Провидец Энгельгардт

В той местности, где хозяйствовал Энгельгардт, «крестьянин считается богатым, когда у него хватает своего хлеба до «нови». Такой крестьянин уже не нуждается в продаже своего летнего труда помещику, может всё лето работать на себя, а, следовательно, будет богатеть, и скоро у него станет хватать хлеба не только до «нови», но и за «новь». И тогда он не только не будет запродавать свою летнюю работу, но ещё будет покупать работу мужика бедного, каких не в дальнем расстоянии множество. Если у крестьянина хватает своего хлеба до «нови» и ему не нужно прикупать, то он обеспечен, потому что подати выплатит продажею пеньки, льна, льняного и конопляного семени, лишней скотины, и зимним заработком; если же к тому есть ещё возможность заарендовать земли у помещика для посева льна или хлеба, то крестьянин богатеет быстро.

Затем степень зажиточности уже определяется тем временем, когда крестьянин начинает покупать хлеб: до Рождества, до масленой, после святой, только перед новью. Чем позднее он начинает покупать хлеб, тем зажиточность его выше, тем скорее он может обойтись теми деньгами, которые заработает на стороне зимою, осенью, весною, тем менее он обязывается летними работами у помещика. Чем ранее мужик приест свой хлеб… тем легче его закабалить на летнюю страдную работу…».

В том кусте из восьми – десяти деревень, с которыми соприкасался Энгельгардт и который он называл «Счастливым Уголком», положение крестьян за последние десять лет неизмеримо улучшилось. Но что понимать под выражением «улучшилось» и чем измеряется это улучшение.

«Если кто-нибудь, не знакомый с мужиком и деревней, вдруг будет перенесён из Петербурга в избу крестьянина, и не то, чтобы в избу средственного крестьянина, а даже в избу «богача», то он будет поражён всей обстановкой и придёт в ужас от бедственного положения этого «богача». Тёмная, с закоптелыми стенами (потому что светится лучиной) изба. Тяжёлый воздух, потому что печь закрыта рано и в ней стоит варево, серые щи с салом и крупник, либо картошка. Под нарами у печки телёнок, ягнята, поросёнок, от которых идёт дух. Дети в грязных рубашонках, босиком, без штанов, смрадная люлька на зыбке, полное отсутствие какого-либо комфорта, характеризующего даже самого беднейшего интеллигентного человека».

И мы, читая, в какой обстановке жили крестьяне, даже богатые, поражаемся убогостью этой обстановки. Но ведь это обычная обстановка жизни крестьянина, содержащего скот, в условиях нашего северного климата. Новорождённого телёнка или поросёнка нельзя держать зимой в хлеву, наравне со взрослой скотиной, они замёрзнут. Так что тут выбирать-то не из чего. Хочешь жить в деревне – держи скот. А значит, молодняк зимой приходится держать в избе. Даже после коллективизации такое положение ещё долго сохранялось, и крестьяне стали жить в квартирах городского типа с водопроводом и канализацией лишь с появлением агрогородов, посёлков городского типа, сёл – центральных усадеб передовых колхозов-миллионеров.

«Всё это поразит незнакомого с деревней человека, особенно петербуржца, но не мало удивит его и то, когда он, зайдя в избу, чтобы нанять лошадей до ближайшего полустанка, отстоящего всего на шесть вёрст, услышит от мужика: «Не, не поеду, вишь какая ростопель, мокроть на дороге, поспрошай в другом дворе…».

Бедная обстановка мужицкой избы и это нежелание ехать в дурную погоду за шесть вёрст обыкновенно очень удивляют людей, не знающих деревни. Судить по обстановке о положении и состоянии земельного мужика, даже купца, живущего по-русски, торгующего русским товаром, никак нельзя, в особенности если брать мерилом ту обстановку, в какой живут интеллигентные люди. Конечно, и по обстановке можно судить о зажиточности мужика, но только… по обстановке в смысле тех орудий, которые служат для ведения дела и для расширения его. Как о зажиточности мужика-кулака, занимающегося ростовщичеством, можно судить по количеству денег, какое он пускает в оборот, так о зажиточности земельного крестьянина, занимающегося землёй, хозяйством, можно судить по количеству и качеству имеющихся у него лошадей и скота, по количеству имеющегося в запасе хлеба, по исправности сбруи, орудий. Но главное, самое верное средство для определения положения земельных крестьян известной местности – это знать, насколько крестьяне обязываются чужими работами, например, на помещика, в летнее время, самое важное для хозяйства. Чтобы правильно судить о положении мужика, о его благосостоянии, о достаточности или недостаточности его надела, больше всего необходимо обращать внимание на время, в какое мужик нанимается на чужую работу. Благосостояние мужика – в земле, в хозяйстве, и если он должен продавать свою летнюю работу в ущерб своему хозяйству, то это дурной признак. Человек из интеллигентного класса, не понимающий хозяйства, может часто судить о деле совершенно ошибочно, не принимая в расчет значения времени в хозяйстве: в иную пору мужик нанимается на чужую работу за рубль в день только из бедности, в другую пору и богатый охотно работает за полтинник в день… и этого очень часто не понимают. От этого и происходит, что летняя работа, которую может дать помещик, ведущий свое хозяйство, мужику-хозяину, невыгодна, а зимняя работа, которую даёт лесоторговец, мужику, напротив, выгодна. Только человек, не понимающий дела или недобросовестный, может упрекать мужиков в лености, нерадении, если они не идут к помещику косить, например, за 75 копеек в день; только человек, не понимающий дела, может думать, что он – благодетель крестьян, что он их кормит, даёт им заработки, если он их нанимает на летние страдные работы».

Это тоже чрезвычайно важная категория экономической науки – время, введённая, возможно, Энгельгардтом. Конечно, и раньше учёт времени фигурировал во всех расчётах, любой экономист и даже просто помещик легко мог рассчитать капитализацию годового дохода в стоимость его за 10 лет, или рассчитать срок окупаемости капиталовложений. Но Энгельгардт имеет в виду другое: в сельскохозяйственном производстве важно не время вообще, а данный момент в структуре года. (Это, когда, по Ленину, «вчера было рано, завтра будет поздно»). Летнее время имеет одну цену, зимнее – совсем другую.

«Если я говорю, что благосостояние крестьян «Счастливого Уголка» за последние десять лет улучшилось, то потому именно, что вижу уменьшение для них необходимости обязываться на летние работы у помещиков».

Приводимые ниже выводы Энгельгардта опираются на такие бесспорные доказательства, каких не могли представить ни официальные данные переписей, ни прославленная земская статистика:

«Продавая рожь по мелочам крестьянам в течение десяти лет, я аккуратно записывал, почём продавал рожь, кому и когда, так что… могу судить, когда кто из окрестных крестьян начинал покупать хлеб, сколько покупал, по какой цене, покупал ли на деньги или брал под работу и под какую именно: зимнюю или летнюю. Так как ближайшим соседним крестьянам нет никакого расчёта брать хлеб где-либо помимо меня, то мои записи представляют расходные книги соседних крестьян и дают прекрасный материал для суждения о положении этих крестьян за последние десять лет…».

Энгельгардт мог бы рассказать, с полным основание, что в этом улучшении условий жизни велика была и его роль, но он говорит об этом мимоходом:

«В течение десяти лет, что я занимаюсь хозяйством, я только один раз продал свою рожь гуртом на винокуренный завод, обыкновенно же всю рожь я запродаю на месте окрестным крестьянам. Так как рожь моя отличного качества, хорошо отделана, чиста и тяжеловесна, то крестьяне прежде берут рожь у меня и тогда только едут покупать рожь в город, когда у меня всё распродано…

Десять лет тому назад в деревнях описываемого «Счастливого Уголка» было очень мало «богачей», то есть таких крестьян, у которых своего хлеба хватало до «нови»… да и то даже у богачей хватало своего хлеба только в урожайные годы…

В настоящее время дело находится в совершенно другом положении. В одной из деревень последние два года уже все были богачи, то есть никто хлеба не покупал, у всех хватало хлеба до нови, хватит и в нынешнем году. В этой деревне уже есть несколько таких дворов, которые нынче далеко за «новь» просидят с прошлогодним старым хлебом… могут продать часть нынешнего хлеба или раздавать его под работы. В других деревнях почти наполовину «богачей», которые просидят с своим хлебом до «нови»…

Не стало такой нужды в хлебе, как было прежде… не стало той нужды в деньгах, когда нужно платить подати, потому что явилась возможность вырученные от продажи пеньки, льна, скота деньги, которые прежде шли на покупку хлеба, обращать для уплаты податей. В «Счастливом Уголке» подати не залегают, недоимок нет, ни о порках, ни о продаже скота за подати не слыхать, между тем как в другой части той же волости… постоянные недоимки, продажа скота и пр.».

Крестьян этой благодатной местности миновали и те «прогрессивные новшества», какие рекомендованы учёными агрономами, успевшими облагодетельствовать население иных губерний:

«В «Счастливом Уголке» крестьяне и нынче будут есть чистый ржаной хлеб, тогда как в других местах уже теперь едят хлеб с ячменем, овсом, картофелем…

Не имея нужды в деньгах для покупки хлеба, удовлетворяя свои потребности в деньгах – подати, попу, вино, дёготь, соль – продажею пеньки, льна, лишней скотины, крестьяне «Счастливого Уголка» не нуждаются в продаже летнего труда… Раз же крестьяне не нуждаются в деньгах, чтобы запродавать свою летнюю работу, и работают летом на себя, снимают за деньги или исполу покосы, арендуют землю под лён и хлеб, они быстро заправляются, богатеют, потому что не только получают деньги за проданные продукты – лён, скот, семя, – но, имея много корму, держат более скота, получают более навоза, которым и удобряют свои наделы».

В этом краю не просто повысилось благосостояние крестьян, не только люди не страдают от отсутствия хлеба, но и изменился к лучшему самый образ их жизни:

«Прежде, несмотря на то, что во всех имениях велось хозяйство и, следовательно, требовалась работа, не было отбоя от желающих продать свой летний труд и в то же время множество молодёжи шло в Москву на заработки. Молодые ребята из многих дворов жили тогда в Москве на заработках из года в год, и зиму, и лето, присылали из Москвы порядочно денег, а дворы всё-таки были пусты – ни скота, ни коней. Остающиеся дома хозяева были вечно в долгах, пьянствовали. Теперь никто в Москву надолго не ходит. «Зачем в Москву ходить, – говорят мужики, – у нас и тут теперь Москва, работай только, не ленись! Ещё больше, чем в Москве, заработаешь».

Теперь, если кто из молодёжи идет в Москву, то разве только на зиму, свет увидеть, людей посмотреть, пообтесаться, приодеться, на своей воле пожить. Ходившие прежде в Москву, вернувшись домой, засели за хозяйство, вплотную взялись за землю, старики отошли на второй план, перестали пьянствовать – молодёжь не дозволяет, – сделались полезными членами дворов… и дворы стали богатеть».

Как это ни удивительно, реже стал встречаться такой, казалось бы, неискоренимый порок, как пьянство. И это в условиях, когда «вследствие уменьшения кабаков от возвышения цен на патенты, сильно распространена тайная продажа водки, которая есть во всех деревнях. Конечно, и теперь крестьяне гуляют на свадьбах, в общественные праздники, гуляют здорово, пьют много, больше, может быть, чем прежде, но отошли праздники – кончилась гульня, и пьянства нет… Пьяницы сделались степенными мужиками, многие вовсе даже перестали пить… не в свадебный или не в общественно-праздничный день гораздо чаще можно встретить пьяного попа, дьячка или урядника, чем пьяного мужика».

Значит, ключ-то к решению проблемы – не в разработке норм расстояния между местом продажи водки и школой и т. п., тем более не в истреблении виноградников, чему мы, кто постарше, были свидетелями, а в том, чтобы дать людям настоящее дело и надежду на избавление от вечной нужды уже сегодня.

Важно и то, что люди нашли более привлекательный способ проведения досуга:

«…сильно развилась между крестьянами страсть к охоте. Чуть не все молодые люди – охотники, чуть не все имеют ружья, кое-где можно увидать и гончую собаку. В воскресенье, в праздник молодёжь отправляется на охоту за рябчиками, тетеревами, зайцами».

Но, может быть, ещё более важно то, что «заметно также увеличивается стремление к образованию, к грамотности. Когда была мода на разведение грамотности, вскоре после «Положения», и у нас была при волости школа, то в эту школу приходилось собирать ребят насильно, отцы не хотели отдавать детей в школу, считали отбывание школы повинностью… неохотно шли и дети, да и до школы ли было, когда ребята зимой ходили в «кусочки»?.. В последние же годы стремление к грамотности стало сильно развиваться. Не только отцы хотят, чтобы их дети учились, но и сами дети хотят учиться. Ребята зимою сами просят, чтобы их поучили грамоте, да не только ребята, а и взрослые молодцы: день работают, а вечером учатся грамоте. Даже школы свои у крестьян по деревням появились. Подговорят хозяева какого-нибудь грамотея-учителя, наймут у бобылки изобку – вот и школа. Ученье начинается с декабря и продолжается до Святой. Учитель из отставных солдат, заштатных дьячков, бывших дворовых и тому подобных грамотеев, получает за каждого ученика по рублю в зиму и содержание. Относительно содержания учителя родители учеников соблюдают очередь. Во дворе, в котором находится один ученик, учитель живет, например, три дня, там же, где два ученика, – шесть дней и т. д., подобно тому, как деревенский пастух. Изба для школы нанимается родителями сообща, дрова для отопления доставляются по очереди, учебные книги, бумага, грифельные доски покупаются родителями…

А между тем эти мужицкие школы составляют предмет опасения. Как только проведает начальство, что в деревне завелась школа, так её разгоняют, гонят учителя, запрещают учить…

Для того чтобы конкурировать с американцами, нужно не пути сообщения устроить, а дать народу образование, знание, а для этого нужно только не мешать ему устраивать свои школы, учиться свободно, чему он хочет, у кого хочет. Только люди, совершенно не знающие мужика, могут опасаться каких-то злонамеренных людей, а между тем именно эти опасения и высказываются по поводу нелегальных мужицких школ.

Вроде бы всё разъяснив, Энгельгардт выражает признаки улучшения благосостояния в концентрированном виде:

«Итак, увеличение урожаев хлеба, уменьшение необходимости продавать свой летний труд, увеличение возможности работать летом на себя, уменьшение отхода на заработки, усиление стремления к хозяйству, к земле, уменьшение стремления бросать землю и итти в батраки, уменьшение пьянства, стремление к грамотности – вот что доказывает, что положение крестьян в «Счастливом Уголке» улучшилось за последние десять лет. Посмотрим же теперь, от чего зависит это улучшение». «.

Начинает он с главного – и тут же ошарашивает образованную публику:

«Первая общая причина – это увеличение урожаев хлеба на крестьянских наделах вследствие постоянного усиленного удобрения и происходящего от того улучшения, удобрения, утучнения надельной земли».

Как же так? Нам учёные доказывали, что существует «закон убывающего плодородия земли», и статистики доказывали, что плодородие крестьянских наделов год от года понижается. Да веди известно, что почти на всей планете происходит эрозия почв, а это грозит человечеству неслыханными бедами. И вдруг безвестный помещик, опирающийся на опыт какого-то «Счастливого Уголка», доказывает обратное, можно сказать, переворачивая мировое почвоведение вверх ногами! Энгельгардт понимает, что его выводы противоречат всему тому, чему учат студентов в сельскохозяйственных институтах, а потому, учитывая важность вопроса, терпеливо разъясняет:

«Урожаи хлебов на крестьянских наделах возвышаются год от году. Это говорят сами крестьяне. Хлеба у крестьян стали родиться гораздо лучше не только сравнительно с тем, как родились при крепостном праве, но и сравнительно с тем, как они родились десять лет тому назад. В «Счастливом Уголке» это возвышение урожаев совершилось на моих глазах… Произошло это, без сомнения, от улучшения пахотных земель крестьянских наделов, от усиленного удобрения, от лучшей обработки, от употребления лучших, более чистых, семян ржи… Если крестьянские хлеба в чём и уступают теперь господским, то… потому, что они разделены на узкие нивки, которые и удобряются, и обрабатываются каждым хозяином отдельно. Если бы крестьянские земли и обрабатывались, и удобрялись сообща, не нивками, а сплошь всеми хозяевами вместе, как обрабатываются помещичьи земли, с дележом уже самого продукта, то урожаи хлебову крестьян были бы не ниже, чему помещиков».

Он продолжает разъяснять то, что непонятно образованным людям, но представляется само собой разумеющимся крестьянину:

«Что урожаи на крестьянских наделах увеличиваются, так это совершенно естественно… потому что, вследствие удобрения, земля постоянно улучшается. Что она должна улучшаться, так это ясно, если вникнуть в систему крестьянского хозяйства.

В наших местах как помещики, так и крестьяне удобряют землю навозом. Необходимость удобрения так вошла в сознание каждого, что хозяин всё своё внимание обращает на то, чтобы назапасить как можно более навоза… Но в то время, как помещик, продавая хлеб и скот, сдавая с части покосы, отдавая в аренду земли под лён и хлеб, истощает свои земли, вследствие вывоза почвенных частиц (главное – фосфорнокислых солей) с хлебом, скотом, сеном – крестьянин, напротив, приобретая на стороне хлеб, сено и пр., улучшает, утучняет свою землю, ввозя почвенные частицы извне…

Крестьянину недостаточно сена с своих лугов – он… арендует покосы, если имеет на то средства, или косит у помещика с части. Все силы крестьянина употреблены на покос, во время покоса он работает до изнеможения, на покос и со сторонних заработков возвращается домой. Накошенное на чужих лугах сено крестьянин свозит к себе, кормит им коней и скот и полученным навозом удобряет свой надел…

Чем выше благосостояние крестьянина, чем менее он запродаёт свой летний труд, чем более он работает на себя летом – тем более он заготавливает сена, тем лучше удабривает свой надел.

Раз заправившись, крестьянин… снимает в помещичьих имениях землю под лён и хлеба, берет из части ляда и т. п. Выбранный лён, сжатый хлеб он опять-таки везёт к себе: лён и семя продает, хлеб потребляет сам, костру, мякину, солому употребляет в корм своему скоту и в подстилку. Тут опять-таки получается навоз, который вывозится крестьянином на его же надел…

Только агрономы-чиновники да либералы, не понимающие сути дела, могут думать, что крестьянам следует изменить трехпольную систему и заменить ее многопольною с травосеянием. Для крестьян, имеющих возможность работать лето на себя и заготовлять корм на стороне, трёхпольная система совершенно рациональна. Крестьянам же, которые так затеснены отрезками и высокими платежами, что должны лето работать в помещичьих имениях и не могут готовить в страду корм для себя, никакое травосеяние не поможет.

Совершенно другое дело в помещичьих хозяйствах… Помещики в наших местах всегда вели и теперь ведут истощающее землю хозяйство. При крепостном праве помещики и у нас производили огромное количество хлеба, который выпродавался из имений и уносил с собою массу драгоценнейших почвенных частиц, извлечённых из земли, уносил за море к немцам и англичанам, уносил в города, откуда эти частицы спускались в реки…

После «Положения» запашки в помещичьих имениях значительно – полагаю на две трети – сократились, всё еще сокращаются и будут сокращаться…

С уменьшением запашек, конечно, уменьшилось и количество хлеба, продаваемого из помещичьих хозяйств, следовательно, уменьшилось и истощение земель через вывоз хлеба. Но зато явился другой путь для истощения. Не имея возможности убирать всё сено с лугов в свою пользу, помещики вынуждены сдавать луга с части, и таким образом из помещичьих имений вывозится часть сена… Помещичьи земли истощаются, а на счёт их удобряются крестьянские наделы». В этом «одна из основных причин, почему улучшилось благосостояние крестьян «Счастливого Уголка»… Ежегодно крестьяне из окрестных помещичьих имений везут в свои дворы сено, солому, лён, хлеб, дрова. Всё это в деревнях превращается в навоз, который вывозится на крестьянские поля… Удобряемые на счет помещичьих земель крестьянские конопляники и поля стали неузнаваемы. В будущем, там, где крестьяне заправились, наделы их превратятся в тучные огороды, на которых крестьяне будут вести интенсивное хозяйство. Эти наделы будут представлять оазисы среди пустынных помещичьих земель, которые будут экстенсивно эксплуатироваться теми же крестьянами… и положение их будет улучшаться». Но «необходимо, если не вовсе снять с крестьян платежи, то, по крайней мере, уменьшить их и разложить на долгий срок… чтобы дать крестьянам возможность заправиться».

Оказывается, закон убывающего плодородия почвы действительно существует, но носит не столько природный, сколько социальный характер, и проявляется он не везде. Он явно действует на землях помещиков, а также тех крестьян, которые замордованы непосильными податями и выкупными платежами и потому не имеют средств, чтобы отказаться от запродажи своего труда в летнее время, вынуждены обрабатывать чужую ниву, когда собственная остаётся в запустении. Иначе говоря, почва деградирует, когда крестьянин задавлен эксплуататорами.

Часто душа крестьянина разрывается между хозяйствованием на земле и сторонниками заработками. Энгельгардт не отрицает пользы для крестьянина заработков вне своего хозяйства, но считает, что они не должны быть в ущерб основной его деятельности – работы на земле.

«И в «Счастливом Уголке» на первых порах сторонние заработки играли весьма важную роль, да и теперь еще имеют значение, хотя и в меньшей степени, чем прежде. Но сторонние заработки в таком только случае способствуют улучшению положения крестьян, когда крестьянин главным образом занимается землёй, хозяйством, а сторонние заработки, не мешая хозяйству, служат только подспорьем… Это уже не дело, если крестьянин видит основу в стороннем заработке. В деревнях, расположенных около городов, железнодорожных станций, фабрик, несмотря на обилие выгодного заработка, крестьяне редко живут зажиточно, хозяйственно…»

Но не вступает ли здесь Энгельгардт в противоречие с общими тенденциями развития человечества? Вот он пишет:

«Это уже самое последнее дело, когда мужик не занимается землёй, а смотрит на сторонний заработок. Заниматься землёй трудно. Земля, хозяйство требуют заботы, постоянного внимания. Конечно, даром денег нигде не дают, и на стороннем заработке, на фабрике, в городе, тоже требуется работа, и не менее тяжёлая, но та работа, батрацкая, не требует заботы, внимания и всегда даёт определённый заработок. Хорошо ли, дурно ли отработал известное число часов, а там, что бы из работы ни вышло, получи жалованье. Человек, при таких условиях, привыкает беззаботно жить со дня на день, не думая о будущем, а вместе с тем привыкает к известной обстановке, к известному комфорту. В подгородных и подфабричных деревнях всё рассчитано на сторонний заработок, а хозяйство опускается, земля, хозяйство являются уже подспорьем к заработку, а не наоборот. Поэтому в таких деревнях, где хозяйство должно бы процветать, вследствие удобства сбыта продуктов и возможности в свободное от полевых работ время иметь заработки, мы, наоборот, видим, что масса населения бросает землю, относится к земле и хозяйству спустя рукава и живёт со дня на день. Обыкновенно в таких подгородных, подфабричных деревнях масса населения живет вовсе не зажиточно, и только несколько разбогатевших торговлею кулаков эксплуатируют своих однодеревенцев».