Куприян

Матрена вздохнула.

– Ишь ты, – с удивлением сказала Анютка и сейчас же затараторила скороговоркой: – К винной пошел, сердитый такой!. А у него на шинели мидаля баальшущая!.. Дядиньке Куприяну сказать?

Матрена опять вздохнула и промолчала.

– Я скажу… сказать? – Матрена кивнула головой.

– Чтобы пришел, скажу… А куда ж ему придтить? – с деловым видом спросила Анютка.

Матрена подумала и потупилась.

– Чтобы на огород… Задами пусть придет… завтра к вечеру… Скажешь?

– Я скажу, я скажу… А теперь, тетка Матрена, я пойду, я боюсь…

– Ну, иди…

– Пойду… Так сказать?

– Скажи.

– Ужо скажу.

Анютка шлепнула пятками, выскочила за ворота и зашлепала по улице, из всех сил топоча ногами.

Матрена осталась одна, смотрела одним глазом на улицу и тревожно прислушивалась, думая, что муж придет пьяный и опять будет бить ее.

Тело у нее болело и ныло и в груди чувствовалась какая-то тяжесть. Она плюнула и долго не могла выплюнуть сбившейся мокроты.

Федька заснул, свесив голову с ее рук.

Матрена тихо прошла в каморку, нагромоздила на лавку тряпья и уложила спящего Федьку, загородив его, чтобы не упал, двумя пеленами.

Потом она опять вышла на крыльцо, села на ступеньки и тогда уже тихо и горько заплакала, опустив голову на рукав. Она чувствовала себя несчастной не оттого, что тело у нее было избито в сплошной синяк, не оттого, что ждала новых побоев, а оттого, что не могла представить себе будущей жизни, казавшейся ей какой-то темной и страшной дырой.

О муже она вовсе не думала, потому что он был муж и казался ей неизбежным и неотвратимым, а его побои – должными и заслуженными.

Больше всего ей было жаль Куприяна. При воспоминании о нем она плакала сильнее и с тоской. По временам ей хотелось прямо побежать к нему, только побежать, потому что защитником от мужа, по ее мнению, он быть не мог. Матрена думала, что теперь нельзя уже будет его любить, и горько всхлипывала.

Но из всего того, что должно случиться, судьба маленького Федьки одна была ей совершенно ясна и понятна: забьет он его…

И ей это тоже казалось неизбежным и как бы законным.

VII

Куприян проснулся от скрипа ворот и струи холодного воздуха, хлынувшего ему в лицо, разгоряченное от сна и выпитой ночью водки.

На дворе было уже светло, хотя солнце еще не всходило. Ворота из темной рощи представлялись ослепительно белым четырехугольником, и на их светлом пятне вырисовывалась черная фигура мужика, высокою, седого и широкоплечего, в длинной рубахе и полосатых штанах, босого.

– Тута, что ли? – спросил он хриплым голосом.

Васька тоже поднял голову с сеном в волосах.

– Тут, – отвечал Куприян.

Мужик шагнул в ворота, видимо со света ничего не разбирая. Ощупью он нашел старый улей и медленно опустился на него, почесывая грудь и зевая.

Пронесло дождь-то, сказал он. Голос у него был густой, как из бочки, и усы мешали ему говорить.

Васька опять опустил голову.

Мужик подождал молча, пока глаза не освоились с темнотой, и потом повернул голову к Куприяну.

– Егор пришел, – сказал он.

– Знаю уж, – пробормотал Куприян.

Мужик помолчал.

– Что ж думаешь? – спросил он, серьезно глядя на него из-под мохнатых бровей…

– Там видно будет, – смущенно выговорил Куприян.

– Так, – неопределенно буркнул мужик.

Васька быстро поднял голову.

– Чего ж тут думать? – насмешливо спросил он. – Плюнуть, да и все тут!

Мужик недружелюбно поглядел на него, вздохнул и промолчал. Куприян потупился.

– Анютка у них на дворе была вечор, – заговорил мужик опять, поворачиваясь к Куприяну.

– Ну?

– Сказывала, чтобы тебе прийти сегодня… попоздней на огород. Матрена наказывала…

Куприян помолчал.

– Ладно, приду, – буркнул он.

– Так, – сказал мужик и встал, – хлеб-то есть? – спросил он.

– Хлеб есть, – ответил Васька, – а вот водку всю вылакали… пошли посудинку-то…

– Давай бутылку. Как откроют винную, пошлю.

Мужик вышел, затворив за собой ворота.