Корова

Корова
Михаил Ера

Помещик Кульков, в отместку капнувшей на его кумачовую поддевку вороне, пальнул в оную из берданки. В ворону промазал, но попал в нечто похожее на здоровенную летающую выварку. При чем здесь корова? О, это интересная история, которую следовало бы прочитать. Не откладывая. Здесь и сейчас.

Михаил Ера

Корова

Помещик: Елисей Гаврилович Кульков оставил службу в городе и поселился в поместье, доставшемся ему по наследству от дяди. Нрава Елисей был степенного и немного мечтательного, что, впрочем, свойственно многим молодым людям.

Дядя преставился рано. Его разгульная жизнь, обжорство и пристрастие к алкоголю сказались на поместье чрезвычайно. То немногое, что после полного расчёта по долгам Елисею удалось сохранить, в состоянии находилось весьма плачевном. Крыша дома текла: как дождило за окном, домовая девка Глашка с плошками и тазиками так и носилась по комнатам. Порог изрядно прогнил и заваливался набекрень. Дощатый хлев подпирался жердями, дабы не сложиться ему карточным домиком. Иные постройки держались крепко лишь потому, что глубоко вросли в землю и являли собой, скорее, полуземлянки. За яблоневым садом ухаживать бросили. Нестриженые ветви рассыпались, сделав ряды непроходимыми, бурьян местами встал в рост, а то и выше. Небольшой лесок у подножья горы, бахча у реки, злаковые поля и молочное стадо – с десяток худосочных бурёнок – доход приносили скудный. От болота проку и вовсе не было.

Елисей ни душу, ни спину не рвал – занимался хозяйством так, будто прожить рассчитывал не меньше века, и за долгое то время всё потихонечку поправить, укрепить, подстричь и причесать так, как мечталось. В грёзах же являлся Кулькову светлый, обласканный солнцем сад, полный наливными яблоками, и непременно каменные тропинки повсюду. Вместо болота виделось круглое озерцо с лодкой у причала. В лесу, чистом от бурелома и сухостоя, всякого зверья столько, что аж места им не хватает. Высунется лиса на луг, а Елисей по ней из берданки, не слезая с брички, палит. Лепота!

К охоте новоиспечённый помещик имел пристрастие особое, потому сказочного изобилия целый век дожидаться не мог. Да и как дожидаться, если в картузовском магазине нарезные берданки из военных запасников всего-то по двадцать пять целковых! Грех же, ей-богу, за такие деньги не купить! Так и купил, и следующим же утром собрался проверку покупке учинить. Но приспичило вдруг по нужде. С этого самого момента и пошло у Кулькова всё кувырком и наперекосяк. Добежал он до уборной, дверь за собой захлопнул, присел и… обронил в самую дырку ингушский кинжал, за который намедни три рубля Картузову отвалил! Хоть плачь, честное слово!

В лес Елисей отправился сильно расстроенный неожиданной утратой – в раздумьях, в подсчётах: стоит ли ему чистильщиков нанимать или махнуть уже рукой и забыть, не вспоминать вовсе. Не вспоминать не выходило, зато накручивать себя, взвинчивать себе нервы получалось очень даже хорошо.

Последняя капля на звенящий нерв Елисея упала прямо с неба. У подножья горы, где Кульков намеревался подстрелить какую-нибудь живность, ворона капнула на кумачовую его поддёвку. Вскипел Елисей, с ненавистью вскинул берданку и пальнул в гадину.

В ворону промазал, а попал во что-то здоровенное и жуткое, летающее и мигающее, невесть откуда взявшееся. Ранил чудище! Упасть, оно не упало, но жалобно так заблеяло, накренилось, окуталось дымом и, судорожно трясясь, начало полого заваливаться.

Решив, что случайно подстрелил не иначе, как самого змея Горыныча, Елисей, не разбирая пути, драпанул домой, не дожидаясь пока змий-подранок порвёт его в клочья. Сказки-то – ложь, а когда над собственной головой летает выварка размером с теплушку, да ещё искрами сыплет, как в них не поверить?

Вглядываться в сторону горы вошло в привычку, но к лесу Кульков и близко не подходил с неделю, а то и с полторы. Помалкивал. А то ещё примут за сумасшедшего или пропойцу – век потом не отмыться. Однако любопытство страх одолело. Кульков закинул на плечо берданку, засунул за пояс ещё и дядин именной револьвер, истребовал у Глашки самый большой кухонный тесак и, перекрестившись у образов, отправился к горе.

Сыщик: В сыскную полицию Григория Андреевича Чуева не приняли из-за хромоты. Какую ногу за то винить, Чуев и сам не знал. То ли правую, что выросла чуть длиннее, то ли левую, что не догнала напарницу. Чувство справедливости, юношеская наивность и максимализм гнали Григория обивать казённые пороги, доказывать, что в сыскном деле, которому он намеривался посвятить жизнь, более востребована голова, чем ноги. Однако почти везде в ответ получал он простую житейскую мудрость:

"Лишь крепкая пара ног, милостивый государь, и то по прошествии определённого времени, даёт право голове получать жалование!".

Скоро разочаровавшись и устав от родительской укоризны, от нахлебничества, Чуев подал прошение на скромную вакансию в один из акционерных банков.

– Сие вашей рукой писано? – поинтересовался управляющий.

– Моей, – ответствовал Чуев.

– Таланту не должно прозябать в гардеробной! – объявил управляющий и предложил Григорию место писаря.

Отставить в сторону чернильницу и скинуть ненавистные нарукавники помог случай. Довелось как-то Чуеву переписывать служебные бумаги, в коих заметил он некоторые неточности. Выяснения привели его к разоблачению жульничества с векселями и закладными, о чём и было тотчас доложено управляющему.

Мечта, посвятить жизнь сыску, впервые проявилась в образе маленькой комнатушки со столом, электрической лампой и железным ящиком, который горделиво назывался сейфом. Григорию поручили перечитать, перепроверить целую гору исков, расписок, прошений, концессионных соглашений и прочего, чему названия предстояло ещё определить или назначить. Многие не смогли бы, не выдержали, заскулили бы от одного вида завалов пыльных бумаг, бросили бы всё и просили бы о пощаде. Многие, но не Чуев, усидчивость которого подчинялась мечте всецело и беспрекословно.

И снова Григорию улыбнулась удача. Что именно раскопал в архиве, он и сам представлял смутно, а толком разобраться не дали. Сугубо ради отчётности о проделанной работе указал Чуев в докладе номера и даты сомнительных концессий. Григорий подозревал, что раскопал что-то такое, чего ему знать не полагалось, потому счёл за благо помалкивать о своём разумении. И правильно сделал. То ли за проявленное усердие, то ли от греха подальше Чуев тотчас получил перевод на место детектива в сыскном агентстве.

В деревню к тому моменту уже старшего детектива Чуева послали после того, как некий помещик Кульков запросил у банка второй за год кредит в десять тысяч рублей. Первый – гасился исправно, нареканий к Кулькову не было, но прокатилась по губернии волна невозвратов, тут-то и дрогнула рука банкира, решил перепроверить помещика.

По дороге в Кульковку встречались Чуеву подводы, гружённые молочными флягами: попутные шли порожними, встречные – полными. Глядел на них Григорий и радовался тому, что не придётся долго коровьи лепёшки обходить, что выпьет он с заёмщиком по чарке "горькой", сытно закусит, и в обратный путь отправится, чтоб забыть о существовании Кулькова, если не навсегда, то надолго. Всё бы так и случилось, будь у Чуева иной склад ума и не попадись ему в руки некий странный рог.

На хуторе близ Кульковки вовсю бушевало строительство – возводилась внушительных размеров сыроварня. В самом поместье тоже кипела работа – ремонтировался дом, ставился новый хлев, мостились камнем дорожки. Вся эта деловая суета и сытые лица работников должны были бы радовать глаз. Однако насторожило Чуева одно-единственное обстоятельство – ни разу не попались ему на глаза ни коровники, ни коровы, ни даже их лепёшки. Странность эту Григорий списал на то, что богатый помещик, дабы не дышать навозными парами, отдалил стада, держал скот на лугах, ближе к воде, к сочным пастбищам.