Отрывки из жизни внутри музея (сборник)

И всё начинается сначала. Так может повторяться несколько раз, а можно попасть и с первого. Крюки ходят по полосе тяжело – мешает несколько слоёв краски, спина побаливает от напряжения одновременно держать равновесие и поддерживать картину. Но на этот раз нам повезло, со второго раза попадаем в цель. Теперь наступает работа ребят на втором ярусе, они должны так же повесить нижнюю картину на другие полосы, висящие рядом, а мы пока отдыхаем. Итак, двадцать минут – и два огромных шедевра готовы предстать перед посетителями во всей своей красе.

Но впереди ещё два, и это только на одной стене, причём не самой большой. Самая большая стена в зале может принять на себя картин пять в нижнем ряду и столько же в верхнем. Три человека под руководством лаборанта отдела Запада подвозят нескончаемые картины в зал и увозят снятые. Благо фонд «А», откуда их привозят и где они хранятся на огромных, до потолка, выдвижных стеллажах, находится тут же, над соседним залом. Только привозят их из фонда, а увозят уже к лестнице, где потом надо напрячься и спустить шедевры на первый этаж, прямо к упаковщикам «Хепри» – именно так именуется организация, занимающаяся упаковкой и транспортировкой выставок. «Обоз» ропщет.

– Мы что, всё должны повесить сейчас, а потом ещё и спускать картины на первый этаж? А как же обед?

– Да не беспокойтесь вы, сегодня сделаем только половину зала – две стены, остальное завтра. Но спустить картины к упаковщикам надо сразу после развески, не оставлять же их на лестнице, – успокаивает нас научный сотрудник.

– Всё равно это долго, останемся без обеда! Ну давайте поставим их в какой-нибудь зал и закроем его, ведь иногда же так делаем, – надеемся мы на полноценный обеденный перерыв.

– Нет, ребята! Вещи должны через три дня уехать, а их ещё надо упаковать! – твёрдость в голосе научника говорит о неотвратимости решения. – Я скажу Ольге Николаевне, что вы закончили позже, и она вам даст час на обед.

«Если, конечно, даст», подумали все, но делать нечего, придётся идти опускать картины.

Где-то в двенадцать ещё одна стенка «повешена».

– Так, вы двое разбирайте вышку, двоих хватит, а остальные марш на Салтыковскую лестницу спускать картины, – не давая передохнуть, командовал Андреич, он тоже явно хотел кушать. – А вы двое как закончите, не на обед, а приходите помогать нам.

«Обоз» уныло поплёлся из зала, сзади шёл бригадир, как погонщик, следя, чтобы ни одна из овец не убежала.

Вся Салтыковская лестница уставлена картинами. Пожалели только научных сотрудников Русского отдела, чья дверь смотрела на лестницу – оставили им для выхода просвет. Лаборант и немногочисленный состав наших ребят в количестве трёх человек сидели на подоконнике и о чём-то увлечённо болтали, они явно не перетрудились.

– О, а вы чего сидите, картины не спускаете? Хотя бы начали! – сказал кто-то со злостью усталого человека.

– Мы спустили самые лёгкие, теперь вас ждём.

Дело в том, что сами картины, то есть холст, натянутый на подрамник и там расклиненный, весит очень мало. А вот рама – дело другое. Если рама современная и сделана из багета, то она тоже много веса не прибавляет. Но если рама старинная, вырезанная из толстого слоя дерева, ещё и с лепниной, то это отдельное произведение искусства, и весит она очень много. Так вот, расслабляющиеся на подоконнике парни спустили только картины небольшие и с лёгким багетом, а таковых немного. Основную же часть они предоставили опускать нам.

– Так, ну-ка быстро, не расслабляться, глаза боятся, а руки делают, – подбадривал Андреич крылатой фразой из своей коллекции. И действительно, по четыре человека на картину – и через полчаса всё спущено.

Голландцы

День начался как обычно – тяжёлый подъем утром, недовольство своей долей в жизни и местом на социальной лестнице, в общем, как у всех. Но «обоз» немного порадовал необычностью. Там находились какие-то люди явно не нашей, не российской внешности, среди них две симпатичные девушки, что приятнее вдвойне. Они ворочали аппаратуру, очевидно, для съёмок, что-то болтали на своём, с любопытством следили за нашими парнями.

Первая мысль о том, как я буду переодеваться. Они наблюдали за всем с такой жадностью, что, голову на отсечение, точно не отвернуться. Пришлось уходить за шкафы на другую сторону. Потом пошло как обычно – вошла Ольга Николаевна.

– Мальчики, к нам приехали голландцы, будут снимать, как мы работаем. Прошу любить и жаловать. Они будут вместе с нами ходить, а вы не обращайте внимания, работайте, как будто их нет.

Ну, тут как всегда посыпались шутки: «Так приглашайте девушек к нам, чего они там мнутся», «А обедать тоже вместе будем?», «Как мы переодеваемся, они будут снимать? Процесс-то немаловажный для истории».

Ольга Николаевна ответила со своей обычной непосредственностью и холодным спокойствием:

– Эти вопросы задайте им сами, тут есть переводчик.

Пыл был охлаждён, и все пошли на работу.

Вечно хмурый бригадир привёл нас в Галерею 1812 года. Мы должны были снимать все картины на реставрацию, да и сама галерея давно мечтала уйти туда же. Решено было делать на двух «вышках». Я полез собирать первую. Тут же подбежала голландка с камерой: «Можно я вас поснимаю?»

– Нет, извините, я такого желания не имею. Но могу посоветовать вам человека, который с удовольствием снимется, ещё и интервью даст, он это любит.

Голландка удивилась такому повороту. Я её понимаю, мало кто отказывается показать своё лицо в кино, ведь это известность. Но мне такой известности не надо, да и не считаю я это за известность. Конечно, хочется её, сладкой, но не таким путём. Вот бы что-нибудь написать, сделать, изобрести… А показать свою физиономию людям, покрутиться, покрасоваться перед камерой и сказать несколько продуманных слов, эта известность недостойна моего уважения и удовлетворения мне лично не принесёт. Узнаваемости типа «О, а я его в телевизоре видел, он там шёл, ехал, лез, говорил что-то…» мне не надо. То ли дело «Смотрите, человек, который серьёзную вещь изобрёл, что-то сделал, написал, сочинил, придумал…», вот это да, известность, есть чем гордиться.

Пока я это прокручивал в голове, голландка подошла к Вадиму, и я увидел, что он с удовольствием ей позирует и что-то говорит. Вообще, я удачно её к нему отправил. Ведь он и будет являться главным действующим лицом в этом фильме, как человек неординарный, интеллектуальный, который за словом в карман не полезет. Больше голландки от Вадика не отходили, ну, конечно, сложно не влюбиться в такого яркого человека.

Потом мы возили снятые картины в фонд хранения. Голландцы бежали впереди и умоляли нас не торопиться и даже несколько раз возвращаться и ездить «на бис», что вызывало взрывы недовольства. У них своя работа, у нас своя. Впрочем, кто-то из нас, вроде бы Максим, потом согласился во время обеда инсценировать перевозку картин по залам. Максим уныло и медленно тянул панелевоз с загруженными картинами, а голландцы ехали перед ним на своей маленькой тележке с камерой, то есть одна голландка везла другую. Вроде они даже заплатили артисту, но это осталось под покровом тайны.

Во время обеда, все, как обычно, спокойно расположились за столами, достали свои нехитрые обеды, как-то не спеша завязался разговор. В общем, как всегда. Но вдруг тяжёлая занавеска, так хорошо закрывающая всех нас от посторонних глаз, резко отлетела в строну, к нам уверенно вошли две голландки и начали устанавливать камеру. Повозившись пару десятков секунд, они развернулись и ушли, оставив после себя своё незримое присутствие в виде глаза видеокамеры. Я удивился такой наглости: даже не спросив разрешения… или, может, они у начальства спросили, а нас спрашивать не посчитали нужным?

Разговоры в «обозе» как-то сразу стихли, все молчаливо сидели и жевали свои бутерброды. Нет, такой обед нам решительно не нравился, ну что за «обозные» посиделки без криков, шуток, подкалываний, даже кусок в горло перестал лезть. Через минуту я встал, подошёл к выходу и задёрнул занавеску. Больше нас в обед не трогали.

После обеда часть людей вернулась в Галерею 1812 года, а другую часть, и меня в том числе, погнали снимать картины в залах Голландии. Этим картинам повезло, они должны были уехать в тур по музеям, и временно являлись нашим обменным фондом. Конечно, голландки сразу рванули за нами. В Галерее они уже были, поэтому сосредоточили внимание на новой работе.

Так мы и шли – несколько «обозников» неторопливым шагом уставшего рабочего человека и девушки-голландки, периодически суетливо забегающие вперёд нас. Их камера, естественно, работала, а сюжет они, очевидно, назовут «Рабочие Эрмитажа, гордо и деловито спешащие исполнить свой долг». Ну, долг мы исполнить не очень торопились, но в конце концов добрели до места. Картины там висели на тросах, а не на верёвках, что облегчало процесс. К тому же они были небольшими.

Двое пошли за панелевозом, а остальные за двадцать минут сняли всю живопись. На их место были повешены картины из хранилища, называемого фондом «А». В этом высоком помещении на третьем этаже они скучали в деревянных гребёнках и дождались своего звёздного часа – повисеть какое-то время на радость публике, пока их собратья отдыхают в других городах или странах. На это ушёл час. Ведь тросы хоть и удобнее, но каждый раз раскручивать и закручивать прижимные гайки – дело долгое. А когда вешаешь «на глаз», то с первого раза уровень картин точно не подгадаешь. Потом ещё десять минут, и все картины погружены на панелевоз. Но уже в зале Рембрандта нас догнали опомнившиеся кинооператоры.

– Ребята, вы не могли бы ехать очень медленно, – попросили они через переводчика.

– Очень медленно не будем, но за ваши прелестные улыбки готовы ехать не так быстро, – улыбнулись мы девушкам. – Мы понимаем ваш творческий запал, но и вы поймите, нам ещё это спускать к упаковщикам в «Хепри», а рабочий день заканчивается, все хотят домой.

Процессия двинулась вперёд чуть помедленнее, мы ехали молча, а перед нами пятились, припав к окуляру камеры, голландки, точнее, одна везла другую. Так же был запечатлён и спуск к упаковщикам по Салтыковской лестнице всех картин, благо они были маленькие, лёгкие, и постоянное присутствие камеры раздражало не так сильно.

Голландцы пробыли ещё несколько недель, а через некоторое время после того как они уехали, в хозчасть прислали две кассеты. Одна для общего обозрения, она осела в кабинете начальства, а другая предназначалась лично Вадиму как одному из главных действующих лиц.

Халтура

Люди не сразу рождаются умными, интеллигентными и с прекрасным чувством юмора. То есть сначала они, конечно, все одинаковые – в детском саду, школе… ну, почти одинаковые. Потенциал виден с младенчества, но это несильно бросается в глаза, и всегда остаётся вариант, что ты неправ, и человек вырастет совсем другим.

И вот дети начинают расти во всех смыслах этого слова. Но одни растут до конца жизни, а другие, вначале идя с ними в ногу, вдруг останавливаются годах на шестнадцати-двадцати. Точнее, все части тела у них продолжают увеличиваться, но вот ум, интеллект и, соответственно, интересы и чувство юмора останавливаются на каком-то уровне. После этого у продолжающих интеллектуально расти пропадает интерес к своим бывшим друзьям-товарищам по школе или по двору, и, как правило, всё заканчивается сменой круга общения.

Так вот Сергей, не в обиду будет сказано, остановился годах так на восемнадцати, и неплохо себя чувствовал.

Во время обеда к Серёге подошёл Андреич и стал что-то по-мультяшному загадочно шептать ему на ухо. Ромка сразу насторожился, у него нюх на такие разговоры. Да и, в общем-то, каждый наблюдательный человек мог сразу заметить нестандартность поведения Андреича и оживление меланхоличного Серёги. Короче, и наблюдательные «обозники», жадно ловящие всё интересное, и, естественно, Ромка поняли: тут пахнет халтурой. Серёга во время разговора резко вскрикивал, так эмоционально уточняя детали предстоящей работы. На что Андреич каждый раз быстро, по-воровски, из-за плеча оглядывался на нас и сдавленным шёпотом затыкал несдержанного Серёгу. Это напоминало театральную игру, где мы были зрителями, а артисты играли для себя, и не понимали, что за их игрой с удовольствием наблюдают. Точнее, не понимал простоватый Серёга, в который раз говоря: «Да они ничего не понимают, сопляки». А вот хитрый Андреич по нашим ироничным смешкам и взглядам всё понимал.

Вводная к халтуре была закончена, бригадир, как в шпионских фильмах, ушёл первый, а за ним через полминуты ушёл и Серёга. Терпения, как у шпионов, у него не хватало, он считал, что этого времени вполне хватает для соблюдения конспирации, и был полностью уверен, что никто ничего не понял. Вслед за ними рванул и Ромка, а по «обозу» пошли смешки и чёрный юмор. Ромка догнал Серёгу в курилке.

– Серёга, у вас халтура намечается? Возьмите меня с собой.

– А откуда ты знаешь? – удивился Серёга. – Подслушал, что ли, как мы с Андреичем разговариваем?

– Да, услышал. – Объяснять, что было видно и так, Ромка не стал. – Ну так как?

– Ладно, я спрошу. Будь в «обозе», я, если что, за тобой приду.

Ромка вернулся.

– Ну что, взяли на халтуру? – хохотали «обозники», как будто присутствовали при разговоре.

Ромка молчал. Он напряжённо, как на иголках, сидел и ждал. Через пять минут вошёл Серёга. Опять выполнив нехитрый конспиративный ритуал, то есть секунд пять побродив по «обозу», он решил, что этого достаточно, и с выражением глянув на бледного от напряжения Ромку и махнув ему головой, вышел. У Ромки по лицу расползлась улыбка удовлетворения, он вскочил со стула и побежал за Серёгой. Для ребят это был очередной повод поглумиться, хотя, конечно, никто не против, но требовала своеобразная «обозная» этика: