Непечатные пряники

В двенадцатом году на главной площади Кувшинова, напротив Народного дома, который построила Юлия Михайловна Кувшинова, поставили ей бронзовый памятник. На этой, почти сахарной ноте надо бы и закончить рассказ о Кувшинове[5 - Понятное дело, что не все так хорошо, как хотелось бы. И Осугу в мае этого года отравили так, что от воды за версту несло сероводородом и рыба мертвая всплыла вместе с бобрами, и понятно, что отравить ее некому, кроме как… известно кому, и переход на современное импортное оборудование на фабрике вместе с автоматизацией привел не только к увеличению выпуска продукции, но и к сокращениям. Уезжают из Кувшинова не только рабочие, но и специалисты. И местные депутаты с местными властями… такие же, как и везде. Впрочем, гладко бывает только на бумаге. Особенно на кувшиновской.]. Я бы и закончил, кабы не прошелся по коридорам Народного дома и не побывал в музее. Плохо Народному дому. Последний ремонт в нем делали, кажется, еще при Кувшиновой. В коридорах пахнет сыростью, плесенью и неисправной канализацией. Татьяна Васильевна Кузьмина, хранительница музея, рассказала мне, что крыша у дома течет. Могла бы и не рассказывать – это видно невооруженным глазом в каждой комнате и каждом зале дома. Однажды, ближе к ночи, проезжал мимо Кувшинова самый главный из справедливых россиян – Сергей Миронов. Пожелал он осмотреть музей. Вызвали из дому по боевой тревоге Татьяну Васильевну, и битый час рассказывала она Миронову об истории Каменской бумажной фабрики. В конце рассказа не удержалась и попросила высокое начальство помочь с ремонтом крыши. Начальство пообещало непременно помочь, кого надо приструнить и денег на ремонт выдать. Засим оно напустило сладких розовых слюней в книгу отзывов музея, витиевато расписалось и укатило то ли на Селигер к молодым нашистам, то ли в Москву, греть в Думе начинающее остывать кресло.

В музее есть еще один памятник Кувшиновой. Его к двухсотлетию фабрики изготовили рабочие. Его на площади не поставишь, поскольку сделан он из гофрированной бумаги и гофрированного картона. Надо сказать, очень искусно сделан. Точно из такого же картона изготовлены любимое кресло Кувшиновой и столик с гнутыми ножками, на котором стоит бумажная ваза с бумажными лилиями, старая фотография кувшиновской фабрики в резной картонной рамке и маленькая, в четверть метра ростом, бумажная фигурка женщины с пышной прической, в платье с буфами и бантиком, с веером в руках и крошечным, исписанным микроскопическими буквами письмом в руках. У ног картонной Юлии Михайловны стоят женские кожаные ботинки. Те самые, которые она носила. От времени, от сырости в музее голова Кувшиновой немного наклонилась к правому плечу, и от этого вид у скульптуры несколько задумчивый и печальный[6 - Над последней, завершающей фразой рассказа о Кувшинове я долго ломал голову, но она у меня так и не получилась. Сначала я написал, что на гранитный постамент стоящего на площади памятника Юлии Кувшиновой постоянно залезают маленькие дети, которых у нее не было в прошлой жизни, и, цепляясь за складки ее бронзового платья, чтобы не упасть, ходят и ходят кругом памятника, как неученые котята по цепи… Я хотел, чтобы фраза была красивой, но не слишком, а получалось слишком. Пусть уж будет без нее. Захотите – сами придумаете.].

    Июнь 2014

Библиография

Владимирова Л. А. История Каменской бумажно-картонной фабрики // Из истории тверского предпринимательства. Тверь, 2008. С. 54–57.

Село Каменное на старых открытках. Каталог. Издание юбилейное, к 2010-летию Каменской бумажно-картонной фабрики. / Составитель А. Н. Семенов. Тверь, 2009. 40 с.

СОЛЬ ГАЛИЧСКАЯ

Солигалич

В уездные города Костромской губернии всегда въезжаешь с облегчением и радостью. Чем дальше в глубь губернии заберется город – тем облегчение больше, поскольку пытка костромскими дорогами наконец-то заканчивается. В Солигалич, который расположен на самом севере области и дальше которого дороги нет, въезжаешь с облегчением таких размеров… что оно уже и по-другому называется. Директор местного краеведческого музея в ответ на мои жалобы касательно качества дорожного полотна, которое, кажется, состоит из одних перегородок между дырами в асфальте, посмеялась и сказала, что до восемьдесят четвертого года прошлого века никакого шоссе между Костромой и Солигаличем вовсе не было, а были бревна, которые укладывали в дорожную колею между этими городами. Езда по этим бревнам была сущим мучением – автобус мог пройти (именно пройти, а не проехать) девяностокилометровое расстояние от Солигалича до Галича только за полдня[7 - Улицы самого Солигалича были заасфальтированы только в девяносто пятом году. Если быть точным, то заасфальтировали чуть больше половины – тридцать восемь улиц из шестидесяти четырех.]. Впрочем, при советской власти тем солигаличанам, которые хотели быстро попасть, к примеру, в Кострому, достаточно было купить за три рубля билет и на рейсовом кукурузнике долететь до столицы области меньше чем за час. Теперь след этих кукурузников в небе над Солигаличем не только простыл, но даже и заледенел. Приходится ездить по дороге, которую как заасфальтировали почти тридцать лет назад, так и… гостиницу «Солигалич», построенную лет сто назад, не ремонтировали, кажется, лет триста.

За дверью, обитой еще советским дерматином, сквозь дыры в котором торчала коричневая от старости вата, находились, кроме нескольких гостиничных номеров, парикмахерская «Мечта», местное отделение «Ростехинвентаризации», нотариус и пункт выдачи полисов. Внутри, в холле, рядом с современным телефоном-автоматом висел на стене еще один – древний и угловатый, с диском и давно умершей трубкой на витом шнуре. На другой стене висела репродукция «Утра в сосновом лесу», на которой давно состарившиеся медведи лежали у поваленной сосны и не шевелились. Холл второго этажа украшали обои с лебедями и стоящая на подоконнике пятилитровая кухонная кастрюля с растением фикус. На боку кастрюли масляной белой краской было написано «Окурки в горшке не тушить!». Из кранов в гостинице текла ледяная и такая железная вода, что струйку можно было бы отклонить магнитом, если бы я его догадался взять с собой. Из удобств постояльцам предоставлялись электрические чайники, советские трюмо с одной зеркальной створкой, нескрипучие полы и тишина за окном. Тишина в Солигаличе такая, что обычные наручные часы, тиканье которых в столице не услышишь и со слуховым аппаратом, можно легко услышать невооруженным ухом. Впрочем, тишина предоставлялась лишь на время. Часам к девяти вечера в бар «Ручеек», расположенный напротив гостиницы, сошлись и съехались его завсегдатаи и не могли разойтись, разъехаться или хотя бы расползтись без помощи полиции и полицейской собаки до четырех утра.

Князь Федор Семенович

Оставим, однако, и гостиницу, и бар «Ручеек» с его шумными завсегдатаями и переместимся в те далекие времена, когда на их месте шумели вековые сосны и дубы. Дата основания Солигалича известна точно – 5 мая 1335 года. Эта дата написана в летописи солигаличского Воскресенского монастыря. Основан он был галицким князем Федором Семеновичем. Около трети капитального труда замечательного советского историка науки и солигаличанина Н. А. Фигуровского «Очерки истории Солигалича» посвящено вопросу, был ли на самом деле галицкий князь Федор Семенович. С одной стороны, был не только он, но даже и родной брат его Андрей, с которым Федор Семенович без устали враждовал, а с другой, по версии директора солигаличского музея… Федором Семеновичем звали боярина Морозова, одного из тех Морозовых, которые заведовали солеварением в Галицком княжестве. Просто его решили уважить монахи солигаличского Воскресенского монастыря и написали в своей летописи его имя и отчество. Их можно понять. На самом деле версий этих еще больше, чем списков с «Воскресенского летописца», которых на сегодняшний день существует не меньше восьми. Жаль, оригинал летописи так и не нашли. Одну из первых копий «Воскресенского летописца» сделали для Карамзина в те поры, когда он работал над «Историей государства Российского». Николай Михайлович летопись почитал, почитал… и сказал, что все это новая сказка. И князей таких не было, и в других летописях они-де не упоминаются. Правду говоря, все эти разборки между историками и архивистами могут завести наш рассказ в болото, а этих болот вокруг Солигалича…

Так или иначе, человек, похожий на галицкого князя и по имени Федор Семенович, приказал расчистить место в дремучем лесу в ста километрах севернее Галича и на этом месте заложить церковь Воскресения Христова, от которой пошел Воскресенский монастырь, от которого, в свою очередь, пошел поселок Соль, от которого пошел и до сей поры идет город Солигалич[8 - Понятное дело, что в летописях все просто не бывает. Сначала Федор Семенович в Пасхальную ночь увидел на севере огненный столп и услышал гром, но не сразу понял, откуда он, и еще неделю блуждал со свитой по лесам, пока монах-отшельник не показал ему точное место, из которого этот самый огненный столп зародился. На этом месте и была заложена церковь. Кое-кто из современных историков утверждает, что в том месте еще до закладки церкви был соляной колодец и Федор Семенович и не думал блуждать, а сразу направился… Ну и пусть утверждают. С огненным столпом и громом все куда как красивее.]. Легендарный Федор Семенович переселил из галичских вотчин и приписал к Воскресенскому монастырю самых обычных, нелегендарных крестьян, которые основали деревни и села, многие из которых существуют и по сей день. Тут надобно сказать, что в самом начале своего существования Солигалич назывался Солью Галичской[9 - Достоин удивления тот факт, что впервые Солигалич упомянут в летописи не по случаю его разорения татарами или поляками, не по случаю междоусобной вражды между многочисленными князьями, их детьми и родственниками, не по случаю упоминания в духовной грамоте Ивана Калиты, а по случаю собственного основания. Редкий, надо признаться, в нашей истории случай.].

Соль в этих краях добывали еще с незапамятных времен. Бурили глубокие колодцы, бадьями поднимали из них рассол, который наливали в большие железные сковороды, разводили под ними огонь и вываривали соль[10 - Колодцы и варницы, в которых выпаривали рассолы в Солигаличе, имели свои имена, порой довольно затейливые. В дозорной книге Солигалича 1614 года упомянуты колодцы «Бочкин пуст», «Швак», «Чертолом», «Неволя», «Детинец Большой», «Детинец Малый» и варницы «Сутяга», «Погорелиха», «Позориха» и «Засериха».]. Потому-то и на гербе Солигалича нарисованы три кучки соли. Потому-то и к концу XVIII века в окрестностях Солигалича повырубили не только дремучие леса, но и те, которые только собирались стать дремучими, но не успели.

Пока Воскресенский монастырь был маленьким и деревянным, пока строились мельницы, пока копались соляные колодцы, пока строились варницы, пока рубились для них дрова, пока были пусты соляные, зерновые и мучные амбары, закрома, сусеки и кладовые – мало кто интересовался Солью Галичской. Но как только… Первыми, еще до татар, пришли вятские и ветлужские черемисы. Они же пришли и вторыми, и третьими. Этих охотников до чужого добра кое-как отогнали. Уже через двадцать лет после основания монастыря сын Федора Семеновича Андрей Федорович устроил вокруг него острог и поставил во главе острога боярина Золотарева. Еще через двадцать лет Андрей Федорович умер, и княжить стал его сын Иван Андреевич, которому было двадцать лет от роду к моменту вступления в должность. И тут в четвертый раз пришли битые, но упорные черемисы, прихватившие с собой для верности ногайцев и их воевод. Монастырь был разграблен и разрушен до основания, монахов поубивали, посад и окрестные деревни пожгли, разграбили и многих увели в полон. Не прошло, однако, и нескольких лет, как жизнь в эти места вернулась и новые мешки с новой солью заполнили новые амбары.

Котлы-кипелицы

На этом месте легендарные времена кончаются, галичские князья через малое время теряют свой удел, и Галич вместе с Солью Галичской входит в состав Московского княжества. На смену легендам приходит скучная и дотошная московская бухгалтерия. Дмитрий Донской хоть и отдает своему сыну Галич, но Соль Галичскую отписывает своей жене Евдокии, а соляные колодцы, варницы, дровяной двор, двор для приезжающих старцев, село Борисовское с деревнями достаются московскому Симонову монастырю в качестве вклада «по своей душе на поминок, в наследие вечных благ»[11 - Не все, конечно, могли себе позволить такой богатый вклад «на помин души». В книге «Очерки средневековой истории Солигалича» Н. А. Фигуровского описан случай, когда некая черница Анна за внесение в поминальный синодик ее мужа и ее самой передала в качестве вклада Троице-Сергиевому монастырю принадлежавшую ей половину соляного колодца и четверть варницы. Там же написано о том, что вдова некоего Зиновия Кононова по прозвищу Сирена Толстоухова передала монастырю дровяное кладище и еще дворище, а Иоиль Подосен Тимофеев Касаткин передал монастырю дворовое место и дровяное кладище, а Плохой Григорьев сын Успенский… Нет, вы только представьте себе женщину по прозвищу Сирена Толстоухова… Ох, не зря она была вдова. Так и вижу ее покойного мужа Зиновия, тщедушного, плешивого и гундосого, похожего на лесковского Зиновия Борисыча из «Леди Макбет Мценского уезда». Уж она и орала на него благим и самым обычным матом (за что и была прозвана соседями Сиреной Толстоуховой), и кулачищем своим пудовым прикладывала, и «Зиной» дразнила, и даже сыпала соль на раны, подмигивая из окошка проходящим мимо солидным плечистым соловарам и молоденьким подваркам, а как помер муж – так сразу монастырю на помин его души и отписала дровяное кладище вместе с дворищем. И то сказать – кто его знает, как он помер? Может, спьяну упал по весне в полынью на реке Костроме, может, зимой в дремучем лесу задрали волки и его самого, и лошадь по дороге в Чухлому, а может, просто на ночь поел грибков с кашей, а наутро глядь – он уж весь синий и не дышит.]. Вслед за Симоновым монастырем поближе к источникам соляных доходов подтягивается и Троице-Сергиев монастырь, которому Василий Второй дал большие льготы по части солеварения. Вслед за Троице-Сергиевым монастырем на вкус соли в эти места пришло еще четыре монастыря. В это же самое время, в XIV и XV веках, к крестьянам, работавшим на соляных промыслах, рубившим дрова и пахавшим землю, несколько раз приходили неурожай, засуха, ранние заморозки, проливные дожди, голод, холера и легочная чума из Германии.

Татары из Казани приходили ко всем – и к бедным, и к богатым. В конце XV века пришли и, как писал игумен Воскресенского монастыря Парфений, «сожгли погост, да двор монастырский, да церковь», а в 1532 году «приде рать велика поганых варвар в Галичские пределы и доидоша варвары до града Соли Галицкой зело величахуся и хваляхуся град тот взять». Не получилось у них. И на штурм крепости ходили и пытались ее поджечь – не получилось. Три дня и две ночи жители посада и окрестных деревень кричали татарам неприличные слова, которым у них же и научились за столетия ига, стреляли в них стрелами, лили со стен крепости на головы атакующим кипящую смолу и кипяток. Между прочим, один из толстостенных двадцативедерных котлов-кипелиц, в котором солигаличане кипятили воду и смолу, по сей день хранится в запасниках местного краеведческого музея. Изготовили его местные мастера. Те, которые в мирное время клепали огромные сковородки для выпаривания соли. Даже и железо выплавили из местной болотной руды. Говорят, что этот котел за пятьсот без малого лет почти не заржавел, а все оттого, что изготовлен был из очень чистого железа без примесей серы, фосфора и углерода. В точности как знаменитая железная колонна из Дели, которая не ржавеет уже полторы тысячи с лишним лет. Про делийскую-то колонну доподлинно известно, что изготовили ее инопланетяне, а про котел из Солигалича… Ну кто, спрашивается, поедет смотреть на котел, изготовленный обычными мужиками…

Вернемся, однако, под стены крепости. Через три дня безуспешной осады татары начали понимать, что из-под стен Соли Галичской придется им уходить несолоно хлебавши. «Начаша полки своими мятися и зело страх велий нападе на ня и не ведаху: камо бежати…» Через три дня и час с небольшим они поняли это окончательно, оседлали своих низкорослых кривоногих лошадок, взмахнули нагайками, свистнули разбойничьим посвистом и ускакали домой в Казань рассказывать о том, что соль – это белая смерть. Особенно та, которую получают в Солигаличе.

На радостях богобоязненные солигаличане победу над врагами приписали не столько своему мужеству и упорству, сколько чудесному заступничеству преподобного Макария Унженского. Кто-то из жителей города видел или кто-то слышал от того, кто видел, как преподобный Макарий во время осады появлялся на валу на коне и багряным плащом своим прикрывал город. Татары, судя по всему, тоже видели преподобного Макария, но никому рассказать о виденном уже не смогли. В «Житии преподобного Макария Желтоводского и Унженского» сказано, что «погани ослепли и сами себя изрубили». По случаю чудесного избавления от страшной напасти солигаличане постановили каждый год праздновать это событие в день памяти преподобного Макария и при церкви Успения, которая находилась внутри земляного вала крепости, построить особый придел во имя Макария. И построили. Деревянная церковь стояла, стояла да и пришла в негодность. Ее заменили новой, которая сгорела дотла. Наконец, в конце XVIII века на этом месте построили каменный храм, который простоял до тридцать седьмого года прошлого века. Перед его входом можно было видеть стоящие на земле, надетые друг на друга два котла-кипелицы. И тут власти решили устроить в Успенском храме местную электростанцию…

Теперь на этом месте только развалины храма, развалины каменного дома да крепкий двухэтажный деревянный жилой дом, возле которого можно видеть на диво ухоженный огород с грядками по линейке, да чуть поодаль от дома одинокая сосна.

Что же касается подземного хода, который соединял крепость с другим берегом реки Костромы, то в его существование в Солигаличе верят не только люди, но даже и кошки с собаками. Сколько раз принимались копать в том самом месте, где он должен обязательно быть… В начале прошлого века московский археолог Дунаев вместе с местными жителями, от помощи которых он так и не смог отказаться, прокопал длинную глубокую траншею на юго-восточном углу вала и… ничего не нашел. И хорошо, что не нашел. Легенде о подземном ходе подземный ход не нужен. Может, археологам он и нужен, чтобы писать о нем ученые статьи в научных журналах, а вот солигаличанам нужна легенда, чтобы и через сто, и через двести лет ставшие взрослыми солигаличские мальчишки могли при встрече сказать друг другу: «А помнишь, Петька, как мы с тобой подземный ход искали из крепости? У меня тогда неделю от лопаты волдыри на ладонях не проходили».

Через двадцать лет после неудачной осады Соли Галичской была взята Казань и с набегами татар было покончено. Москва вздохнула спокойно… а до медвежьего угла, в котором находилась Соль Галичская, спокойствие медленно шло не год и не два. Мелкие шайки татар и черемисов через пять лет после взятия Казани внезапно подошли к Соли и сожгли посад вместе с Воскресенским монастырем[12 - Как если бы сейчас мелкие шайки коммунистов нападали на райкомы единороссов, грабили их, отнимали у них бизнес и привилегии, уводили в плен мелких партийных функционеров и продавали в рабство их самих и их голоса другим партиям.]. Спаслись только те жители посада, которые успели затвориться в крепости.

В следующий и последний раз Соль Галичскую разорили во времена Смуты. Сначала солигаличане поддержали Галич, который поднял восстание против поляков, и призвали к тому же жителей Тотьмы и Вологды. Хитрые Тотьма[13 - Самое удивительное то, что тотьмичей в Солигаличе не жалуют и по сей день. Говорят, что в одном солигаличанине совести столько, что хватит на десяток тотьмичей. И землю тотьмичи никогда не обрабатывали, и ремеслом никаким не известны, а все больше торговали да были приказчиками. И вот еще что. Никто их тотьмичами и не зовет. Только толшмяками [Толшма – река, протекающая в тамошних краях.]. Солигаличские старики так и говорили: «Там, где толшмяк прошел, там…»] и Вологда обещать обещали, но собирались на войну так долго, что поляки под командой пана Лисовского успели разгромить и Кострому, и Галич и послать к Солигаличу отряд пана Пудковского, чтобы привести город к присяге Тушинскому вору и заодно потребовать от жителей контрибуцию в двести пятьдесят рублей. Солигаличане сначала ни присягать, ни, тем более, платить не хотели, но как пересчитали свои запасы пороха, ядер и пуль, как осмотрели свою обветшавшую крепость… и присягнули, и заплатили. Увы, Солигалич это не спасло. Город, посад и торговые ряды были сожжены, а жители разбежались по окрестным лесам. К счастью, тогда они еще были вполне дремучими, и в них было множество хитро устроенных засек на случай войны. В объяснительной записке по поводу своих действий царю Василию Шуйскому солигаличане писали: «И мы сироты твои государевы, слыша от воров и литовских людей и от бояр великое разорение, и жон своих и детей великий позор, да побегли от них на лес, в засеки, и животишка свои пометали… И после нас, как мы побежали в забеги, на посаде дети боярские животишка наша, и по деревням пограбили. А бегали государь в забеги для того, что у нас у Соли около посаду острогу нет, а город сгнил и развалялся и твоего государева наряду и зелья нет, крепиться нечем…»

Потом снова была война, потом галичане и солигаличане из лесу, из засек слали письма в Тотьму, Вологду, Великий Устюг и звали, просили, требовали подмогу, и опять была война, и Лисовский с поляками, литовцами, казаками и перешедшими на их сторону детьми боярскими ушли к Москве, и подошли наконец подкрепления из Тотьмы, Сольвычегодска, Великого Устюга, Перми и даже из невообразимо далеких, находящихся на другом конце света Кайгорода и Выми, о которых никто и не знал даже, что они существуют, потом солигаличане бились под командой Скопина-Шуйского, Прокопия Ляпунова, Минина и Пожарского до тех пор, пока поляков не прогнали насовсем.

Через год после того, как поляков прогнали насовсем, оказалось, что это насовсем касается Москвы, а Солигалича не касается вовсе. И снова повторилась история почти столетней давности с татарами и их друзьями черемисами. Только на этот раз были шайки поляков, литовцев и казаков, которые сожгли и разграбили Соль Галичскую в самый последний раз, а через два года они сделали то же самое в тот раз, который идет за самым последним.

Соловары и подварки

После того как все, что можно, и даже то, что нельзя, было сожжено, разграблено и разрушено, наступил долгожданный мир. Через три или четыре года были восстановлены посад и городская крепость, а вместе с ними ударными темпами были восстановлены и соляные промыслы. Уже в первом послевоенном десятилетии варницы Соли Галичской давали не менее двухсот тысяч пудов соли ежегодно. Только промыслы Симонова монастыря давали двадцать тысяч пудов в год из двух колодцев и пяти варниц. Доходов от продажи соли стало поступать столько, что кое-кто из монастырской братии понашил себе дополнительных потайных карманов на рясах.

В середине XVII века, в эпоху расцвета солеварения, промышленный Солигалич представлял собой довольно неопрятное зрелище. Штабеля дров, ручьи рассола, текущие по земле, насквозь прокопченные и просоленные соловары и подварки с их мужицкими солеными шутками, чад и дым, непрерывно валивший клубами из варниц… Правду говоря, особенной дружбы между соловарами не было. Конкуренту могли и варницу поджечь, и водоотводную трубу продырявить, а могли и бадью, которой поднимали рассол на поверхность, на голову надеть по пояс. Вместе с рассолом. В повести о том, как поссорились соловары Симонова и Троице-Сергиева монастырей, есть рассказ о том, как троицкий старец Тихон и его слуга Гаврила Опочинин шли мимо варниц Симонова монастыря с дровами, а симоновский соловар Богдан Григорьев «учал их лаять всякою неподобною лаею и крикнул из своих варниц многих незнаемых людей ярыжных и учали де того старца троецкого и слугу бить и грабить». Замирить монастыри удалось только патриарху.

Тем не менее весь XVII век город богател, богател… пока более дешевая соль из Соликамска, Соль-Илецка и других мест не сделала производство соли в Солигаличе убыточным. Поди потягайся с Соликамском, если в тамошних рассолах почти двадцать процентов соли, а в солигаличских всего три. Тут впору горько заплакать солеными слезами. Власти, однако, привыкли к большим налогам, которые поступали в казну от соляных промыслов, и вовсе не желали их терять. В царствование Алексея Михайловича надзор за соляным делом был передан в ведение Тайного приказа. Московские особисты считали, что соль можно добывать везде, где прикажет начальство, а потому было приказано возобновить солеварение даже там, где оно было давно заброшено. «Бурить надо глубже, а не кивать в сторону Соликамска», сказало руководство Тайного приказа. Солигаличане бурили, не кивали, а толку от этого… Тогда начальство приказало привезти в столицу необходимое для бурения колодцев оборудование вместе с обслугой и устроить сначала показательный, а вслед за ним наказательный мастер-класс по добыче рассола прямо в Москве. Почему-то они в Тайном приказе думали… Нет, тут, видимо, нужен другой глагол. В Солигаличе ослушаться приказа не посмели. Привезли и трубы, и бадьи, и сковородки для выпаривания соли. Пробурили три преглубокие скважины, но почему-то оказалось, что рассола в них…

Наказывать солигаличан не стали, хотя было и понятно, что некому быть виноватыми, кроме них. Ограничились тем, что отослали их восвояси со строгим наказом продолжать бурить дома. Не то чтобы они не бурили. Бурили. И государство их бурило то новым Соляным уставом, то штрафами по полкопейки за каждый недоданный пуд соли, то повышением соляного сбора, то обязательством создавать запасы соли, то ограничением продажи соли для домашних потребностей… К началу XIX века соль в Солигаличе добывали лишь домохозяйки в количествах, потребных для засолки огурцов, капусты и рыжиков, дети, когда играли в соловаров, да купец Василий Кокорев, которому в 1821 году решением Государственного совета все солигаличское Усолье было отдано в вечное и потомственное владение «для учреждения на оном солеваренного производства». Еще на десять лет вперед Кокорева освободили от соляного акциза – лишь бы взял. Расчистили старые колодцы и сразу поняли, что рассолы в них слабые и надо бурить глубже, как некогда завещал Тайный приказ. Кокорев надеялся добраться до таких пластов, где рассол не будет сильно разбавлен грунтовыми водами. Бурили девять лет и за эти годы смогли продвинуться по направлению к центру Земли на двести пятнадцать метров. За это время Кокорев понял, что процесс достижения цели интересен гораздо более ее самой. На Костромской губернской выставке он даже представил модель рассольной трубы с присовокуплением моделей всех употреблявшихся при бурении инструментов. На глубине около семидесяти метров из скважины забил на высоту трех метров источник минеральной воды – чистой, прозрачной и солено-горькой на вкус. Больше в этой скважине не было ничего.

«Бородино»

Стало понятно, что солигаличскую контору глубокого бурения надо закрывать, как убыточную по всем статьям. Ее и закрыли в 1840 году. Пятисотлетняя история солеварения в Соли Галичской закончилась… и началась история солигаличских минеральных вод. Еще Василий Кокорев утверждал, что он сам попробовал минеральную воду и выздоровел. Надо отдать должное его практической смекалке. Василию Александровичу на тот момент было двадцать два года от роду, и здоровьем его Бог не обидел[14 - О солигаличанине Василии Александровиче Кокореве надо сказать отдельно. Всю эту затею с водолечебницей он придумал, будучи совсем еще молодым человеком. И это было лишь начало его блистательной карьеры. Мещанский сын, самоучка, начинавший сидельцем в одном из питейных домов в Солигаличе, он стал первым в России нефтепромышленником и миллионером к тридцати трем годам. В 1857 году Кокорев построил возле Баку первый в мире нефтеперегонный завод, пригласил для улучшения работы завода не кого-нибудь, а Менделеева, тогда еще просто приват-доцента в Петербургском университете. Благодаря Кокореву Россия к концу XIX века давала половину мировой нефтедобычи. Это Кокорев был определен под негласный надзор полиции за публичные призывы к отмене крепостного права. Это его звали «экономическим славянофилом». За двадцать лет до братьев Третьяковых он основал в России первую частную картинную галерею и устроил для русских художников приют возле Вышнего Волочка. Это Кокорева Российская академия художеств удостоила звания почетного члена. Со всем тем, Василий Александрович имел, мягко говоря, «купеческий вкус». На столе у него стоял золотой лапоть, а шампанское он пил с квасом, рассолом и солеными огурцами. Ну да золотой лапоть – не золотой батон. Тем более что Кокорев его купил на заработанные, а не украденные деньги.]. Самое удивительное, что солигаличане тоже стали пить эту воду с лечебной целью и принимать из нее ванны. Через малое время к солигаличанам присоединились жители окрестных деревень, а через год после закрытия солеваренного завода медицинский департамент Министерства внутренних дел по представлению Кокорева официально разрешил пользование водами артезианского колодца для лечения. Для пущей убедительности к представлению были приложены свидетельство Костромской врачебной управы и «Книга о лечении водами» с собственноручными расписками семидесяти четырех особ, коим лечение помогло. В том же году Кокорев открыл в Солигаличе водолечебницу и через несколько лет пригласил для химического анализа воды не кого-нибудь, а самого Александра Порфирьевича Бородина. Тот как раз только что получил степень доктора медицины. Целое лето провел Бородин в Солигаличе, анализируя местную воду, наблюдая за лечебными процедурами и не забывая при этом сводить с ума игрой на рояле местных дам и девиц.

Водолечебница существует и по сей день. Называется она «Санаторий им. А. П. Бородина». Отдыхающие говорят: «Бородино». Им так проще. Рано утром и вечером, при отходе ко сну, из санаторных динамиков раздаются могучие звуки арии князя Игоря из одноименной оперы Александра Порфирьевича. Не всем отдыхающим, особенно тем, кто страдает расстройствами нервной системы, нравится эта мелодия. Уж они просили администрацию заменить Игоря на половецкие пляски или хотя бы на плач Ярославны и даже писали коллективную жалобу в Москву, в Минздрав, но тамошние чиновники никогда дальше Костромы и не ездили и про слово «Солигалич» думают, что это название танца вроде хали-гали, не говоря о санатории. Бородин, вишь, им не нравится… Между прочим, в начале прошлого века у входа в санаторий каждый вечер играл, приглашенный местным земством струнный оркестр слепых из Костромы. И никто не жаловался.

Более всего, однако, лечебница Кокорева помогала здоровью учеников духовного училища, окна которого находились напротив водолечебницы. По воспоминаниям профессора Московской духовной академии Е. Е. Голубинского, который учился в этом училище через несколько лет после открытия санатория, «учителя секли нас с осторожностью, так как крик лежащих под лозой слышен был в ванных, где сидели больные».

Вообще говоря, событий в захолустном Солигаличе в XIX веке было крайне мало. Вот разве что после Русско-турецкой войны прислали в город пленных турок, которые построили мост через Шашков ручей, несколько домов и понашили местным модницам кожаные туфли отменного качества. Если бы турки не занесли в Солигалич эпидемию возвратного тифа, которым переболела часть населения города и уезда, то о них бы и вовсе вспоминали с благодарностью. Как и о сосланных поляках, которые туфель шить не умели, зато давали уроки музыки, поскольку среди них были скрипачи и пианисты. Вообще Солигалич был музыкальным городом. При каждой церкви был свой хор, певший в выходные и праздничные дни, регулярно давались концерты в общественном клубе, пелись романсы[15 - Раз уж зашла речь о романсах, то никак нельзя пройти мимо Николая Петровича Макарова, который хоть и родился в Чухломе, зато воспитывался у своих солигаличских теток М. П. Волконской и А. А. Шиповой. Макарова мы будем помнить и любить всегда не за то, что он был одним из первых русских лексикографов и составителем самого полного русско-французского словаря, и не за то, что он был виртуозом игры на гитаре и организовал на свои средства в Брюсселе первый международный конкурс гитаристов, а единственно потому, что Николай Петрович написал слова романса «Однозвучно гремит колокольчик».] и даже арии из опер, а в летнее время офицер-делопроизводитель местного воинского присутствия устраивал прогулки на лодках с солдатами из местной воинской команды, умеющими играть на духовом инструменте. Сам он при этом играл на флейте…

Июльское солнце бесконечно долго садилось за громаду Рождественского собора[16 - Главный колокол на колокольне Рождественского собора весил 347 пудов, а на колокольне Воскресенского собора «всего» 215. Рождественский колокол был отлит в России, а на Воскресенском была латинская надпись «Хвала Богу построил Ассверус Костер в Амстердаме 1631 года для Солей». Когда эти два колокола между собой разговаривали, то в Солигаличе даже воробьи переставали чирикать.], по набережной Костромы прогуливались мужчины в мягких шляпах и форменных фуражках, дамы с кружевными зонтиками, мужики в смазных сапогах и носились в разные стороны мальчишки с семечками. На крылечках домов, украшенных затейливой резьбой, сидели кошки и намывали гостей. По стеклянной воде плыла лодка, в ней сидел молодой краснощекий солдатик и старательно выдувал на теноровом тромбоне или валторне вальс «Осенний сон», или «Ожидание», или «Над волнами», а флейта ему так подпевала, так подпевала… что чувствительные дамы нет-нет да и подносили к уголкам глаз крошечные надушенные носовые платки с еще более крошечными вышитыми монограммами, а их кавалеры смущенно покашливали.

Приличное случаю пальто

Кстати, о мужиках в смазных сапогах. Они в Солигаличе и уезде летом бывали редко. После того как соляной промысел приказал долго жить, подались они в отходники. Можно было, конечно, сеять пшеницу, рожь или даже выращивать в теплицах помидоры с баклажанами, но земля и лето здесь не такие, как в Курске или Воронеже, а зимой случаются морозы до сорока и больше градусов. Тем более что еще при царе Петре ездили на строительство Петербурга чухломские и солигаличские каменщики и плотники. Не по своей, правда, воле. Начало развиваться отходничество еще при крепостном праве. Оброк был помещику куда как выгоднее барщины. Ехали крестьяне в Петербург не на авось, не в надежде на любую работу, хотя бы и дворником, а готовились к этой поездке загодя, еще с детства. Мальчиков в возрасте от двенадцати до четырнадцати лет отправляли обучаться ремеслам в столицу. Учились иконописному, водопроводному, малярному, бондарному, плотницкому, слесарному и токарному делу. Кого-то отдавали в учение мяснику, а кто-то шел по торговой части. Из Солигалича шли преимущественно кузнецы[17 - Кузнецы в Солигаличе еще со времен солеварения были мастерами высокого класса. В Солигаличе вам любая собака расскажет, что на лезвии топорика, который был с собой у Ильича, когда он прятался в Разливе, стояло клеймо «Солигалич». Рассказы собак, между прочим, подтверждают воспоминания Зиновьева, жившего с Лениным в Разливе. Григорий Евсеич увидел это клеймо буквально перед носом, когда спорил с вождем мирового пролетариата об «Апрельских тезисах».] и слесари. Отдавали в обучение петербургским родственникам, имеющим ремесленное хозяйство, или петербургским ремесленникам, которые набирали мальчишек в обучение прямо в Солигаличе и окрестных деревнях через своих поверенных из местных крестьян. Родственникам отдавали просто так, под честное слово, а с чужими людьми родители мальчика заключали письменные условия. Условия простые: мальчика дерут за уши, таскают за вихры, показывают, каким гаечным ключом открутить гайку или каким колером красить стену, кормят так, чтобы с голоду не помер, обувают, одевают, лечат не больше месяца, а он не моги от хозяина уйти гулять без его разрешения, и гайку откручивай быстрее, и ключи подноси, и краски, кисти, водку, закуску, и сапоги с него сними, ежели он пьян. Особо оговаривалось, что родителям хозяин единовременно уплатит сумму от двадцати пяти до пятидесяти рублей. Одну часть ее давали в виде задатка, а другую часть – мальчику по окончании учения. Кроме того, на выход мальчику хозяин должен был купить приличное случаю пальто и «пинжак», каковые были прописаны отдельным пунктом в условиях. Все вместе это называлось «окопировкой».

Года через три или четыре мальчик заканчивает ученье и приезжает домой на зиму к родителям настоящим «питерщиком», как их называли в Солигаличе. Весной он снова возвращается в Петербург, но уже для самостоятельной работы. Через пару-тройку лет он уже и мастер, и завидный жених. Зимой женят его дома, и станет он ездить из Солигалича в Петербург и обратно до самой старости. Особым был ритуал возвращения питерщиков домой. Не дай бог молодому, особенно холостому, парню прийти домой пешком, в дорожной одежде, забрызганной грязью, – не только засмеют, но еще и замуж за такого никто свою дочь не отдаст. Реальный солигаличский пацан подкатывал к дому на тройке с колокольчиками и бубенцами. Такой выходил из саней в шубе и костюме, увешанный, точно елка, свертками с подарками для родственников. На самом деле бывало по-всякому. Бывало, ничего не заработает отходник или заработает, но пропьет или проиграет в карты, и тогда родители, не желая ударить в грязь лицом перед соседями, сами покупали сыну костюм, для себя подарки и даже нанимали на соседней почтовой станции в Чухломе тройку. В таких случаях соседи, уже давно прознавшие обо всем от питерских знакомых и родственников, делали вид, что ничего не знали и не слышали. У самих тоже были взрослые сыновья…

Благодаря отходникам в Солигаличе даже простые бабы ходили летом с дождевыми зонтиками, привезенными мужьями из Петербурга. Мужчины щеголяли в жилетках, пиджаках, кожаных ботинках и галошах. Какие уж тут смазные сапоги. Нечего и говорить о сапогах. В домотканом и лаптях ходили только во время работ. В редком доме не было бумаги, чернил или карандашей.

В нынешнем Солигаличе отходничество снова расцвело. Вот только мальчиков не отдают в обучение в Петербург. Едут уже взрослыми мужиками работать охранниками и строителями. Теперь едут и девушки. Эти в основном по торговой части. По старой привычке едут в Питер, а не в Москву. Во время перестройки пробовали было в Москву, но… в Питер привычней. Там у многих солигаличан родственники. Да и весь XX век ездили, чтобы с голоду не помереть. А в сорок первом и сорок втором Петербург, который к тому времени стал Ленинградом, сам приехал в Солигалич. Приехали те, кто успел вырваться из осажденного города. В каждом доме проживало по четыре, а то и пять семей эвакуированных. Детский дом был переполнен. С продуктами в Солигаличе было немногим лучше, чем в блокадном Ленинграде. Уже через полгода после войны начался голод. На всю оставшуюся жизнь наелись картофельных очисток. В многодетных семьях, где продовольственного аттестата отца, ушедшего на фронт, никак не хватало на всех детей, девушки подходящего возраста бросали между собой жребий – кому идти воевать, чтобы не умереть с голоду. Холода в сорок первом стояли суровые даже для здешних мест. Температура опускалась до сорока шести градусов мороза. И в этот мороз надо было валить лес для фронта. Даже школьникам велено было стать сучкорубами. Они и стали. Сколько погибло их на лесоповале от голода и от того, что ходили в лютый мороз в обносках…

Многодушные Черевины

Если разобраться, то в Солигаличе и уезде последние несколько сот лет безвылазно жили только дворяне. Земли боярам и дворянам стали давать в этих местах еще при Михаиле Романове тем, кто отличился при освобождении Москвы от поляков. В царских жалованных грамотах писали «за московское осадное сидение королевичева приходу». Именно тогда возле соседней с Солигаличем Чухломы получил поместье шотландец Юрий Лермант, от которого и пошел род Лермонтовых. Перед отменой крепостного права в Солигаличском крае проживал восемьсот двадцать один дворянин. Правду говоря, некоторые из этих дворян были даже не мелко-, а микропоместными. Их называли голышами, и владели они зачастую двумя или тремя крестьянами, а то и вовсе одним. Голышей в уезде было около полутора сотен. Порой голыши занимали целые деревни. У такого, с позволения сказать, дворянина из недвижимости только и были изба, огород, несколько десятин пашни и сенокос, а из движимого – лошадь, кошка, собака, иногда куры. Образования они не имели, служить нигде не служили, руки вытирали о посконные штаны и сморкались в занавески, если они у них, конечно, были. Мелкопоместными считались те, у кого было от десятка до полусотни душ. Дворян, имевших более пятидесяти душ, называли многодушными. Многодушные за глаза презрительно называли мелкопоместных малодушными, а голышей и вовсе бездушными. Справедливости ради надо сказать, что в Солигаличе и уезде многодушных дворян было раз-два и обчелся. Самыми богатыми в уезде были семейства Черевиных и Шиповых. У Черевиных было семнадцать с половиной тысяч десятин земли. Они были, что называется, военной косточкой – лейтенанты флота при Елизавете Петровне, потом кригскомиссары, бригадиры, при Екатерине полковники лейб-гвардии и флигель-адъютанты при Павле. В музее портретами Черевиных кисти устюжанина Григория Островского увешаны стены целого зала. Заходишь в него и под взглядами Черевиных уже через минуту чувствуешь себя неловко от того, что ты не в напудренном парике, не в военном мундире и не при шпаге. Впрочем, там не только военные. Жены, матери, дети, бабушки и дедушки. И еще думаешь – черт бы побрал фотографию. Никто и никогда не скажет, глядя на твой портрет: посмотрите, как тщательно выписаны шнурки на его кроссовках или надкусанное яблоко на телефоне…

Но вернемся к портретам. В 1918 году из рук балерины Мариинского театра Анны Александровны Черевиной они перешли в руки антиквара по фамилии Апухтин, который немедля повез их в Солигалич и там, в водолечебнице, устроил выставку для всех желающих. Через шесть лет коллекция портретов попала в местный краеведческий музей и пролежала там в запасниках, понемногу осыпаясь и отсыревая, до того самого момента, пока директор костромского музея-заповедника Игнатьев в конце шестидесятых годов не увидел, не восхитился и не отвез несколько портретов в Кострому, чтобы определить их истинную ценность. В Костроме на них глянули… В следующую поездку в солигаличский музей Игнатьев поехал уже с самим Савелием Ямщиковым. Отобрали еще десять портретов для реставрации, а когда отреставрировали, то возвращать обратно в Солигалич эти портреты никто не захотел не только в Костроме, но даже и в Москве. Каких только порогов не обил директор солигаличского музея, пока коллекция портретов кисти Островского выставлялась в Москве, Ленинграде и Париже. Кострома стояла насмерть. Надо отдать должное Савелию Васильевичу – он понял свою ошибку и приложил все усилия для возращения работ Островского в Солигалич. И через долгих восемь лет они вернулись в краеведческий музей имени адмирала Невельского.

Кстати, об адмирале Г. И. Невельском, чьим именем назван музей, который мог бы носить имя издателя И. Д. Сытина. Оба они – и Невельской, и Сытин – уроженцы здешних мест. В шестьдесят третьем году, когда шла речь о том, чье имя присвоят музею, разгорелись нешуточные споры. Как ни крути – Невельской был из дворян, а Сытин из крестьян, хоть и стал потом миллионером, но… Вспомнили краеведы, у которых память долгая и даже еще длиннее, давнюю историю, связанную с Сытиным. В 1924 году послали солигаличские краеведы ему в подарок роскошно изданную чуть ли не в единственном экземпляре книгу «Обследование села Гнездникова». Село это – родина Ивана Дмитриевича. В ответ краеведы ожидали, что Сытин подарит селу библиотеку, а он в ответ им тоже прислал книгу. Какая разница какую… Ну и что, что прошло с тех пор сорок лет. Хоть сто сорок. Никто ничего не забыл Ивану Дмитриевичу. Невельской подарил России целый Дальний Восток с устьем Амура и проливом Невельского, а Сытин… В следующий раз будет знать.

Воля ваша, а рассказ о Солигаличе, как и ремонт, невозможно закончить – его можно только прекратить. Прекратить, несмотря на то что я не успел сказать еще ни слова о том, что в Солигаличе жил квартальный по фамилии Рыжов, который был прототипом главного героя повести Лескова «Однодум», что в нем жила Анемаиса Орестовна Чалеева, с которой Чехов списал Любовь Ивановну из «Дома с мезонином». Та самая, что рыдала мужским голосом.

Вот только еще одна цитата – и уж точно все. Это отрывок из письма солигаличанки Анны Ивановны Жижиковой своему мужу Василию Петровичу в город Петербург. Написано оно в начале прошлого века:

«Милому моему дорогому супругу Василию Петровичу от супруги твоей Анны Ивановны нижаючи кланиюсь и жалаю быть здоровым. Милый мой дорогой супруг Василий Петрович, получила я от вас гостинцы, не знаю, как я вас благодарить и как за вас бога молить: 10 аршин ситцу, 7 аршин ткани, 2 плотка ситцовых и бруслет, получила серешки, фартук, 2 фунта кофия, 2 четверки чаю, флогон експерту, банку гостинцев, 2 мыла, бумаги и конвертов. И все очень хорошо прислано…

Милому дорогому нашему тятики Василию Петровичу кланиются тебе детки твои Иван, Петр и Алексей и дочь Шура. И просим у тебя заочного родительского благословения, которое может существовать по гроб нашей жизни, и благодарим вас на гостинцах и дай бог здоровие, дорогой наш тятика…