Лестница желаний

Сто двадцатая пятая ступенька. Сто двадцать шестая. Коленки начинают трястись – то ли от нагрузки, то ли от страха. Бояться рано – всего четвертая часть пути позади. Здесь тихо – слышен только глухой звон шагов…

После первого добровольца еще десять мужчин и женщин пробовали подняться по лестнице – все с разным успехом, но до четвертой сотни не дошел никто.

Говорят, наверху съедает животный страх: просто замираешь и не можешь идти дальше. Артисту пришлось пару раз подниматься и забирать смельчаков со ступенек. Удивительно безмятежно он шагал вверх – наученный опытом, наверно.

Конферансье уже не выходил к толпе с объятиями, а лишь стоял у доски с мелом в руках, будто собираясь что-то написать.

– А сколько людей дошли до верха? – спросили из толпы.

– Сколько дошли? – пауза. – В прошлом городе одиннадцать человек.

Возмущенный гул разнесся среди собравшихся.

– Да врет он все!

– Не могли одиннадцать дойти…

– Они бы не выполнили так много желаний! Сколько ж это денег…

Толпа держалась единым гудящим организмом. Конферансье переглянулся с артистами, видимо, донося мысль: здесь ловить нечего.

Эти приезжие явно считали нас трусами.

Тут меня что-то торкнуло, и я молча вышел вперед. Кажется, даже гул стих. Не смотря на конферансье (то ли из гордости, то из боязни передумать), я вошел в широкую дверь и остановился перед первой ступенькой.

– Считайте, – буркнул я кому-то позади себя.

Я неуверенно встаю на первую ступеньку…

– Двести шестнадцать, двести семнадцать, – слышу я голос конферансье.

Моя кисть белая от старательного держания за перила. Предплечье начинает ныть, но я стараюсь не обращать на это внимания. Пристально смотрю под ноги, чтоб не оступиться: страховки ведь нет, и если падать – то насмерть. Кажется, зрение фокусируется уже не так хорошо; на глаза потихоньку опускается пелена.

– Двести шестьдесят три…

Я останавливаюсь отдышаться и задираю голову кверху. От резкого движения по всему небу заискрились звездочки, и я закрываю глаза, чтобы не свалиться в обморок. Тело начинает пошатывать; вторая рука цепляется за перила, но глаза я не открываю – нужно прийти в себя.

Глубоко и ровно дышу, успокаиваясь.

– Все хорошо? – спрашивает снизу голос.

– Да, – бурчу себе под нос.

Сами поймут, когда пойду дальше.

Отпускаю левую руку и поднимаюсь выше, решив не глядеть под ноги: мой мозг сам знает, куда наступать. На удивление, шагается немного легче. Неуверенная улыбка проскальзывает на моем лице, но я быстро прячу ее: нужно сохранять концентрацию.

– Триста семь, триста восемь…

Хочется услышать крики птиц. Приятно находиться на высоте птичьего полета, вот так – без всяких страховок и спасения. Прямо как птица – надеешься только на свое тело, свои крылья (или руки). Малейший ветерок – и тебя снесет с пути.

Ноги шагают уже тяжелее. Надеюсь, что все же от усталости, а не от трусости.

Только что чуть не споткнулся о ступеньку и замер, вцепившись двумя руками в перила.

– Триста восемьдесят три, – доносится снизу.

Всего сто с лишним остается. А как спускаться вниз?

Эта мысль предательски залетает в мою голову и тут же поселяет ужас. Ладно забраться, но нужно же как-то спуститься на землю!

Зачем-то я оборачиваюсь назад и различаю вдалеке одно слипшееся пятно – фургона и людей. Ноги мои подкашиваются, и тело оседает на ступеньку, прижавшись к перилам. Кажется, оно уже не слушается меня.

– Все хорошо? – спрашивают снова.

– Да, – отвечаю я еще тише, чем в первый раз.

Все совсем не хорошо. Но остается всего сто с лишним ступенек…

Неимоверным усилием воли я поднимаюсь на ноги. Кажется, снизу это вызывает одобрительные выкрики – не уверен, что это не галлюцинации.

– Триста восемьдесят четыре, – считаю себе под нос. – Триста восемьдесят пять.

Ноги еле двигаются, но я обязан дойти хотя бы до четвертой сотни. Гордость и честолюбие теперь тащат меня наверх.

– Триста девяносто.

Коленки подкашиваются, отчего я спотыкаюсь чуть ли не на каждой ступеньке. Однако, испытывая муки, подобно Прометею, я заставляю себя подниматься выше. Шаг за шагом, поступь за поступью…

– Четыреста.

Я останавливаюсь, не ощущая ничего. Путь вперед кажется все таким же бесконечным, как и в начале; а оборачиваться я даже не хочу.

Усталость тяжестью сваливается на меня, и тело снова оседает на ступеньку, вызывая глухой стук.

– Хотя бы не только сердце в ушах стучит…

Снизу уже никто не спрашивает, все ли у меня хорошо. А может, и спрашивает, но я не обращаю внимания; рассеянность на такой высоте допустима.

Я прислоняюсь лицом к холодным перилам и таращусь вдаль, пытаясь там что-то разглядеть. Но за пределами нашего городка виднеются лишь убогие равнины, кое-где покрытые туманом. Картина полной обреченности…

Я уже смирился с тем, что не пойду выше, и сдаться оказывается даже немного приятно. Подъем закончился. Все закончилось. Почему-то я не знаю, как теперь жить дальше, но это уже заботы завтрашнего дня…

А сейчас я сижу на прохладной ступеньке и вяло улыбаюсь.

– Все хорошо? – долетает до моих ушей.

Но я не отвечаю: сами поймут, когда через полчаса я буду сидеть на этом же месте.