У самого Черного моря

Лицо Аллахвердова расплылось в улыбке.

– Да простит мне аллах сей грех, – пошутил он.

– Ты точно видел, что он упал? – продолжал Капитунов, не поворачивая головы.

– Лопнули б мои глаза, – поклялся Аллахвердов. – У совхоза «Червонный чабан» в землю врезался. – Он перестал строгать.

– Сейчас пойдем на задание – покажешь.

– Не верите? – вспылил Аллахвердов. – Я уничтожил фашиста, а видел кто, не видел-он все равно сгорел.

– А чего ж кипятишься? – пробасил Филатов. Капитунов повернулся на бок, испытующе посмотрел на Аллахвердова.

– Верю, охотно верю, Мустафа, – сказал он. – Честь тебе и хвала. А за то, что ты меня подленько бросил, как самая последняя… – Капитунов перехватил взгляд Минина, осекся. В его присутствии никто никогда не сквернословил. – Ладно. Уточнять не будем. Кляузу не охота разводить. Подкрадись сзади парочка гуляющих «мессеров» – дорого бы нам обошелся твой фриц.

– Так долго не навоюем, – рассудительно сказал Минин. – Пусть ты бросил нас не в бою, пусть над своей территорией погнался за одиночным «сто девятым», пусть даже сбил его, все равно ты нас предал. А в твоем докладе командиру получается вроде бы мы тебя бросили, и не где-нибудь, в бою…

– О твоем поступке, Аллахвердов, я, как ведущий группы, обязан буду доложить командиру, – строго сказал Филатов.

– Лучше видеть в хвосте врага, чем узнать, что тебя бросил ведомый, спокойно и твердо закончил свою мысль Минин.

– Я попрошу, – заявил Капитунов, – чтобы вместо тебя дали мне кого-нибудь из молодых.

Аллахвердов вскочил на ноги. Черные, лучистые глаза его повлажнели.

– Честное комсомольское, я сбил «мессершмитта». Я хотел… Я не думал… Какой-же я предатель? Товарищ старший лейтенант, не отказывайтесь от меня. Слово даю-никогда такого не будет…

Капитунов тоже встал, смахнул с брюк сухой листочек белой акации, одернул китель. Поднялись Филатов и Минин.

– Черт с тобой, – сказал Капитунов сухо. – Но если еще раз откроешь мой хвост всякой фашистской сволочи, – он хотел ввернуть крепкое словцо, но только выставил щитом ладонь в сторону Минина. – Уточнять не будем… Я сам изуродую тебя почище, чем бог черепаху. Пусть потом обоих судят.

Аллахвердов скрестил руки на груди.

– Клянусь, никогда этого не случится, – пообещал он.

Филатов обвел всех строгим испытующим взглядом.

– Что ж, если Минин согласен, – подытожил он, – весь этот неприятный разговор останется между нами. – Минин кивнул головой. – Вам, товарищ младший лейтенант, придется попросить извинения у старшего политрука. Подумать только перед кем грудь выпятил: «В бою об этом не думаешь»… И как у тебя язык повернулся Батьку обидеть?!

Аллахвердов молча смотрел себе под ноги. На душе у него было до обидного скверно и в то же время слова Филатова принесли какое-то спасительное облегчение.

– Теперь по машинам, – продолжал Филатов. – Напоминаю задание. Штурмовиков встречаем у реки Чатырлык. Сопровождаем до цели и обратно. Непосредственное прикрытие – Капитунов – Аллахвердов. Для обеспечения свободного маневра держитесь от подопечных метров на двести, превышение – не более ста. Я и Минин-сковывающая пара. Будем метров на пятьсот сзади и на столько же выше. В случае нападения воздушного противника мы вступаем в бой. И как бы нам не было туго, ни в коем случае не идите выручать нас. От «илов» никуда. Ясно?

На земле всегда все ясно. В воздухе же столько неожиданного, непредусмотренного, что нужно непрерывно в какие-то доли секунды принимать все новые и новые решения, и насколько они будут верны, зависит исход боя, жизнь твоя и твоих товарищей.

Отпустив летчиков, Любимов и Ныч направились к землянке командного пункта эскадрильи. Батько был совсем расстроен. Как только вышли за лесную полосу, где никто не мог слышать их разговора, он с серьезным видом спросил Любимова:

– Видал когда-нибудь квочку, высидевшую диких утят? – и, не ожидая ответа, продолжал. – Вывела, выходила, они взмахнули крылышками и в небо, а она по двору носится, как дура. Не видал? Так вот она, гляди!

Ныч остановился, ткнул большим пальцем в свою выпуклую грудь. Лицо его побагровело, по лбу из-под лакированного козырька флотской фуражки скатывались крупные горошины пота. А Любимов смотрел на своего комиссара широко раскрытыми глазами и не понимал, куда он гнет.

– Тебе, Вася, что, – горячо наседал Ныч, – кинул клич: «Вперед! За мной!», сел на своего крылатого жеребца и пошел со своими орлятами в бой. Сам дерешься, их подбадриваешь. А у меня этой малюсенькой добавочки «за мной» и не хватает. Я любого имею право послать в бой, могу воодушевить, могу приказать, а сам?.. То-то. Вот тут это у меня камнем давит, Вася.

– Брось, Батько, ерунду городить, – вставил Любимов.

– Ни, голубок! До войны это как-то незаметно было. А ты слышал, что сказал сейчас Аллахвердов? Не летаешь, мол, и помалкивай. Ты это не уловил, а мне – нож в самое сердце. Теперь понял мою беду? И тут ничего не поделаешь. Жизнь сама подсказывает: у моряков комиссаром должен быть моряк, а у летчиков – летчик. Буду в морскую пехоту проситься. Там мое место, Вася.

– Вроде и солнце не очень печет, а несешь какую-то чепуху. – Любимов говорил невозмутимо спокойно, словно хотел умерить этим пыл Ныча. – Ну скажи по совести, что я без тебя буду делать? У хорошего комиссара и на земле работы невпроворот. Да и как это ты от нас уйдешь? Тебя же, старого черта, вся эскадрилья любит. Батьком зовут. А батько в лихую годину сынов своих не бросает. Вот так-то, дорогой мой, Иван Константинович. – И уже другим тоном. – Не обижайся. Аллахвердов молод – попетушился малость перед старшими, ему же потом стыдно будет.

Низко протарахтел У-2. Вернулся отвозивший в штаб полка донесение старший лейтенант Сапрыкин. Но я упредил его доклад командиру эскадрильи.

Мне не терпелось сообщить, что задание по «переучиванию на „яки“» молодых пилотов прошло успешно, без всяких ЧП, что Платонов и Макеев теорию и технику пилотирования сдали на «отлично». И, наконец, чертовски хотелось еще раз поздороваться с ними no-приятель-ски, без свидетелей.

Я не выдержал, обхватил руками Ныча и Любимова, прижал к себе:

– До чего же я, братцы, рад, что снова вместе. Ну, ну… Да улыбнитесь же, черти!

И Ныч сдался. Лицо его посветлело, обозначились ямочки на щеках. Добродушно, с лукавинкой щурились глаза Любимова. Ныч без труда прочитал в них: «Хочешь, Батько, выдам твою тайну?» Казалось, что с губ Любимова готовы сорваться первые слова.

– Вася, – умоляюще произнес комиссар.

– Могила! – заверил Любимов.

– Секреты от меня? – Я стукнул их лбами, – Ладно, не надо.

И я продолжал рассказывать:

– Особенно красиво летает сержант Платонов, до чего чисто все делает. Короче говоря, готов с ними в бой хоть сейчас.

– Успеешь, – сказал Любимов. – После обеда с кем-нибудь из обстрелянных подежуришь…

– Можно с Филатовым?

– Хорошо, с Филатовым. Потом в зону «сходишь» с сержантами. А чтобы не блудили, собери сейчас своих молодцов, пусть приготовят карты для изучения района. Занятия проведу я. Тебе тоже не лишне послушать. Действуй. – И тут же подошедшему Сапрыкину, – как там в полку, что комиссар, как наш Наум Захарович?

Сапрыкин взял под козырек.

– Разрешите доложить, товарищ капитан?

Любимов и Ныч тоже приложили руки к козырьку. Но комэск тут же предложил:

– Сядем, рассказывай.

Уселись у землянки в тени новенькой, еще не выцветшей палатки. Сапрыкин выкладывал разные штабные новости, не забыл и о том, что командир полка майор Павлов – это и есть Наум Захарович – очень удручен. Было в полку пять эскадрилий, трудами и потом подготовленные к обороне, а командовать почти нечем: разбросали по всему Крыму и даже в Одессу.

– Извини, Иван Иванович, перебью, – прервал его Любимов. – Раз уж зашла речь об Одессе, то придется тебе… Звонил зам. командующего ВВС Ермаченков, приказал отправить в Одессу звено истребителей. Трудновато сейчас там, надо помочь. Район тебе знаком и мы решили старшим назначить тебя.

– Я готов, – не задумываясь ответил Сапрыкин. – Кто со мной и когда вылетать?