Трещина

– За что! За что!?

Гудело в его голове, словно в Бухенвальдском колоколе и это «за что?!» вдруг вырвалось из его горла и обернулось рыданиями.

Он сел на сырую и мокрую землю, обхватил руками голову и стал раскачиваться из стороны в сторону, как китайский болванчик, всхлипывая от переполнявшей его обиды. Вскоре он впал в какое-то странное оцепенение, похожее на полудрему. И ему привиделось детство и он на руках мамы и та, утирает его зареванное лицо такой мягкой и нежной ладонью, какой не гладила его ни одна из женщин. Он хотел умереть, но умереть так, чтобы все видеть и слышать, и самое главное, слышать, как будут говорить о нем добрые слова, которых так не доставало ему при жизни. Добрые, потому что всегда на похоронах говорят добрые слова, кого бы ни хоронили – это, он знал точно. Так заведено, так принято и почему бы, ни сказать доброе слово, об Отченашенко? О мужчине сорока двух лет, от которого три года тому назад ушла жена. Да, он не сделал ни чего хорошего, но ведь и плохого не сделал же? Так за что его так треплет жизнь? Нет, он вполне заслуживал доброго посмертного слова.

Глава вторая. Девочка Алена

Так думал Никодим Филиппович в эти трагические для его минуты и вдруг ему послышался детский голос:

– Дядя, Вы чего плачете?

Он оторвал ладони от лица и поглядел прямо перед собой; взгляд его упёрся в красные боты, затем скользнул по трикотажным чулкам, смятым на коленях, по полиэтиленовой, в красный горошек накидке и остановился на курносом в веснушках личике. Именно, – личике, поскольку от лица девчушки исходило такое ангельское участие, что Отченашенко чуть снова не зарыдал и только сознание того, что перед ним стоит девчушка лет десяти, удержало его от повторных слез. Отченашенко встал на ноги и, ни нашел, ни чего лучшего, как спросить:

– Ты кто?

– Алена. А Вы чего на мокрой земле сидите и ревете? Спросила девчушка тоном школьной воспитательницы.

– Я, Алена, не реву, я потерялся. Здесь только что была машина, и вот меня оставили одного.

Отченашенко развел руками, словно хотел показать ей: «вот видишь, как оно получилось, была машина, и нет её».

Подсознанием он понимал, насколько глупо выглядит, но никак не мог справиться с собой и с обидой, нанесенной ему человеком, который сам же его вызвал в это, по всему видно, гиблое место.

– Это Дурдынин подшутил, – ответила девчушка и пояснила, – он у нас известный шутник. Его, когда оживляют, он обязательно что-нибудь такое отмочит, а так он безвредный. А почему Вы стоите на дороге?

– Я не знаю куда идти. – Сказал Отченашенко, – я ни чего не вижу в этой мгле.

– Вы, наверное, специалист, которого мы все ждем?

Спросила девчушка, с явным любопытством разглядывая Отченашенко. И того вдруг кольнуло, в самое сердце и кольнуло:

– Как оживляют? – Спросил Никодим Филиппович.

– Да обыкновенно, – ответила девчушка, словно и на самом деле оживлять людей, по крайней мере здесь, было обыкновенным делом.

– Училка говорила – это дело техники и парапсихологии. – Последнее слово она произнесла по слогам.

– А дед говорит – это чертовщина и не верит, что его оживляют. Вы, дяденька, специалист по трещинам, которого мы все ждем?

Повторила свой вопрос девчушка, словно и на самом деле вопрос об оживлении Дурдынина был пустяковым вопросом, или, по крайней мере, куда менее важным, чем сам Отченашенко.

– Да, специалист, девочка, только вот не уверен, что меня ждут. С ноткой, естественной в таких обстоятельствах, горечи, ответил Никодим Филиппович.

– Ждут, ждут! Еще как ждут! Мне дедушка сказал, что вот приедет специалист по «трещинам» и спасет «гору». Даже в газете об этом печатали, мне дедуля говорил. Только чё же её спасать, если трещина объявилась?

Девчонка была легка на язык и продолжала тараторить:

– Нам училка сказала, что это все «прогресс» и «эволюция», а те, кто хочет спасать – отсталые люди, как мой дедушка. Воота! Но она зря так говорит, мой дедушка вовсе не отсталый, а «переведенный», но ведь это ничего? Правда? Что «переведенный»?

Отченашенко, разумеется, не понял, откуда и зачем перевели её дедушку и каким образом «перевели». Что это вообще означает: «оживление» и «переведенный», но упоминание «горы» пробудило в нем профессиональный интерес.

– Какую, «гору» спасать? – Недоуменно переспросил Отченашенко, пропустив непонятное.

– Ну, что под нами, а что на поверхности то называется «на-гора», разве Вы не знаете?

– Да, да, конечно… – Отченашенко совершенно растерялся, к тому же холодная влага медленно стекала по ягодицам и уже добралась подкалена.

– А чего же мы стоим, дяденька? – Спросила Аленка и потянула его за полу промокшего насквозь пальто.

– Я ни чего не вижу, не знаю куда идти, – повторил Отченашенко.

– Да вот же, рядом, гостиница. Дурдынин и подвез Вас к гостинице. Он заходил, дедушке наказывал принять. А что не видите, так это пройдет. Мы тоже когда-то слепком бродили, а потом – прошло. Это, это ади…ада…пация…

Она взяла его за руку и повела. Тепло ладони ободрило Никодима Филипповича, Они и прошли-то не больше двадцати шагов, и Отченашенко увидел освещенный подъезд здания, а за стеклянными дверями, залитый светом вестибюль гостиницы.

Глава третья. Добрейший Семен Игнатьевич

Когда Никодим Филиппович вошел в здание, девочка вырвала свою ладонь из его руки, и побежала к стойке, с криком:

– Дедушка, дедушка, я привела его! Я привела, а он сидит и ревет, как маленький. Это дяденька Дурдынин подшутил, я знаю, я знаю!

Из-за стойки вышел пожилой мужчина в зеленом, с галунами мундире и направился к Никодиму Филипповичу.

– Рад, рад! А мы с внучкой смотрим, чегой-то человек на дороге в лужу сел, а этот куролес Дурдынин по газам и ходу, ну думаю, снова чой-то учудил. Нынче-то мода такая пошла, подшучивать называется. Подшутят другой раз так, что человек остается, в чем мать родила. Да Вы проходите, проходите… Э, да Вы все мокры. Ну, ни чего, это мы мигом! – И рявкнул так, что Никодим Филиппович вздрогнул:

– Клашка-а!

Откуда-то появилась женщина лет сорока, одетая в коричневое платье с белым фартуком и в кружевном чепчике.

– Клашка! – Продолжал громыхать дед, – белье по второму разряду, костюм и в тринадцатый номер, да ванну, ванну нагрей!

Затем, обращаясь к Отченашенко, сказал:

– Вишь моду завели, после того, как «трещина» в горе приключилось, всех гостей по разрядам принимают. Вас, вот, велено принять по второму.

Отченашенко плохо соображал и еще хуже понимал, о чем говорит этот дед, он наслаждался светом и теплом.

– Если Вы позволите, то я бы хотел получить документы, – Сказал дед извинительным тоном и пояснил:

– Нужно карту гостя заполнить.

Отченашенко машинально протянул ему паспорт. Дед внимательно поглядел на корочки, развернул, а потом вздохнул:

– А у нас моду приняли в паспорте вместо национальности писать – «гражданин мира». Оно, может и правильно, что все мы граждане мира, но я, своей глупой башкой думаю, что гражданин-то я гражданин, а вот какого-нибудь бельгийца понять не смогу. А он, меня не поймет, следовательно и «миры» наши разные. Он, в своем живет, где его понимают, а я в своем, где меня понимают.

Девчушка вертелась рядом, разглядывая Никодима Филипповича, как свою находку.

– Ты бы, Алена шла и учила «Всеобщую историю», а не вертелась под ногами.