Pasternak

– Слышишь? – дедушка остановился. – Кузнечики притихли, значит, ливень скоро и до нас доберётся.

Горячий воздух медными волнами перекатывался в колосьях.

– Пойдём быстрее, – дедушка протянул Васильку руку, – авось сухими к бабушке успеем.

Василёк едва поспевал. Стараясь приноровиться к широким шагам деда, он почти бежал. Навалился ветер. Поле со всех сторон зашелестело.

– Слово “душа” неспроста с дыханием созвучно, – дедушка пригладил растрепавшиеся седые вихры. – Ветер – он тоже дыхание. Был в народе один старинный способ умершего послушать. Для этого его на сквозняке оставляли. Ветер заменял душу, и мертвец говорил, но если прекращался сквозняк, то замолкал, и уже навсегда. Поэтому, если хотели, чтобы мертвец всегда говорил, клали его, ещё не умершего, в особом доме на высокой горе, с четырьмя дверями. Двери всегда распахнутыми держали, чтобы ветер в доме гулял и мертвец сокровенное бормотал.

– О чём? – спросил Василёк.

– О настоящем Рае. Который в народе Ирием звался, пока его попы на свой лад не переиначили. Давно в наших краях был говорящий мертвец, дед Тригорий. Его многие слушать ходили, он больше семидесяти лет говорил. Все, кто дорогу к нему знали, в революцию или Гражданскую войну померли. И я бы не узнал, да найти посчастливилось. Мне лет тогда семь было. В лесу потерялся, блуждал полдня, аукал, потом к обрыву, аж туда, где река Устень течёт, вышел. Там на обрыве дом его и стоял, небольшой такой, из осиновых брёвешек, вместо окон двери на все стороны света. Я голос как услышал – сначала обрадовался, потом что-то в нём насторожило меня: странный такой, и будто порывами, то тише, то громче, или вообще затихнет. И главное, собеседника не слышно – человек сам с собою говорит. Времена были суровые, четыре года как Гражданская-то закончилась, разный люд по лесам прятался: каторжники, недобитые белогвардейцы. А хуже их всех – попы-бегуны и старообрядцы. Не доведи на таких нарваться, жив не будешь. – Дедушка невесело усмехнулся. – Ну вот, прятался я так за деревом, не зная, чего бояться больше: одиночества или бормочущего голоса, потом смелости набрался, зашёл.

Василёк, слушая, шею от любопытства вывернул, пока на дедушку вверх смотрел.

– Стою на пороге, а дом – и не дом, четыре стены с дверями, старик лежит, волосы седые ветер шевелит, одежда истлевшая. Я испугался, а всё равно не убегаю. В лицо ему заглянул – глаз уже нет, рот неподвижный открыт, и из этого застывшего рта голос исходит. Я присел рядом, слушаю. И чудно?: мертвец шепчет о чём-то, шепчет, пока ветер направление не поменяет. Тогда прежняя речь обрывается, хоть и на полуслове, и мертвец другую историю рассказывать начинает.

– И всё о Рае?

– Да, – вздохнул. – Я тогда мал ещё был, не всё понял, да и забылось многое. Я когда во второй раз пришёл, кто-то все двери в доме позакрывал, думаю, поп-бродяга. От говорящего старика один труп остался.

Васильку тоже взгрустнулось; вдруг вспомнил, что главного не услышал.

– Так что он тебе рассказывал?

– Рай – это зима, весна, лето и осень, – будто посветлел дедушка. – Каждое время года – бесконечно, и живёшь, в каком захочешь. Нравится тебе зима – кругом пушистый снег, лёд на реке, и не будет у этой зимы границ и пределов. Надоели холода – сразу выйдешь на границу с весной. Будешь идти из весны в весну, из марта в май. А захочешь прохлады и грусти – выйдешь сразу в осень. А кому нравится, может жить в вечном лете. И вокруг леса, поля, и все без края!

Василёк почувствовал на лице первые дождевые капли, большие, тёплые. Вот уже и Свидловка показалась, дом виден дедушкин – успели, только чуть ливень головы намочил.

За три месяца в деревне отвыкает Василёк от города. Настолько, что первую неделю трудно ему там жить. Думать иначе надо. И не сболтнуть бы лишнего – чего доброго взрослые на смех поднимут. Потом опять втягивается в городскую жизнь, а когда снова приезжает на каникулы, кругом сюрпризы да загадки.

Вот позапрошлым летом случай был, в соседнем дворе ребёнок родился. Прошло несколько дней, и унесли люди его к реке. Василёк за взрослыми увязался.

Шли с песнями. Весело было. Стали подле обрыва вокруг матери с младенцем хороводы водить. Потом расступились со словами: “Вода-водица, красная девица, течёшь-омываешь зелёны бережочки, жёлты песочки, пенья и коренья, белыя каменья…” А мать за ножку младенца раскрутила и в реку бросила.

Василёк зажмурился. Только всплеск тихий услышал. А когда глаза раскрыл, никого над обрывом уже не было – все разошлись. Только он с дедом и остался.

Расплакался. Страшно – понятное дело.

Дедушка лукаво так взглянул, поленце какое-то подобрал и с обрыва подальше закинул. Спрашивает:

– Жалко тебе полено?

– Нет, – отвечал Василёк, – чего его жалеть? Оно же не человек!

– Вот, – сказал дед, – правильно. И то не ребёнок был. Не человек по природе своей, хоть и из бабьей утробы. Вылезть-то вылез, а не наш, чужой. Такие в народе рекой зовутся. Поэтому мы его реке и вернули!

Василёк первым делом спросил:

– Так что, ребёнок не утонул?

– Нет, конечно, – успокоил дед. – Разве вода может утонуть? Сам подумай хорошенько!

Ох, не думается. Жуткая картина стоит перед глазами.

Дедушка опять выручил:

– Помнишь сказку Пушкина о царе Салтане?

Разумеется, Василёк помнил. С мамой читали. Только там по-другому было.

– Конечно, по-другому, – пояснил дедушка, – ведь про злых людей сказано. А что ты видел, то добрый поступок был. Сказка – ложь, да в ней намёк.

Василёк дальше уточнил:

– Это плохо быть таким ребёнком?

Дедушка головой покачал:

– Ему с людьми плохо будет! И людям с ним. Река же, наоборот, порадуется – родное ей вернули. И всем хорошо.

– Непонятно тогда, – не унимался Василёк, – почему он в нормальной семье родился?

– Мало ли, – задумался дедушка. – Купалась баба без заговора, волна между ног затекла. – Вдруг улыбнулся хитро. – Маленький ты ещё. Подрастёшь – больше узнаешь.

– А я не “река”? – спросил ещё Василёк на всякий случай.

Дедушка засмеялся:

– Нет, ты нормальный, человеческий.

Первую неделю в деревне всегда так. Кажется, что всё с подковыркой, с тайным смыслом, как в басне Крылова про стрекозу и муравья. Василёк свыкся, что вначале ничего не понятно, а потом объяснят – и яснее ясного делается.

Дедушка про детей многое рассказал. Василёк уже знает, мертворождённых и тех, кого раньше срока утроба выкинула, хоронят в дуплах деревьев. Они становятся малиновками, соловьями и поют другие, не птичьи песни. А белый лебедь с одним чёрным пёрышком в хвосте – младенец, которого попы крестили и в лохани своей захлебнули.

Священники, те, которые столетия назад в чащу свою злость от людей унесли, крестят в лесных озёрах. Если утонет у них младенец, то не умирает, а в мостря перерождается. Разбухает до размеров крупного сома, кожа синеет, берётся рыбьей слизью, вырастает у него полный рот острых, прозрачных, как стекло, зубов. Если завёлся такой, выест в озере всю живность, у деревьев корни подъест. Останется только гнилой омут, и мострь голодный один плавает.

Такое озеро всегда заметно. Вода в нём чёрная, ничего не растёт, и вокруг туман стелется тухлый. Но это, когда озеро совсем пропало, а если мострь только обживается, – сразу не видно, и гибнет из-за того много людей и животных. Решит путник в лесной воде ополоснуться, мострь подстережёт его, на дно утянет и загрызёт. Он сильный, и лося одолеть может, и медведя. Укусы его почти не заживают. Кто с ним повстречался, у того до смерти раны от мостревых зубов гноятся. Изведёшь одного мостря, новый появится. Раньше много их было, а как советская власть пришла и лесных попов разогнала, так мострей со временем и не стало.

Как на последнего мостря охотились, дедушка рассказал. Он тогда чуть постарше теперешнего Василька был. Отец и дед его с собой на охоту взяли, чтоб мужать начинал, ума и сноровки набирался. Всей деревней ходили, топоры взяли, багры, ружья. Ещё до озера не дошли, а тухлость в ноздри полезла. В засаде укрылись, а приманку – шкуры вместе сшитые, набитые рыбьей требухой, – на прочной верёвке закинули, поплескали возле берега, чтобы мострь услышал.

Всплыл он, башкой синей, лысой ворочает, приговаривает: “Буда, буда, буда”. Страшный, щекастый, глаза белые, вспученные, пасть раскрыл, в шкуру зубами вцепился, тут его на берег и вытянули, давай по нему из ружей палить, баграми на части рвать. Мострь завыл, и, что жутко, совсем как младенец, только намного громче. Челюсти разжал, отпустил шкуру. Багор, что за бок его удерживал, пополам перекусил, и к воде, весь окровавленный, пополз. Упустишь – и всё, на дно уйдёт, в ил зароется, и ищи его потом. Крюком, было, мостря зацепили. Шкура под железом рвётся, а он дальше к воде ползёт. Сколько зарядов из ружей по нему выпустили – почти без толку. У мостря тело, как тесто, вязкое. Дробь, пули вреда особого не причиняют. Стреляли жаканами, которыми медведя свалить можно. И они не помогали. Воет мострь, кровью из ран прыскает, а живёт. По счастью, была у деда старинная пищаль. Ею редко пользовались, к ней пули отливались такого большого калибра, что при выстреле в руках никто удержать её не мог – будто пушка. Из этой пищали в мостря выстрелили, весь жирный синий затылок ему своротили. Дед подбежал и топором голову мострю отрубил. Тот всё равно успел, пока издох, деда за ногу грызануть, потом её ампутировать пришлось, и дед помер быстро. А мостря на костре сожгли.

Злыдни в лесу вместе с попами появились. Где ни поселятся, лес умирает. И леший уйдёт из него, и русалки переведутся. Будто выгоревшие, чёрные деревья стоят, а среди них скиты. А те, кого попы нечистью называют, не нечисть вовсе, а добрые помощники, волшебные предки наши. Оклеветали их. И русалок, и леших, и бабу Ягу. Старухой с костяной ногой её лживые попы назвали. На самом деле она и не старая вовсе, а молодая и красивая. Заботливая, сестрица, душа леса. Церкви поповские на курьих лапах стоят, а у неё изба светлая, гостям открытая.

Даже домового не пожалели, сделали из него злобного беса. А какой же он бес? Дедушка рассказывал: вот люди на новое место переезжают, дом строят. И это новопостроенное жильё только тогда будет прочно, когда умрёт в нём глава семьи. Он и становится домовым, за хозяйством следит, оберегает родню и живность всю от болезней.

Василёк ночью проснулся, на двор вышел, видит – рядом с домом будто пятилетний ребенок. Думал, соседский малыш к ним во двор забрёл. Почему только ночью? Окликнул его Василёк, ребёнок оглянулся, а у него лицо сморщенное, старое, и шмыгнул, как крыса, в подпол. Василёк испугался, с криком домой побежал. Бабушка его успокаивала, мол, спросонья померещилось. А дедушка наоборот сказал – добрый знак, раз домовой тебе показался, за своего, значит, признал. Василёк стал о домовом расспрашивать, дедушка посоветовал с соседкой бабой Катей поговорить, она тоже когда-то домового видела.