«Мы с тобою всегда, братишка!». История семьи дальневосточника

Моя первая школьная учительница была не очень приятной женщиной. К сожалению Тамара Ивановна имела дурную привычку кричать на нас, да ещё таким визгливым голосом, что многие из моих соседей по классу, и я в том несчастливом числе, просто терялись под аккомпанемент её нервов. Мои тетрадки сразу наполнились двойками, тем более, что мы ещё только начали писать чернильными ручками, а аккуратностью я не страдал. Такой оборот не устроил маму и она, переговорив с завучем Ольгой Трофимовной, добрейшей души человеком, перевела меня в параллельный класс, к Нинель Ивановне Терещенко. Невысокого роста, спокойная и рассудительная, она сразу завоевала мою душу. Дела мои учебные стали понемногу поправляться и к концу года я хоть и не стал хорошистом, но тройка была всего одна. По математике, которая мне туго давалась в основном из-за неспособности сосредоточиться, а может и из-за лености.

В третьем классе Нинель Ивановна открыла мои чтецкие способности и на одном из классных конкурсов прочитанное мною стихотворение М. Исаковского «Вишня» произвело на всех неизгладимое впечатление. А уж как я потом читал стих Симонова о танкистах, это надо было слышать. Я нашёл себя в чтении и не забуду этого стихотворения никогда. Однако в этом классе для меня закадычных приятелей не нашлось, хотя играл я со всеми мальчишками одинаково – в «пёрышки», переворачивая перья соперника, в «ватный футбол» на подоконниках. Уже здесь я стал вглядываться в лица и конечно, появилась моя первая детская любовь – я вдруг почувствовал, что мне нравится девочка, проводившая физзарядку в вестибюле (была такая практика на переменках).Звали её Ира Бабенко. Я занимал место в задних рядах, чтобы никого не задевать, и вместе со всеми выполнял упражнения, стесняясь неловких движений своей сломанной правой руки.

Вообще, школа была не очень большая. Типовое советское здание на 600 учащихся. Впоследствии на такие насмотрелся, потому как пришлось в них работать. Позже к ней сделали пристройку – зал вверху для занятий физкультурой и мастерские по труду на первом этаже, куда мальчишки входили через двор школы.«Физкультурник», Владимир Владимирович был нехороший скользкий мужичонко, мне он сразу не понравился своей грубостью, так как всегда старался девочек где-нибудь подкараулить, пакости им на уроках подстраивал, распуская руки. В общем, как сейчас говорят, сексуально подержанный и потому озабоченный.

Зато «трудовиком» у нас работал добрейший, но в меру строгий Николай Иванович Москадыня, муж нашей медсестры. Его вечно улыбающееся, широкое как блин, лицо, излучало сплошную радость, а глаза так и светились добротой. Однако за провинности и шалости Николай Иванович мог и наказать, но мы это восприни-мали как справедливость. Хороший был учитель.

На том месте, где возвели пристрой, раньше был ботанический участок: цветы, овощи, ягодник небольшой. Когда мы там копоши-лись, выращивая нечто, наша «ботаничка» Анна Филипповна сердилась на вечную нехватку инструмента – лопат, граблей. носилок, на нашу егозливость: да что ещё ожидать от пятиклашек? А когда объявили, что на месте сада и огорода будут мастерские и спортзал, восторгу класса не было предела. Сначала ничего не возводилось, но со временем, пока возились строители, потихоньку выросли стены, покрыли потолок и уже где-то в апреле мы начали делать в мастерских швабры, табуреты и прочую нужную для школы мелочь.

В столярной мастерской всегда приятно пахло деревом, свежей стружкой, на стенах висели образцы разных пород деревьев, картины по Т.Б. как надо и как нельзя работать с деревом. Здесь витал дух хорошего труда, настроения работать для души, от чего становилось уютно и совсем не хотелось уходить отсюда. Однажды, забыв дома фартук, я получил от Николая Ивановича хорошую взбучку, но он дал мне старый халат и я уже потом никогда не повторял своей ошибки. За его работой было интересно смотреть: как распускаются на бруски доски, превращающиеся потом в гладкие, узорные со всех сторон произведения труда. Нам он не доверял работы на электроинструментах – опасался травм, страшился как бы кто из нас не пострадал. Зимой частенько убирали снег вокруг мастерской и школы. Брали сделанные своими руками деревянные лопаты, совки, мётлы и выгребали его что было из ребячьих сил. Особенно трудно было ранней весной, когда подтаявший снег тяжёлым комом ложился на лопату или прилипал к земле так, что его невозможно было оторвать.

В слесарной мастерской от деталей и работающих приборов стоял запах металла и нагревшихся электрообмоток. Приходя сюда на урок, мы всегда получали чёткие, конкретные задания. Помню, на одном из уроков я измучился делать жестяной совочек. Близлежащий детский сад сделал заказ на совочки, ну а мы его исполняли. Пока вырубал нужный по размеру кусок, прошло пол-урока. Потом загибал края, зачищал. В общем, трудов много было. А Николай Иванович принимал работу строго. И стыдно было тройки получать.

После работы собирали свои инструменты и убирали верстаки. Тоже была волокита – пока свои найдёшь, да сложишь вот и урок закончился. Мне вечно не хватало времени и урок труда для меня заканчивался со звонком на следующий. Поэтому я опрометью бежал в корпус, не успевая как-то перекусить в буфете, но меня выручал завтрак, взятый из дому – два куска хлеба с яблочным вареньем и маслом. То-то смеху было, когда в дождь мы мокрые прибегали в класс..

Вспоминать о школе мне всегда приятно ещё и потому, что поведением плохим я не выделялся – книги влияли положительно. Шалить шибко не шалил, но в развлечениях всё же участвовал. Играл в «пёрышки», несмотря на всякие запреты, в ладошечный футбол, гоняя по подоконникам взад и вперёд шарики, скатанные из нащипанной шерсти своих грубых гимнастёрок. Да ещё списывал задачки на уроках у своей соседки по парте, такой же троечницы, как и я, Томки Бахтыозиной, спокойной и деловитой простушки.

Мне было удобно списывать – достаточно повернуть чуть-чуть голову и – вот тебе ответы. Правда, она решала медленно. Меня к ней Нинель Ивановна пересадила после того, как я не поладил с прежней драчливой и неприятной соседкой по парте, Томкой Зайцевой, однофамилицей двух моих одноклассниц, сестёр Зайцевых, Ольги и Татьяны. Так вот, поссорился я с нею из-за какого-то пустяка, уж не помню, но во мне заиграло упрямство —чего это я буду уступать такой вредине. Видать недовольство давно копилось, вот и выплыло, потому что нельзя было вытерпеть, когда соседка, высокая, худющая девчонка постоянно норовила ущипнуть, толкнуть, или просто обидеть словом.

Поэтому с середины класса, с самой третьей парты, я перебрался на самую «Камчатку», но об этом и не жалел – Томка Бахтыозина девочка была уступчивая, безобидная и с нею общий язык был быстро найден. С нею я и просидел почти полтора года – половину шестого и до окончания седьмого класса. И никто нас не рассаживал, хотя бы потому, что никаких проблем с дисциплиной учителя от нас не имели. С нею я сидел смирно, делился последним, и не помню случая, чтобы хоть раз поссорился.

В классных комнатах были высокие потолки, огромные окна, и уже забытые сегодня деревянные парты с откидывающимися крышками. Хотя я читал довольно много, до пятого класса успехи у меня были, средними, троечными, особенно я «выделялся «по рус-скому языку, математике и английскому. Попросту говоря, «плыл».

Но с русским языком мои проблемы разрешились, когда в нашем классе появилась кареглазая брюнетка Антонина Яковлевна, приехавшая из Ташкента. Как раз там было землетрясение, она перееха-ла к родственникам на Дальний Восток. Она быстро поставила мне условие читать больше и запоминать больше. Это на первое время. А потом стала буквально приучать к родному языку. Именно она привила мне настоящее уважение к нему. Конечно, вначале было худо – тройки не заканчивались так быстро, как хотелось. Но потом дело пошло на лад. Как и с английским, которому учила Татьяна Ивановна Солодова. Прежней учительницы «иностранки» совсем не помню, но вот Татьяна Ивановна научила меня самому главному – если хочешь научиться, одолей свою лень. Как-то раз после урока она остановила меня :

– Миша, я тебе дам домашнее задание и ты его обязательно сде-лай. Выучи стихотворение и на уроке расскажешь. А теперь давай позанимаемся произношением.– И мы почти час отрабатывали про-изношение. Буквы, звуки, слова. Так стало легко.

– Пойми, -продолжала она, – будешь хорошо заниматься, всё придёт. Остальное даст сама природа. Память, правильная речь придут в работе.

Таким образом, к седьмому классу, твёрдые четвёрки и пятёрки по этим предметам прочно поселились у меня в дневнике с наклеенным парашютистом. А с пятого по седьмой вела нас географ Галина Ивановна Грачева. Мы учились у неё предмету и как сейчас помню толстущий учебник географии для шестого класса. Таких уж нет, зато есть другие.

Математика же осталась для меня непройденной как Антарктида – далёкой и непонятной. Моим счастьем было то, что все эти хитроумные и важные предметы вела добрейшая Валентина Александровна или по-простому, «баба Валя». Потом, в восьмом классе она стала нашим классным руководителем, и выпускала нас. Сидя на уроках алгебры и геометрии, я дрожмя дрожал, заклинал, чтобы только не спросили, прошли мимо, потому что сидел, как назло, на передней парте и считанные метры отделяли меня от классной доски. Выходящие отвечать падали духом – я не при всем желании им подсказать по той простой причине, что сам не знал, о чем же им говорить. Зато других уроках я процветал – особенно на русском и истории.

Но однажды со много случилась в шестом классе жуткая история, о которой я до сих пор вспоминаю с содроганием. В тот злополучный день «баба Валя» выгнала меня с урока и повелела без родителей не приходить – в тетрадке за контрольную работу красовалась жирнющая двойка. Учительница не на шутку рассерди-лась и за мое безделье и за мою бездумность и бестолковость в счёте.

Она очень жаждала видеть маму. Дело было глубокой осенью, где-то в октябре-ноябре. Одев верную железнодорожную чёрную шинель с обрезанными полами, я носил её с гордостью, потому что ни у кого такой не было, побрёл из школы в жуткой подавленности. Идти домой раньше времени было страшно, а никуда больше не пойдешь раньше времени – мать сразу догадается. Ноги сами принесли меня в школьный сад, запущенный и заросший высокой травой. Облюбовав одну уцелевшую скамеечку, нагрёб побольше побольше листьев под ноги, засунул руки в рукава и стал думать печальную думу. Где-то под спудом трепетала мысль, что можно спокойно просидеть, ну час, два и это – на улице, когда рядышком, за забором люди, и не знают, не ведают обо мне, сидящем в холоде и осенней сырости промозглого октябрьского дня. Жуткое оцепенение охватило меня, всякие думы полезли в голову и незаметно для себя я заснул.

Пришел в себя уже когда темнота пала на город, ветер, холодный и сырой застудил суставы, шинель набухла влагой и совершенно не грела. Сидеть на скамейке надоело, захотелось в тепло и, пересилив себя, решился. Немного разогрелся, а скорый сон несколько подкрепил меня и уже не думалось так мрачно о своём житье-бытье. Начав жалеть себя, я вдруг понял никчемность этого, потому как сам был виноват. Крались тихонько мысли, вроде такой как «назло всем уши отморожу». За дремотой подкрался вечер, слёзы, катившиеся, из глаз подсохли, голова, гудела словно басовый колокол, звон глухо оглашал сознание. А я все не уходил со скамей-ки. Наконец, собрав все силы, вскочил со скамейки. И еле-еле сделал несколько шагов, чуть не упав на колени – ноги совершенно не слушались. Но потихоньку пошагал. Я уж не помню чем всё это закончилось. Мама действительно приходила в школу. Но что она могла сделать против моего характера, неспособного к точным наукам…

Планшет, с которым я одно время ходил в школу был; замечательным. Его мне подарил зять Алексей, муж старшей сестры Раи, приехавший из Польши, где он проходил военную службу..Из этого планшета отец выдрал целлулоид, сделав для себя блокнот. Но разорванное я я зашил и получился неплохой портфель. Мне завидовали все мальчишки в классе. И он прослужил, мне верой и правдой целых четыре года, пока в восьмом классе я не сменил его, совсем растрёпанного на тонкую папочку.

Я привык навсегда, что одежда у меня во все времена была неважнецкой. Это совсем не в смысле рваной или грязной, она была не новой – мне ведь доставались вещи с братниных плеч и ног. Когда жил у нас зять Алексей, я ходил в четвертый или пятый класс. Вместе с этим здоровяком-кубанцем поднимались раным-рано: он шёл на работу в аэропорт, где трудился техником-механиком по самолётному оборудованию, а я в школу, пили вместе чай с бутербродами – черный хлеб с маслом и яблочным вареньем, и много болтали. Временами он проверял мои задания на дом, я читал ему стихи, решал задачки, что вечером не закончил, так и шло наше время.

В те дни носил я шерстяную, гимнастёрку под ремень, она мне так нравилась – была теплой да и по идее – несносимой..Но став старше, уже не влезал в нее, и в пятом классе к первому сентября мама пошила мне пиджак, вернее перелицевала из Васькиного. Она старалась целых два или три дня, и утром первого сентября он висел уже на спинке стула возле моей кровати, и как был рад, увидев новую одежду.

Я до этого носил обноски, а теперь у меня была своя форма. Быстро проглотив свой скудный завтрак, положил между книжек привычный бутерброд из двух кусков хлеба с маслом и яблочным повидлом. Вот эти завтраки и запомнились мне на всю жизнь, выручавшие в трудную минуту. Вокруг, бывало, сытые лица, смеются сверстники, а я вечно без денег, и в буфет соваться без денег стыдно.

Потом, в пятом-седьмом классах полегчало, потому что талоны на обеды стали давать таким же как я, малоимущим. Ходил разок в день, питался, но это было уже что-то для меня. По виду это были талоны на молоко – бумажный листок с печатью школы, но взять на них можно было и компот с булочкой, и еды какой-нибудь, наподобие каши или супа.

Столовая в школе раньше была в вестибюле – как сейчас помню: узкий проход, столы, покрытые клеенкой и длинные, как на рынке лотки, окошечко для раздачи, узкое, словно амбразура в доте. Но впоследствии её перенесли в один из угловых классов и она стала не так бросаться в глаза. Там она по сей день и находится.

Еще одно школьное заведение оставило глубокий след в моей памяти. Это школьный медкабинет. С ним я познакомился в третьем классе, когда нас гуртом приводила на уколы учительница Нинель Ивановна. Фельдшерица Татьяна Ивановна Москадыня, моложавая толстушка-украинка лет тридцати восьми, весело встречала нас, стоя в дверях, да так, что и самый боязливый не желал дать дёру от предстоящей экзекуции. Делала она уколы мастерски – оттягивала двумя пальцами кожу под лопаткой, а свободной рукой легонько протыкала наши полузагорелые покровы. И всегда безболезненно, Но однажды я попал к ней по серьёзному делу. Играя на перемене в догонялки, прихлопнул средний палец левой руки тяжеленной классной дверью и чуть ли не перешиб его насовсем. Потекла кровь, я растерялся, и не чувствуя боли, ошалело глядел на рану. Хорошо что был рядом с кабинетом, напротив, тут же прибежала медсестра, увела в кабинет, ну давай лечить: залила перекисью, забинтовала. Я недоумевал, что интересная жидкость – шипит, как только сразу выльешь. Неделю ходил спокойно, а потом уж и позабыл про рану. Сегодня только небольшой шрамчик напоминает о случившейся ране..

Рядом с медкабинетом была небольшая комнатка с радиоаппаратурой, в которой я одно время с девочкой-одногодкой зачитывал сообщения, стихи и прочие творения – работал диктором. И после каждой передачи вылезал из кабинки мокрый, вспотевший, словно побывавший в бане – вентиляции в этом закутке совершенно не было и находиться там можно было лишь минут десять и не более. Выступал и на линейках, но гораздо реже – по большим праздникам.

А с этими линейками у меня связаны жуткие воспоминания. Как-то классе в пятом выставили перед всею школой на позор за мои двойки, которые в то время густо паслись у меня в дневнике (была такая унижающая практика).

Стоя перед школой, возбужденно смотрящей на меня тысячью глаз в числе прочих несчастных и непослушных, я буквально испепелялся от самого горючего стыда. Ученики хихикали, разглядывая нас как барашков, ведомых на заклание, пихали локтями друг друга, издевательски подмигивали нам, пока не видели учителя.«Что ж, – мрачно размышлял я в этом грустном построении -рано или поздно это должно было случиться, раз плохо занимался учёбой. Подержав некоторое время нас в этом подвешенном состоянии, директриса Лидия Ивановна Белякова, худощавая, женщина с лицом Горгоны, наконец-то милостиво разрешила встать в строй.

Другая линейка, довольно худо повлиявшая на меня в смысле здоровья, да и впечатлений тоже, осталась во времени восьмого класса. В день последнего звонка, мы радостные и довольные, что уроки, наконец, кончилисъ и наступает долгожданное лето и святое время каникул, построились на верхнем этаже и, как всегда, начали линейку. Директриса, Лидия Ивановна Белякова, завуч, Ольга Трофимовна, начали свои прощальные речи очередному выпуску, со всех сторон посыпались охи, вздохи, кое-то из девчонок и учителей всплакнул.

Жаркая, противная духота повисла над шеренгами учеников, сирень вяла в наших влажных ладонях. Хотелось выйти из шеренги и напиться вдоволь холодной воды. Я стоял во втором ряду, боясь пошевелиться, от напряжения мои ноги одеревенели, чувства мои притупились, голова начала гудеть непонятным жутким звоном, будто я стоял под колоколом огромной величины, и он разрастался всё шире и шире, раздвигая пространство… Вдруг слух стал постепенно уплывать, затихая, потом я перестал различать свет, в глазах заискрилась темнота, звон вдруг нахлынул, растянулся во всю ширь, оглушающе заполнил мое существо. Я стал падать…

Вскинулись учителя, меня обступили, я опомнился, лежа на стульях с поднятыми на их спинки ногами. Ворот моей рубашки бьл расстёгнут, а пластиковый галстук снят и отброшен, на грудь кто-то плескал воду, под нос совала ватку с нашатырем добродушнейшая Москадыня. Вокруг меня толпились любо-пытные, учителя гнали нх, но они не уходили, тараща глаза: надо же!

Как только я пришел в себя, учителя отпустили меня домой. Так я познакомился с обмороком – первой ступенькой в Никуда. В то же лето после седьмого класса, под впечатлением Васькиных приключений у дяди Сергея, я поехал к нему в гости в небольшой городок Бикин, что расположился неподалёку от русско-китайской границы. Васька своими буйными впечатлениями кормил нас почти каждый божий день и невозможно было отказаться испробовать их, теперь уже мне. К дяде можно было добраться и автобусом и поездом, но я выбрал второе. Вернее, настояла мама, «хоть и медленнее, но безопаснее» Незадолго до этой поездки, брат Сергей подарил мне от своих щедрот на день рождения замечательные польские чисто кожаные жёлтые ботинки на рифлёной подошве. Правда они были грубоваты для повседневной городской жизни, так как были туристическими, но сейчас я решил их обновить в своей первой большой поездке по родному краю.

Вокзал в г. Бикин

В городок я приехал уже в полдень, когда слепящий диск солнца безжалостно раскалил воздух, а вялая листва на тополях даже не трепетала, а безжизнен-но повисла. «Вот мы и приехали», – подумалось мне, когда автобус замедлив ход, вильнул по привокзальной площади и остановился у обшарпанных билетных касс. Выйдя из салона, я поразился: кипяток воздуха застыл, словно его остановили на бегу могучие руки солнечной жары и расплескали в слепящей тишине полдня. Я стоял на привокзальной площади, обливаясь горячим потом, в тесных суконных брюках и своих новеньких туристических ботинках. Солнце окончательно поднялось в зенит и жгло немилосердно. Так как меня никто не встречал, торчать посреди площади было совершенно глупо, то я отправился искать дом своих родственников по матери. Долго блуждал по улицам, пока не нашел нужную и в самом её конце не увидел дом дяди. Даже не его, а сына Вовки. Потому что сам дядя Сергей в этом доме жил, со старухой своей, как он её называл, Фёк-лой, занимая небольшую комнату у старшего сына.

Шлакоблочный, недавно выстроенный одноэтажный особняк стоял почти у самого леса, окруженный палисадником, за которым не было ни единого дерева. Среди высокой травы заметил я несколько уликов для пчёл. Дядя был дома вместе с женой Феклой, принял по-своему, неплохо, но потом я понял трагедию этого дома, этой семьи.

Дядя Сергей, отец двух сыновей на склоне жизни оказался без дома. Никто из детей не хотел его брать к себе и как раз в то время, когда я приехал к нему в гости, он собирался построить свой очередной дом где-то вдалеке «на берегу р. Бикин, вблизи лесосплавной запани (плотины). Свою излишность, если можно так сказать, он сильно переживал, потому что по доброте душевной поставив за жизнь своими руками добрый десяток домов совсем разным людям, как родственникам так и чужим совершенно, к закату её он всё же остался ни с чем. Тяготило дядю и отношение сыновей к нему, поэтому решение строить новый дом было твёрдым. Это я понял из первых слов разговора дяди с сыновьями, сос-тоявшимся через несколько дней после моего приезда. Первые пять дней я осматривался, познакомился с медовым хозяйством дяди, помогал ему «гнать» мёд из ульев.

Однажды, гуляя по окрестностям Бикина, вдруг обнаружил настоящую воинскую танковую часть, расквартированную в сопках, невдалеке от дома. Теперь всё свободное время я проводил в наблюдениях за танкистами, их тренировками. Это было для меня сладчайшее время—познакомившись с солдатами, я сумел даже поездить внутри танка. Однажды я написал письмо сестре Тане о своих познаниях в военной технике – подробно описал свои ощущения и прорезавшиеся умения управлять танком. Она (это стало известно позднее) только улыбнулась моим мальчишечьим поступкам.

Насытившись разными впечатлениями, я заскучал, и, видя это, дядя Сергей предложил помочь ему строить дом. Меня не нужно было уговаривать помочь, и уже на следующий день, погрузив нужный инвентарь в лодку-плоскодонку мы с дядей отчалили от берега. Плыли часа три. Натужно стуча мотором, лодка, беспрестанно хлопала по волнам плоским днищем. Остро пахло бензином. Речной свежий ветер холодил тело. До этого только с Костей, средним старшим братом я плавал на лодке по большой реке, и даже как-то не представлял себе, что можно утонуть, перевернуться, в общем погибнуть. Тогда эти мысли не приходили мне в голову. И лишь сейчас, по прошествии множества лет, я оценил риск, которому сознательно подверг себя в ту поездку. Оценил доверие, смелость и мужество мамы, разрешившей мне эту поездку. А ведь мне было всего четырнадцать лет. Волны бесконечной чередой катились навстречу лодке, неся с собою не только красивую силу воды, но и настоящую гибель-плывущие навстречу бревна, сплавлявшиеся вниз по реке. Эти брёвна нужно было отталкивать, чтобы не перевернуться и утонуть. И мне сразу нашлась работа – дядя сунул в мои руки багор, приказав отталкивать брёвна, плывущие близко от лодки, если они подплывут к ней. А их было многовато для меня, каждое норовило жадно уткнуться в нос нашей перегруженной посудины. Река медленно уходила назад. Берега то приближались, то отдалялись. Попетляв по протоке, моторка пристала к берегу, засыпанному свежей щепой, опилками – здесь находилась запань – плотина из брёвен, с помощью которой останавливали спиленный лес, сплавлявшийся по реке.

Пока высаживались, вытаскивали вещи, мылись с дороги, прошло немало времени и для осмотра окрестностей его не нашлось. Наутро я решился выйти и оглядеться – куда же все таки я попал. Несколько сараев для лошадей, барак, где жили сплавщики и вокруг крутые сопки, поросшие сплошным сосновым лесом. Затон был местом, куда меня занесла жажда приключений.

День стоял хмурый, и я решил отдохнуть с дороги, полагая что в такую погоду никакой работы не предвидится, но не тут-то было. Дядя моментально нашёл мне работу и я до вечера орудовал большим топором, заготавливая дрова для летней кухни. Огромные поленья уже громоздились бесформенной кучей возле барака, когда солнце склонилось за горизонт и вечерние тени густо легли на землю.

С наслаждением я расправил затекшую спину и бросил наземь топор – баба Фёкла позвала меня ужинать. С вымытыми дочиста руками сел за грубо сколоченный, добела надраенный сосновый стол. Тусклый свет керосиновой лампы бросал серые тени на усталые лица сплавщиков, пришедших с плотины. Но другого света здесь не было, и я, не привыкший к такому освещению, с трудом различал лица.

Утомившиеся мужики разговаривали мало, разве что когда дед Андрон, сивый кучерявый мужичина, выставил на стол поллитровку, пробасив: «Зальем-ка, ребя, помалу». Выпив, сплавщики начали галдеть, сначала о себе, потом перешли на баб и через час с небольшим после ужина в полутёмной комнате, пропитанной странной смесью леса, пота и еды, стоял неровный гвалт.

Обсуждали погоду, виды на сено, спорили о начальниках, женщинах, а меня толком-то никто и не замечал. Найдя свободную койку среди прочих, я, обрадованный наступлением долгожданного отдыха, упал на неё, едва раздевшись, и, не обращая внимания на жужжание комаров, крепко заснул.

Началась моя двухнедельная полоса отдыха и сплошных испытаний. Но не скажу, что мне это все надоедало – было очень интересно ходить за лошадьми на покосе, свозить сено в копны, и хоть у меня не сразу все выходило, я чувствовал, что моя помощь нужна дяде, которого лучше было бы конечно звать дедом Сергеем. Он начал снова строиться. И непонятно становилось, в который раз он возводит себе дом, пятый, десятый, но мужики понимая, что сейчас без такого труда он просто не может, помогали все, кто не был занят на сплаве и пока шёл лес. Брёвна для дома были. Хорошие, просушенные они аккуратно вылёживали на берегу свой нужный срок. Видно, дядя давно задумал ставить себе дом здесь, среди природы, вдали от города с его непонятными привычками и законами. Воспитанный лесом, дядя Сергей привык к одиночеству. Профессиональный охотник по пушному зверю, он слишком много времени провёл на охоте, чтобы жить среди людей как те, кто не знал, что такое лесное уединение.

Сплавщики на лошадях подвозили брёвна и начинали их ошкуривать. Меня тоже позвали к этому ответственному делу, хотя я и впервые держал в руках скобу для такой трудной обработки брёвен. Сидя на тёплой от солнца длинной лесине, с ожесточением соскребал коричневую душистую кору, обнажая ослепительно белое тело ствола бывшей сосны. Колени, руки покрылись древесной пылью и мелкой стружкой, спина горела от пота под палящими лучами солнца. К полудню большая часть брёвен была подготовлена и дед, видя мои успехи, отправил меня делать дранку – готовить огромные плоские щепы, раскалывая большие чурбаки тяжеленным колуном. Есть такой специальный русский топор. И здесь я мало-мальски, но научился этой работе. Чего же можно было ожидать от рослого, но всё ж подростка? Начали ставить стены – дядя послал меня собирать мох к небольшому, но глубокому озерцу, блестевшему тёмнотой воды среди камышей неподалеку от нашего поселения. Возле него было много влажного мха среди невысоких кочек. Собранный мох потом сушили, чтобы прокладывать между бревен. Помнится, я заготовил и перетаскал этой влажной травы целую пропасть, но дядя всё говорил мало, мало.

Его действительно было мало – он настолько высыхал, что из огромной кучи принесенного мха, оставалась лишь небольшая часть.

В этом озере водились неплохие, тёмно-золотистые с серебринкой, караси. Я их добывал с помощью мордушки – сетки, сплетенной из ивняка и видом похожей на кувшин. Бросал в неё хлеб и опускал на ночь в глубину, как научил меня дядя Сергей. А к утру в ней уже плескалось до полутора десятков рыб. Ко второй неделе моего гостевания на запани вода в реке поднялась и я развлекался катанием на лодке-плоскодонке среди подтопленных деревьев,

И вдруг однажды на ветвях большого ильма (есть на Дальнем Востоке такая порода деревьев) увидел змею. Огромный полоз Шренка тихо шелестел среди высохших сучьев, но почуяв опасность, быстро пополз вглубь дерева, чтобы скрыться в большом дупле. Потом, когда я рассказал бабке Фёкле о том, что видел красивую змею с ярка-оранжевыми полосами и попытался ее поймать, она пришла в неописуемое негодование.