Чтоб знали! Избранное (сборник)

Самая многочисленная категория – это туристки, которым приходится убивать своё время на музеи, иначе они умрут со скуки. Они либо ни за что не хотят любовных приключений, потому что им скоро уезжать и ничего длительного не предвидится. Либо они жаждут любовных приключений, потому что им скоро уезжать и ничего длительного не предвидится.

Другая категория – это недавно переехавшие в наш город на постоянное жительство. Они ещё не успели обзавестись ёбарями и вынуждены как-то убивать свой досуг, иначе тоже умрут со скуки. Это самая вкусная добыча, ибо она жаждет быть пойманной. Такие женщины голодны и горят поскорей заполнить свои разнообразные пустоты мужской плотью.

Некоторые посетительницы оказываются в стайке вокруг экскурсовода. Как заворожённые, они слушают напыщенные и надуманные объяснения поистине очевидного и уходят из музея с уверенностью, что уж теперь-то они стали понимать искусство. К таким хорошо заходить сзади или сбоку и бросать им в ушко глубокомысленные реплики, дополняющие рассказ экскурсовода или не имеющие к нему никакого отношения. В лучшем случае мне удаётся выманить самочку из группы и начать собственную экскурсию по её достопримечательным местам. А в худшем случае я вынужден удовлетворяться хотя бы тем, что мешаю ей слушать чепуху.

Затем, существует категория мнимо одиноких. Ходит себе и ходит девица вдоль и поперёк картин, а я вокруг да около. Ни на кого она взглядов не бросает, и мужиков поблизости не видать. Подхожу к ней и завожу разговор, который происходит в пределах средней оживлённости, и вдруг, как-из под земли, вырастает её хахаль, который, как оказывается, слонялся в другом зале или не вылезал из уборной в течение часа. Приходится как ни в чём не бывало отваливать в противоположном направлении. Такое недоразумение происходило лишь в начале моих охотничьих вылазок. Теперь при подходе к одинокой я начинаю с того, что исключаю мнимость одиночества и спрашиваю нечто вроде: «Каким это образом оказалось, что вы находитесь одна в храме искусства, которое возбуждает такие сильные эмоции, что поделиться ими с кем-нибудь из прихожан этого храма становится необходимым?» Если в ответ на этот вопрос баба шалеет и спрашивает: «Чаво?», я быстро адаптирую текст и переспрашиваю: «Вы здесь одна?» На такой вопрос она уже способна дать однозначный ответ, в зависимости от которого события либо начинают развиваться, либо мрут на корню.

Есть категория посетительниц музея под названием «две подружки». Комбинации могут быть следующими: либо обе уродки, что бывает, увы, в большинстве случаев (как говорится, «типичное не то, но с пиздой»), либо одна уродка, а другая смазливая. Но никогда не случается, чтобы обе подруги были хороши собой. Женщины не терпят конкуренции – у них здравствует симбиоз. Дурнушка, с одной стороны, оттеняет привлекательность своей подруги, а с другой стороны, надеется, что и ей благодаря смазливой подружке какой-нибудь мужик перепадёт.

При таких обстоятельствах я начинаю разговор с дурнушкой, которая от счастья сразу начинает течь. Смазливая же недоумевает и раздражается нарушением закона человеческой природы, согласно которому для мужчины-самца привлекательная внешность важнее течки. А я лишь невзначай узнаю имя смазливой и, говоря с дурнушкой, по сути дела, обращаюсь к её подруге. Так жена говорит ребёнку то, что она хочет, чтобы услышал рядом стоящий муж, не желая это говорить мужу прямо. В конце концов я беру телефон у дурнушки и, чтобы смазливая совсем не свихнулась от удивления, в последний момент беру телефон и у неё. Дурнушка чувствует себя победительницей, но звонка моего она не дождётся – я звоню смазливой, которая не может взять в голову, как это она могла потерпеть поражение от дурнушки и, уязвлённая, вдруг слышит мой звонок. Я объясняю, что не хотел, чтобы дурнушка чувствовала себя таковой, что я не желал сделать ей больно и обращал всё внимание на неё, тогда как в действительности только и мечтал поговорить со смазливой. У той падает камень с сердца, а кроме того, она начинает меня уважать за такую деликатность и благородство и соглашается встретиться со мной, чтобы в конце концов раздвинуть ноги. Впрочем, к сожалению, бывает и другой вариант, нераздвижной.

Следующая категория посетительниц – это студентки художественных колледжей. Они приходят с мольбертами, блокнотами и прочими атрибутами, чтобы скопировать или запечатлеть то, до чего им не дотянуться, на какие бы цыпочки они ни вставали. Часто их волосы покрашены в оранжево-фиолетовые цвета, в ноздре болтается колечко, как металлическая сопля, которую не высморкать. Кожаная одежда на них призывает содрать с них кожу. С этими можно, не церемонясь, говорить об искусстве, предпочтительно об эротическом, и они не возражают совокупиться, поскольку ещё не зациклились на идее замужества, которая фатально поражает женский ум к тридцати годам. Студентки готовы к экспериментам на человеке, что, по исконному смыслу слова «человек», означает «на мужчине». Эта категория прекрасна хотя бы своей юностью. А то знакомишься с женщиной, которой тридцать. Если у неё нет детей, то думаю: что это за баба, у которой не было желания заиметь ребёнка до стольких лет. Если же у неё есть дети, то думаю: вот наебла детей, а теперь только и думает, как бы их посадить на шею новому мужу. Разрешение этой антиномии и есть обращение к юным девушкам.

Представительницы всех этих категорий испытывают огромное уважение к себе из-за того, что торчат в музее, а не в баре или в дансинге. Искусство, видите ли, их возвышает. Что ж, и я всегда ставлю женщин на пьедестал, но лишь для того, чтобы легче было заглянуть им под юбку.

По четвергам в музей собираются соблазнившиеся бесплатным входом. «Задарма можно даже в музей сходить», – царствует в их головах мысль, маскируясь под непобедимую тягу к искусству. Этот день самый людный, а посему вероятность успешной охоты наибольшая.

У меня есть любимый капкан: картина, у которой все останавливаются. Во-первых, она большая, и пройти мимо неё, не задев взглядом, трудно, а во-вторых, на ней изображены почти голые нимфы, танцующие в лесу вокруг пьяненького Пана, стоящего почти спиной к зрителю, чтобы не было видно эрекции. У этой картины я часто поджидаю добычу. А повадки её мне известны: сначала посетительница некоторое время пялится на картину, и по выражению лица можно понять, что её ум находится в полном смятении. Потом она хватается за соломинку подписи к картине, где, кроме названия и имени художника, даётся краткое пояснение сюжета. По прочтении в глазах зрительницы наступает просветление, которое длится до того момента, пока она не переходит к другой картине, и тогда смятение возвращается. Момент смятения – это самое лучшее время для знакомства: мишень неподвижна, и в неё попадаешь с лёгкостью. Сложнее всего, кстати, знакомиться с девушкой, несущейся на роликовых коньках, с ушами, заткнутыми вопящими наушниками, в тёмных очках, у которой в руках – гантели, в пизде – тампон, а в жопе – кусок твёрдого говна, как пробка, и нос заткнут дезодорантом, в то время как ты скромно вышагиваешь в босоножках.

А в музее – просто: стоит девица, ударенная пыльным мешком искусства по незатвердевшему темечку, я подхожу и возвращаю ей сознание и покой с помощью изложения сюжета.

(Увы, закон природы: прежде чем добраться до пизды, приходится попиздеть.) Баба поражается не только моей эрудиции, но и тактично выбранному времени её использования, и дальше продолжение разговора осуществляется без всякого напряга или сопротивления. Ведь недаром символом женской красоты является Венера Милосская, именно она воплощает мечту мужчины – красивая женщина без рук, то есть красивая женщина, которая не может сопротивляться.

Есть посетительницы, которые останавливаются у каждой картины, а есть такие, которые несутся по залу и замирают у того или иного произведения искусства без всякой на то причины. Но причина всё же находится: женщина останавливается на время, достаточное, чтобы я мог её зафиксировать взглядом, и затем снова бежит. Она бежит, чтобы проверить, каков охотник этот посягающий мужчина. Если он её словит, значит, хороший охотник и сможет добывать пропитание будущей семье. А если не словит, то он ей тогда и не нужен. В результате моих посягательств бабы либо давали свой телефон, либо не давали. То есть женская схема «дала – не дала» просматривалась и здесь.

И вот однажды я наткнулся на вариант «не дала», но с вывертом, разрушившим всю мою классификацию. Посетительница была поистине музейной редкостью: красивая, одинокая, останавливающаяся у каждой картины, лет двадцати восьми с половиной. На пиджачке её был прикреплён значок в виде дорожного запрещающего знака – на нём была перечёркнута красной линией проволочная вешалка. Я узнал эмблему борцов за легальные аборты. Наверно, эта баба в качестве протеста все проволочные вешалки у себя из шкафов выбросила и держит только деревянные. Интересно, сколько у неё было абортов? Но спросил я её о другом – как ей понравилась картина, от которой она только что отошла. Женщина никак не отреагировала на мой вопрос и подошла к следующей картине, так и не насмотревшись на предыдущую. Я подумал, что, быть может, женщина глуховата.

Я последовал за тугоухой и, настигнув её в состоянии созерцания моих любимых танцующих нимф, полюбопытствовал:

– Как вы думаете, что за название у этой пляски? Нет, это должен быть танец, ибо если пляска, то обязательно смерти, а если танец, то непременно любви.

– Что вы имеете в виду? – недовольно спросила женщина.

– Что имею, то и введу, – пояснил я.

– Оставьте меня в покое, сказала женщина резко.

– В больничном покое, и то я бы вас не оставил, – ответил я с неожиданной преданностью, осознав, что баба не глуха, а глупа.

Женщина посмотрела на меня с ужасом и, похерив искусство, быстро зашагала к указателю «Выход». Как мне она напомнила женщину в любви: одна нога здесь, другая там!

Я ухмыльнулся и в какой уж раз стал разглядывать гололяжных нимф и парнокопытного Пана. В детстве, попадая в музеи, я всегда удивлялся, как это в картинах и скульптурах кусочки материи всегда умудряются невзначай укрыть самые ненаглядные места у женщин. Я уже в детстве чувствовал, что нагота первична, а материя вторична. У мужчин кое-где бывал виден сморщенный кончик, но у женщин всё всегда было шито-крыто. По своей наивности я был уверен, что это роковое совпадение: художник начинает рисовать натурщицу именно в тот момент, когда какая-то тряпка упадёт женщине на лобок. Мне тогда и в голову не приходило, что в искусстве устроен заговор против моего и всенародного сексуального любопытства. Мои умилённые воспоминания о детстве были прерваны грубой действительностью.

– Вы это что себе позволяете? – услышал я грозный голос. Ко мне приближалась в такой же степени низкорослая, в какой и толстая, служительница музея.

– Что позволено, то и позволяю, – логично ответил я. – Изложите свои претензии.

– Как вы смеете приставать к посетителям музея?! На вас жалуются, что вы делаете сексуальные поползновения. Сейчас же уходите из музея! – изложила претензию, а заодно и требование, служительница и взяла меня за локоть.

У меня возникло острое желание не только высвободить локоть, но и заехать им ей в лицо, чтобы расшевелить черты, застывшие в благопристойной ярости. Но так уж устроено человеческое общество, что чуть ты исполнишь своё желание до конца, как ты становишься преступником. Посему я только высвободил локоть и вежливо попросил:

– Пожалуйста, не прикасайтесь ко мне. Нет такого мужчины, которому бы ваши прикосновения оказались приятны.

В заплывших жиром глазках охранницы отразились боль и ненависть от моего точного попадания в цель.

– Если вы сейчас же не покинете музей, я вызову полицию! – выкрикнула она, близясь к истерике.

Я понял, что в музее она имеет неоспоримое территориальное преимущество, и решил ретироваться.

– Хорошо, я ухожу, – сказал я, – только, прошу вас, не смотрите мне в зад, это неприлично.

Во рту охранницы нравственности закипела пена, а я повернулся и ушёл, не желая быть свидетелем очередного несчастного женского случая.

На улице у выхода из музея стояла группа женщин. Среди них горячо жестикулировала и пламенно вещала жалобщица с перечёркнутой вешалкой. Заметив меня, она умолкла, и все женщины повернулись в мою сторону. Через секунду они бросились ко мне, и я даже не успел оглянуться на спасительные двери музея, как был окружён женщинами. Я узнал в них представительниц всех категорий, с которыми я знакомился: там была и мнимо одинокая, и две подружки – уродливая и смазливая, и туристка, и недавно переехавшая в наш город, и фиолетовая студентка с колечком в носу. Они взялись за руки и, высоко подбрасывая ноги, стали танцевать вокруг меня. У тех, на которых были надеты платья и юбки, не оказалось трусиков, а у тех, на которых были джинсы и брюки, швы между ног были распороты. Я почувствовал себя Наном, вокруг которого носятся нимфы с хищными намерениями. У каждой в руках появилась проволочная вешалка. Чтобы как-то их отвлечь, я стал сбрасывать с себя одежду. Нимфы хватали её и одевали на вешалки, не прекращая танца. И, когда больше не осталось что с себя снимать, я разорвал их порочный круг и побежал по улице. И никто не обращал внимания ни на стук моих копыт, ни на торчащий хуй.

…и от бабушки ушёл

«Боже, напугай нас, но не карай», – просила моя бабушка. Но он всё-таки покарал, и жестоко: сначала на её руках, в жуткой боли умер дедушка, а потом умерла она сама, в мучениях от рака после курса советского облучения, которое жгло здоровые ткани больше, чем раковые.

Преступником был её сын-врач. Именно преступником, потому что он был врачом. Когда у бабушки появилась кровь, была весна. Она послушалась совета сына, который сказал, что пусть она едет на дачу, а осенью пойдёт к врачу, если не пройдёт. За лето опухоль из яичников распространилась в печень.

Я с бабушкой жил в одной комнате, и её решили поместить в больницу, потому что она уже не поднималась с постели. Все убеждали себя, что в больнице будут за бабушкой лучше ухаживать. В действительности ухода никакого не было, в палате была куча безнадёжных больных, и мы, члены семьи, попеременно дежурили у постели, видя, как с каждым днём бабушка уходит от нас всё дальше.

Я был рад, когда бабушку забрали в больницу, и признался себе в этой радости. Угрызения приподнялись во мне, но тут же я сказал себе: «Всё равно помочь ей не можем, так пусть мне, ещё здоровому, не мешает». Я прямо смотрел в глаза своей жестокой рассудочности.

Вскоре настала моя очередь дежурить у её постели. Я должен был сидеть с ней с восьми до одиннадцати вечера, а потом меня сменяла мама. Мама убивалась и не могла сдержать слёз, а я, бесслёзный, чувствовал себя постыдно холодным.

В палате тётя Бася со вздохом уступила мне место и ушла, стараясь не разбудить бабушку. Я сел на стул рядом с кроватью и раскрыл книгу. Я взял с собой Эдгара По, чтобы читать, пока бабушка спит. Она всё время дремала от наркотиков – единственного лекарства, которое ей теперь давали. Лечение заключалось в ожидании смерти. Бабушка страшно похудела и лишь отдалённо напоминала мне бабушку моего детства. Плоть уменьшилась, упрощая выход для души. Я подумал, что даже не знаю, сколько ей лет. Дедушка и бабушка изменили даты своего рождения в паспортах в период НЭПа, чтобы раньше выйти на пенсию. Постепенно они и все члены семьи забыли истинные дни рождения и никогда их не справляли, а паспортные данные не принимались всерьёз.

Бабушка приходила в себя от позыва к рвоте, я приподнимал её голову за затылок, горячий и мягкий от сбившихся седых волос, и подставлял банку, в которую её вырывало коричневой жидкостью. Потом она делала знак, что хочет пить, и я давал ей прикоснуться губами к стакану с минеральной водой. Она с трудом делала глоток. Я аккуратно клал её голову на подушку и опять брался за Эдгара По. Я посматривал на себя со стороны и думал: неужели я такой бесчувственный, что могу вот так читать у постели умирающей бабушки? Значит ли, что мои чувства мертвы, раз у меня хватает концентрации на чтение? «Nevermore» в «Вороне» звучало для меня особо трагично и значимо.

Но жизнь во мне не могла быть угнетена смертью – я договорился с любовницей провести у неё ночь после дежурства. Я сидел и думал, есть ли в этом преступление, подобное дядиному, который был так увлечён своими внебрачными связями, что не позаботился о бабушке. «Нет, – говорил я себе, – я ничего не делаю ей в ущерб. Если мама по какой-либо причине не сможет меня сменить, я даже готов отменить моё свидание. “Даже”, – иронизировал я над собой, – тоже мне, великая жертва. Ну, а что ещё я могу сделать?» Так, разговаривая с собой, я успокаивал свою совесть.

Я вспомнил, как, читая мне сказку «Колобок», бабушка ревниво пропускала строчки, где колобок говорит, что он и от дедушки ушёл, и от бабушки ушёл.

Я опять заметил бабушкин позыв и, отложив книгу, подставил к её рту баночку. Губы у бабушки были в ранках, неживые. Она со стоном вытолкнула из себя жидкость. Я вытер ей губы платком и дал попить. Вдруг она раскрыла глаза, посмотрела на меня и узнала. «Ангел ты мой», – сказала она внятно, с проникновенной благодарностью и снова закрыла глаза, уйдя в свой исчезающий мир. Так она звала меня с детства, когда была довольна моим поведением. Мне пришлось заплакать, потому что я уже не мог браться за книгу. Ведь бабушка уносила с собой моё детство, и мне было больно.

В палате стонали и шевелились больные, с некоторыми из них тоже сидели родственники, пытаясь задержать своё уходящее прошлое.

– Ну, как бабушка? – услышал я над собой голос мамы. Моё время истекло.

– Так же, – сказал я.

– Ты идёшь домой?

– Нет, я буду у Веты, приду утром.

– Только, пожалуйста, будь осторожным, – сказала мама голосом молодой бабушки.