Миллионы

Мария Сергеевна засмеялась фальшивым русалочьим смехом и прильнула к нему всем телом-грудью, руками, ногами и щекочущими волосами, видимо стараясь укротить его дурманом своего запаха, жара и упругости.

И от этой лживой ласки все тело Мижуева вместо обычного возбуждения охватило невыносимое физическое раздражение.

– Да оставь, я говорю!.. – грубо выставил он плечо навстречу ее ласке.

– Какой ты странный… Чего-то сердишься!.. – неискренне удивленно начала было Мария Сергеевна и почти силой попыталась обнять его. Но Мижуев оттолкнул и, видимо, сделал ей больно, потому что хорошенькое лицо стало на мгновение испуганным и жалким. – Вот, ей-Богу…

– Говори же!.. – вдруг бешено крикнул он. Молодая женщина испугалась и отошла, издали глядя прозрачными, все-таки лгущими глазами.

– Да ничего… так, пустяки… Я даже не хотела тебе говорить…

Холод прошел под волосами Мижуева. Он почувствовал, что если она сейчас же не скажет, то он потеряет сознание от бешеного взрыва и сделает что-то страшное.

И, должно быть, она почувствовала это, потому что осторожно подошла и, точно пробуя, положила на его круглый локоть самые кончики пальцев.

– Видишь ли… ты не сердись… тут ничего нет такого… В Гурзуфе мы ужинали на балконе, знаешь, над морем… там замечательно красиво и…

Она тянула, продолжая осторожно держаться пальцами за его локоть, и Мижуев чувствовал, как эти изящные пальцы тихонько дрожат.

Уверенность в том, что случилось что-то гадкое и непоправимое, выросла в мозгу Мижуева с безумной силой.

– Говори!.. – в остром порыве злобы и боли крикнул так, что голос его полетел по всей квартире.

Мария Сергеевна как-то осела назад, и глаза у нее стали совсем круглые, как у испуганной кошки.

– Видишь ли… – торопливо забормотала она, проглатывая слова и не двигаясь с места. – Я встретила там Васю… мужа… Попросил меня зайти переговорить с ним… Не нужно было? – неожиданно спросила она, и видно было, что сама знает, что не нужно, и опять лжет, спрашивая об этом.

Мижуев молчал и дышал неровно.

Мария Сергеевна осторожно подвинулась и опять дотронулась до его руки.

– Ты сердишься?.. – спросила она тем же тоном, в котором ясно было, что она видит его гнев и старается представиться наивной, не понимающей этого.

Мижуев вдруг бешено поднялся и молча отшвырнул ее. Мария Сергеевна чуть не упала через кресло и, только извернувшись, как падающая кошка, гибко и цепко удержалась за его ручку.

– Какой ты… – начала она побледневшими губами.

– Скажи, пожалуйста… – зловещим сдержанным голосом заговорил Мижуев, глядя на нее с холодной ненавистью. – А ты думаешь, что я могу не сердиться?.. Зачем ты лжешь!..

– Но что же я такого сделала… – уже искренне беззащитно пробормотала Мария Сергеевна.

– Что?.. А то… – Мижуев помолчал, отыскивая слово и со страданием чувствуя, что его не найти, а скажется другое. – А то… что что-нибудь одно: или прямо признайся, что я для тебя ничто, что ты пошла ко мне на содержание и… или…

Мижуев оборвался. Ему вдруг стало жалко себя; он так любил эту женщину, пожертвовал для нее дорогим человеком, сделал подлое, грязнее дело, обманывал, лгал и думал, что хоть за это она будет близка ему; Из-за этих уже не раз настойчиво повторяющихся свиданий с мужем было столько мучительно-унизительных сцен ревности, он даже пересилил себя, признался ей, что его мучит будто она ушла к нему только из-за денег. И теперь вдруг увидел, что это так и есть: – она никогда не любила его, любит того, готова опять отдаться ему, а лжет и обманывает его, как дурака, только из страха. Он почувствовал себя смешным; глупым и жалким.

– Так не сделает последняя тварь!..

Эти слова он выкрикнул в целом взрыве бешеных грубых слов, и непобедимая потребность охватила его: ударить ее, сделать жестокое и унизительное до последней степени, чтобы доказать, что если она пошла к нему за деньги, то она и есть его собственность, тварь, с которою он может сделать все, что захочет.

И только когда он увидел в ее глазах бессильный страх покорной рабыни, Мижуеву вдруг стало так тяжело и гадко, что он грузно сел к столу, поднял руки и схватился за голову, стараясь не видеть и не думать ничего.

Несколько минут продолжалось молчание. Мижуев все сидел, и его огромная голова, беспомощно опущенная на руки, казалась Жалкой и беззащитной.

Мария Сергеевна долго стояла на месте и пугливо смотрела на него. Потом в глазах ее мягко и трогательно засветилась милая женская жалость. Она тихонько шевельнулась, робко подошла, остановилась, и Мижуев услышал быстрое неровное биение ее сердца.

Нежные теплые пальцы чуть-чуть, как дыхание, коснулись его волос.

IX

Такие сцены были уже не раз и повторялись все чаще и чаще, со зловещим нарастанием. Каждая новая была безобразнее и бессмысленнее предыдущей. Мария Сергеевна не понимала их: порой она с жестоким раскаянием упрекала себя во всевозможных преступлениях, которых, в спокойном состоянии не могла, признать. Она видела, что на их жизнь надвигается какое то неотвратимое, несчастье, но как прекратить этот кошмар, не знала. И страдала бессильно и жалко.

И ужаснее всего, была потеря уважения к себе и та грязь, которую порождали эти безобразные сцены. Они унижали и ставили в какую-то зависимость от окружающих, даже от прислуги. Со всех, сторон смотрели глаза и слушали уши любопытных чужих людей, которым было все равно, страдают или просто дурят они, а было только занятно, как на представлении. Приходилось сдерживать голоса, быстро прятать мучительные слезы, придавать фальшивые выражения искаженным от боли лицам и чувствовать себя несчастнее последнего лакея.

В последнее время такие сцены начали кончаться только с истерикой, с полным изнеможением. Как будто с них обоих слетало все красивое, интеллигентное и благородное, и в дикой ярости корчились какие-то полоумные, которые сами уже не знают, зачем и что кричат друг другу в лицо, думая только о том, чтобы как можно больнее уязвить и обидеть.

Временами являлось уже отчаяние и желание какого бы то ни было, но только конца. Казалось, что уже последняя ссора, и за нею все кончено. Но в ту самую минуту, когда боль и ярость доходили до крайнего предела, вдруг все падало, нервы ослабевали, начинались слезы, уступки и вдруг болезненное, неожиданное возбуждение, бросавшее их друг на друга в жгучем сладострастном припадке. А потом наступало сознание нелепости всего происшедшего и безнадежного, мучительного раскаяния.

– Мы сумасшедшие! – говорила Мария Сергеевна с отчаянием и плакала, прижимаясь к Мижуеву, как бы ища защиты, а он страдал молча и видел перед собою черную неизбежную пропасть конца.

И так же прошла дикая сцена в этот день.

Когда Мария Сергеевна, замученная, мягкая и горячая, с мокрым от слез лицом и потемневшими глазами, лежала с ним, и еще не удовлетворенное желание тянуло их друг к другу с болезненно обостренной силой, она тихонько и искренне рассказывала ему:

– Я знаю, что для твоего спокойствия мне не следовало этого делать… Но неужели ты можешь думать?.. Мне просто стало жалко: он показался мне таким несчастным. Больной… Ведь как бы то ни было, а все-таки я виновата перед ним!..

И не то усталому, не то прояснившемуся после бури мозгу Мижуева и в самом деле казалось, что это так просто и естественно:

«Конечно, она виновата перед ним… и как бы то ни было, когда-то она любила его…»

А все подозрения казались совершенно нелепыми, ни на чем не основанными – какими-то омерзительными капризами.

– Прости меня… Я правда сумасшедший… – страдая от жалости, любви, раскаяния и презрения к себе самому, говорил Мижуев и целовал мокрое горячее личико.

И ей казалось, будто все кончилось, теперь они объяснятся, он увидит всю нелепость своих подозрений, и с завтрашнего дня все пойдет счастливо, как никогда. И она торопилась высказаться:

– Я знаю, что ты думаешь, будто я не любила тебя и пошла ради денег… Я знаю, ты имеешь право так думать… Я пустая и гадкая, но все-таки это не так: я тебя люблю больше жизни!.. Ты мне всегда нравился, давно… Ты такой… большой, сильный, чуткий!..

В комнате было темно, и лицо Марии Сергеевны смутно белело на темной подушке дивана. Глаза казались у нее большими, как две пропасти. И голосок звучал нежно и порывисто, как у обиженного ребенка.

– Мне нравилось, что ты сознаешь свою силу, и все подчиняются тебе. Конечно, было приятно, что ты можешь бросить для меня столько, что я и вся того не; стою… Но мало ли там было богатых людей! Если б я захотела… Но ты больше, сильнее всех!.. Мы, женщины, любим в мужчине силу и власть…

Мижуев со слезами нежности и умиления целовал ее, и было так тепло и счастливо от ее тихих, влюбленных слов. Она шептала так торопливо и искренне, была такая горячая, покорная и сладострастная. И являлось гордое сознание своей силы, сознание, что она любит его и отдается ему, как солнцу, выше которого для нее нет ничего.

– Я, глупая, не могу этого передать, – тихонько шептала Мария Сергеевна. – У меня была такая однообразная, скучная жизнь, казалось, что уже все кончено и впереди нет ничего… а ты внес что-то яркое, сильное, я прямо с ума сошла от счастья!.. Мечтала о тебе, бегала, как девочка, за тобой…

– Но ведь это не я внес… – с бессознательной пытливостью спросил Мижуев, и голос его слегка вздрогнул от страха.

– Нет – ты! Ты… такой, как есть: большой, сильный, могущественный, как царь!.. Но это не главное: если бы ты был беден, я все равно отдалась бы тебе. Ты мое все! – трогательно стыдясь и стыдливо, и бесстыдно прижимаясь к нему всем телом, горячо спорила Мария Сергеевна.