Отрывки из жизни внутри музея (сборник)

«Обозники» с лаборантами не спеша мелькали перед его глазами.

– Так, стоп, – сказал он, когда вроде всё было расставлено.

Все замерли, понимая, что сейчас будет. Научник метался в творческом поиске идеальных форм, пытаясь уловить и сопоставить только ему понятные нюансы, в каком порядке должны висеть картины.

– Что-то мне не нравится. Давайте-ка поиграем. Все картины с этой стены заменим на картины с той, только ставьте их в другом порядке, я скажу в каком.

Что такое игра с картинами, знает каждый опытный «обозник», ничего для него хорошего она не несёт. И опять все бегают, а научный сотрудник показывает, куда. Через пять минут всё останавливается, работы расставлены по-новому, все замирают в надежде. Сотрудник смотрит и произносит фразу, которую все боялись, но ожидали:

– Нет, так ещё хуже, давайте обратно.

Скрежеща зубами, начинаем ставить, как было. Обиды никакой, все понимают процесс, просто люди морально устали.

Минут через пятнадцать научник, довольный собой, произнёс: «Всё, можно вешать».

Развеска зала занимает минут двадцать, а впереди ещё четыре таких, люди торопятся. Средний уровень расположения картины на стене известен, он стандартный и рассчитан на посетителя среднего роста. А уже от него считаем для каждой картины расстояние от пола до низа рамы – если приноровиться, то несколько секунд. Одна команда вешает картины на левую стену с собранной вышки, другая, с лестницы – на правую. Тросов нам в этот раз не дали, поэтому вешаем на верёвки. Вверху, как правило, тот, кто хорошо умеет завязывать специальные скользящие узлы, чтобы в любой момент можно подрегулировать высоту картины. Молча хозчасть работать не умеет, поэтому весь процесс сопровождается язвительными шутками, спорами и громким смехом.

Близится время обеда, работа становится всё интенсивнее: надо повесить до обеда хотя бы в одном зале. И вот наконец всё повешено.

– Всё, проверяйте работу, – сказал усталый «обозник», надеясь на чудо и, как следствие, обед пораньше.

Секунд тридцать понадобилось научному сотруднику, чтобы охватить взором весь зал. Он поморщился и глаголил:

– Ребята, извините, но надо всё перевесить. Меняем эту стенку на ту. Мне кажется, что так всё-таки лучше будет, теперь это хорошо видно.

Зубовный скрежет лился из наших глаз. Тишину заполнил напряжённый звон злости.

– Зараза, – шипел «обоз», – теперь точно обеда не будет.

Уже уныло и не спеша принялись срезать верёвки и переносить картины. Азарт как рукой сняло.

– Ребята, ну ладно, давайте «повесим» одну стену и в соседнем зале повесим «Танец», и на этом до обеда всё, – сжалился научник.

Стимул был снова найден, работа закипела, стену оформили за десять минут. Потом перешли в другой зал. «Танец» был очень тяжёлой картиной, поэтому на неё требовались все. Верёвку сделали в четыре слоя, но вес картины и острые кольца, которыми оснащена рама, вызывали опасения. Всё же картина была повешена, и все рванули на обед.

Под конец обеда прибежала Валентина с горящими от ужаса глазами.

– Ребята, там «Танец» упал, такой грохот был, все сбежались.

Придя на место, мы нашли картину одним концом стоящую на полу, хотя другой ещё мужественно держался. Это перетёрлись все четыре слоя верёвки об острое кольцо. Так пробным методом было найдено, что на верёвки «Танец» вешать нельзя. Естественно, тут же нашлись толстые тросы, на которые мы и водрузили картину, после чего перешли опять к многострадальным залам, постоянно путающим образное мышление нашего научника.

Но на этот раз в других залах обошлось без особых перевешиваний и игры «стенка на стенку». Под самый конец, по договорённости с научным сотрудником, мы оставили обречённых лаборантов довешивать самые лёгкие картины, а сами ушли. Рабочий день у нас и у лаборантов не совпадал. Мы приходили и, соответственно, уходили раньше. Научная же элита имела больше времени для сладкого сна, зато и рабочий день отбывала до конца. А довешивать картины в остальных залах нам, конечно, пришлось, но то уже был следующий день.

Наши катакомбы

Под Эрмитажем по всему периметру тянется бесконечная вереница подвалов. Каждый из подвалов представляет собой длинные коридоры, освещаемые сверху редкими лампами. Когда идёшь по нему, кажется, что вот сейчас дойдёшь до конца пятидесятиметрового коридора – и будет выход или тупик, в крайнем случае. Но не тут-то было: взгляду открывается новый коридор справа или слева, и точно такой же длины – настоящие катакомбы. В принципе, они таковыми и являлись. Ведь во время Великой Отечественной в них прятались от бомбёжек и вообще жили сотрудники Эрмитажа, некоторые с семьями. Питались столярным клеем, коего в запасниках нашлось предостаточно, ведь он состоял из картофельного крахмала. Так весь и съели за время войны. Зато выжили.

По рассказам эрмитажных старожилов, на этих стенах когда-то рисовал своих кошек Михаил Шемякин. Возможно, если соскрести покраску или побелку, взгляду откроются фрески, которые могли бы стать шедеврами.

По бокам бесконечных коридоров были двери или небольшие тупиковые углубления. За дверями располагалось по несколько комнат. И хоть на первый взгляд подвалы казались пустыми и страшными, в них тоже кто-то жил. А жили в этих комнатах реставраторы камня, мрамора и различных металлических изделий. В таких суровых подвальных условиях могут выжить только такие же суровые мужики. Именно таковыми мужики и являлись. Они редко выходили на улицу или просто наверх из своей темницы. А постоянная сырость и мрачный давящий каменный мешок вырабатывали склонность мужиков к алкоголю, что неудивительно. Иначе можно заработать депрессию и хроническую простуду. Небольшие дозы водки убивали микробы и лечили душу, делая жутко унылое помещение чуть светлей.

Мы в подвалах бывали нечасто, но это был как раз такой день. Наша задача была вытащить тяжеленные отреставрированные камни с надписями на древних языках и весившие сотню-две килограммов, поднять по нескольким ступенькам и поставить на погрузчик. Всё действо производилось с криками и руганью, в общем, как всегда, весело. Камни грузились на салазки, которые, в свою очередь, тащились волоком по каменному полу, затем по постеленным поверх лестницы мосткам и наконец по улице до погрузчика.

– Три, шестнадцать! – орал Дима, и все с криком, а может, стоном «Ха!» передвигали камень на несколько сантиметров. Настоящие «бурлаки на Волге».

Два самых больших каменюки мы уже осилили, бригадир объявил пятиминутный перекур. И только разогнув натруженные спины, услышали знакомое шарканье.

– О, Вадик идёт, – раздался чей-то смех. Вадика сложно не узнать даже издали. Такую уж оригинальную походку он получил свыше… ну, или тяжёлая жизнь в процессе преподнесла, что вероятнее. Он шёл, вынеся туловище вперёд, как бы нависая над землёй головой и телом, но нависая не грозно, а как-то обречённо, но с юмором, не жалостливо. Получалось, что голова стремилась вперёд, чуть за ней поспевало туловище, а ноги волочились сзади, издавая шаркающие звуки. Видимо, на них и висел весь груз бытия. Характер Вадика был под стать: снаружи весёлый и остроумный, внутри нервный и напряжённый, что доказывала привычка нервно грызть ногти.

– Ты чего, только пришёл на работу? – заорал Андреич. – Мы уже половину сделали… припёрся он. Иди, откуда пришёл, мы не нуждаемся в твоей помощи.

Ситуация знакомая: чтобы избежать дальнейших вспышек ярости, надо промолчать, потупить взор и затеряться где-нибудь среди ребят, дабы не раздражать взор бригадира. Это Вадик и сделал. Салазки с очередным камнем мы толкали уже вместе с ним.

После погрузчика камни должны попасть в стоящую рядом фуру, которая повезёт их в фондохранилище. Поэтому камень, после того как его вытаскивали на поверхность из подвала, ставился на каролину. Каролина завозилась на ковш погрузчика, поднималась, а четыре человека принимали эту конструкцию в машине. Там полегче: всего-то провести камень в самый конец длинного кузова и опустить. Так как наша четвёрка хорошо справилась с такой работой, она же и поехала разгружать камни в Старую Деревню. Разгрузка в фондохранилище не требовала таких физических подвигов, как погрузка. Полы там ровные, а также имелся грузовой лифт. Такой лифт мог бы находиться и в здании Эрмитажа в каком-нибудь из внутренних дворов, во всяком случае, так во многих музеях мира, но по досадной причине у нас он отсутствовал. А причина такова: невозможно внести изменения в архитектуру старинного здания, являющегося само по себе экспонатом, даже если это действо желаемое и нужное.

К обеду мы вернулись в Эрмитаж. А ровно в час, с подачи Ольги Николаевны опять оказались в родных катакомбах. Правда, на этот раз по другому делу.

– Мальчики, все идём за бойлерную, будем расчищать подвал.

Насколько я помню, так было заведено всегда, когда не имелось срочных работ в самом музее. Бойлерная являлась диким местом, где до сих пор витал дух социализма. Нагромождение когда-то нужных вещей, а сейчас ставших раритетами, вызывало интерес и благоговение. Тут находились портреты и скульптуры дедушки Ленина, флаги, доски почёта, и старые, видавшие виды советские вешалки. Когда сюда заходили люди, а это случалось очень редко, казалось, что со щелчком тумблера, включающего свет, и скрежетанием ключа в старом амбарном замке, висящем на покорёженной железной двери, из старого сырого помещения исчезают призраки былых лет и совсем другой жизни Эрмитажа. Причём исчезали они недовольно, и как только дверь за последним человеком закрывалась, и тушился свет, призраки тут же возвращались в принадлежащее только им логово. «Тут бегают дикие бойлеры», – шутили мы.

И вот когда вслед за нами сюда вошла и Ольга Николаевна, и от её громогласных команд в помещении стало людно и совсем не страшно, работа закипела.

– Ребята, вы видите эту кучу?

В самом углу подвала лежали друг на друге деревянные ящики.

– Их надо перебрать, то, что уже негодно к использованию, выкинуть, а остальное аккуратно сложить в другой угол.

Первая пара ящиков порадовала своим целым и крепким видом, но, подняв третий, нижний, на пол посыпались прозрачные пластмассовые коробочки, перемешанные с трухой.

– Господи, коробка-то совсем прогнила, у неё же практически нет дна, одна плесень, – с отвращением процедил кто-то из «обозников».

Все, как по команде, достали и надели перчатки. Я поднял одну из маленьких коробочек. Низ у неё был из чёрной пластмассы, а крышка прозрачная. Повертев и подумав, для чего это изделие предназначено, я решил, что лучше спросить, а не гадать.

– Ребята, это заказывалось для отдела нумизматики, и очень давно, – просветила нас Ольга Николаевна, – в них должны храниться монеты.

– Так они, наверное, и не помнят об этих драгоценных залежах. Может, просто выкинем всё? Чего перекладывать с места на место каждый год, пока оно не превратится в труху? – предложил я.

– Нет, мальчики, мы этого сделать не можем и не имеем права. Так что работайте, а я приду через час, посмотрю.

Половина всех коробок оказалась непригодна даже к складированию, разве что в печку, а вот другая половина оказалась ещё жива, и на внешний вид протянет ещё несколько лет. Более невезучую, погибшую половину мы погрузили на носилки, когда-то используемые по назначению, а теперь стоявшие прямо там, в подвале, и стали по двое носить в мусорный бак во дворе. Путь проходил через всё длинное помещение бойлерной, а также через наши кладовые, которые выглядели почище и посовременнее. Хранились в них ковры, по которым каждый посетитель, не задумываясь, ступает ногами, новые тележки и шторы, так прелестно украшающие окна залов Эрмитажа. В общем, кладовая была наполнена, как говорится, до краёв. Поэтому приходилось петлять, поднимать и опускать носилки с погибшими в неравной схватке с плесневым грибком коробками. А вот из их живых собратьев мы образовали новую аккуратную кучу, правда, меньше, чем первая. А чтобы она так быстро не прогнила, её ставили на деревянные поддоны, принесённые из кладовой в Пергаме. Ведь этим ящикам предстояло скучать в подвале ещё год до следующей ревизии.

Только мы закончили это дело, появилась Ольга Николаевна. Она как чувствовала, когда работа подходит к концу и заботилась, дабы не допустить нашего расхолаживания.

– Так, хорошо, я вижу вы всё сделали. Отдохните пять минут и надо ещё вынести во двор части старых вешалок. Там уже стоит машина, повезёт их в металлолом.

Выносить старые проржавевшие дуги с крючками не так неприятно, как возиться с плесенью и трухой. Через полчаса весь хлам был закидан в машину, мы широким жестом отпущены по домам, а Эрмитаж к вечеру получил несколько копеек за сдачу металлолома.