдата строгости требовал, – добавил он. – «Уж ежели, говорит, солдат да своего хозяина в неповиновении держит, тот мне не служака. А тот, говорит, солдат надлежащий, у которого хозяин по ниточке ходит: от такого, говорит, солдата и мне ину пору, где десяток яичек да цыпленочек, а где и курочка попадет!»

– Так он, значит, любил и цыплят-то и курочек?

– Все такое любил, а уж насчет провианту либо фуражу, так он тебе сокращал, что чем хошь, тем и продовольствуйся.

– Ну, это не совсем ладно, – заметил я.

– А что делать? – служба. Вот теперича сено, положим, – начал было старик, но вдали показался пароход, которому старый служака почему-то обрадовался чисто по-детски и оставил меня, быстро, вприпрыжку направившись на другой конец пристани.

Я, разумеется, не остановил его и не захотел мешать его радости. Через несколько минут мы отплыли из Ивановского.

notes

Сноски

1

…при Благословенном… – то есть при Александре I, (1801–1825), которому царский сенат присвоил титул Благословенного.