Два всадника на одном коне

Я, когда освоился на новом месте, всё допытывался у княжьих дружинников: что они в нашем селе видели? Может, кто живой остался? Но они уходили от ответа, взгляд отводили, как будто стыдились, что не сумели тогда догнать ордынцев. А чего стыдиться-то? Их вообще догнать трудно. И уйти от них трудно. Ведь они с детства к седлу приучены – на коне скакать начинают раньше, чем ногами ходить.

В конце концов, видя, как я мучаюсь от неизвестности, решили поведать мне горькую правду. Я был уверен, что это рано или поздно произойдёт, ждал, хотя и боялся, что услышу такое, после чего уже никакой надежды не останется.

Как-то раз, когда мы выходили с Родославом от Варсонофия, ко мне подошёл тот молодой боярин, что у ордынца пайцзу отобрал, усадил на каменную скамью у церкви и говорит:

– Слушай меня, малец. Расскажу я тебе всё, что тогда было.

Я опустил голову, чтобы молодой боярин не увидел, если слёзы вдруг закапают, и приготовился слушать.

Он начал:

– Налетели тогда ордынцы внезапно, никто их и не ожидал. Да и налетать им было не с чего: у нас с ними мир. Был. Мы поздно подоспели, почти никого догнать не смогли.

Рассказывает и все в глаза мне пытается заглянуть. Хоть за это спасибо. Не люблю, когда человек в разговоре глаза отводит. Так и кажется, что соврать хочет, да боится, что глаза выдадут. Боярин продолжал:

– Деревню вашу сожгли ордынцы полностью.

– Село, – поправил я его.

– Что? – переспросил он.

– Не деревня у нас, а село. Церковь же есть. Была то есть. Её тоже сожгли?

Сам не знаю, зачем я это сказал. Какая разница, деревня у нас была или село?

– Ну да, село, церковь, да, тоже сожгли. Погнались мы за ордынцами, да, видно, далеко они успели уйти, хоть и были с обозом. Они ведь почти всё село увели в полон. Наши ребята, те, кто пепелище разбирал, говорят, мёртвых нашли всего человек тридцать, понимаешь?

Я молчал: чего уж тут непонятного?

– Возле дома, где тебя из подпола вытащили, бабку старую нашли.

– Секлетия, – говорю.

– Что? – опять не понял он.

– Бабка Секлетия. Знахарка. Она маму отварами лечила.

– А-а-а-а, ясно. Среди мёртвых в основном старики были. Но отца твоего не нашли, понимаешь?

Это я понимал. Ордынцы, как рассказывал мне Родослав, хороших мастеров редко убивают. Обычно берут их в полон и уводят к себе в Сарай – так их столица называется. И там заставляют работать на себя…

Видно, я на какое-то время отключился, потому что почувствовал, как боярин трясёт меня за плечо.

– Эй, ты чего? Обрадовался?

А я и не знал, радоваться мне или нет. С одной стороны, хорошо, что отец живой. С другой – из ордынского полона ещё никто никогда не возвращался. Попал туда – как умер.

– Не печалься, – говорит боярин, – может, ещё и увидитесь. У нас тут большие перемены намечаются.

– Какие перемены?

Он внезапно замолчал, а потом перевёл разговор на другое:

– Ты как – мечом или луком владеешь?

– Нет, – отвечаю, – меня отец кузнечному ремеслу обучал. Из лука только охотиться могу.

– В бою другие навыки нужны, чем на охоте. Ты приходи вечерком, покажу, как на мечах и шестопёрах[11 - Шестопёр – старинное холодное оружие XII–XVII вв. в виде булавы, к головке которой приварено шесть металлических пластин («перьев»).] биться, из лука правильно стрелять.

Предложению боярина я обрадовался. Мне не терпелось научиться по-настоящему драться. А куда приходить, я и сам уже знал. Было в кремле место, приспособленное для обучения ратников и дружинников боевым приёмам.

Этим же вечером после занятий с Варсонофием я попрощался с Родославом и отправился к молодому боярину. Звали его, как оказалось, Дмитрий, а по прозвищу – Чевка.

Боярин Дмитрий уже поджидал меня у толстых дубовых столбов, вкопанных возле кремлёвской стены. Предназначались они для метания топоров и стрельбы из лука. Там между двумя столбами поставили щит из толстых сосновых досок для обучения лучников. Щит был расчерчен какими-то крестами, кругами и помечен буквами. Это для того, чтобы лучники не просто в щит попадали, а в ту часть, куда наставник укажет. Скажет, например: «Верхний круг, твёрдо!» Вот лучник и должен попасть в этот круг, и не просто в круг, а туда, где буква «твёрдо»[12 - Буква «твёрдо» – то есть «Т»] нарисована.

Дмитрий, поджидая меня, забавлялся метанием ножей. И, скажу я вам, до того наловчился, что втыкал их издали не просто так, а крестом. Сначала восемь ножей воткнул одной чертой один над другим, а потом наперекрёст – ещё восемь ножей в один ряд. Я подошёл как раз, когда он бросал два последних ножа.

Я стоял разинув рот, поражённый его мастерством, и не заметил, как Дмитрий подошёл и с улыбкой хлопнул меня по плечу:

– Что, малец, хочешь так же научиться?

Я в ответ закивал.

– Слушай, – сказал Дмитрий, – а как тебя звать-то? А то всё «малец» да «малец».

– Вьюн, – отвечаю, – а в крещении Василий.

Мне больше нравится, когда меня домашним именем называют. Наверное, это было у меня на лице написано, потому что Дмитрий сказал:

– Что ж, Вьюн так Вьюн. А до Василия ещё дорастёшь.

– Как это – дорасту?

– Имя твоё в крещении не простое. Василевсами древние эллины своих князей называли, а византийские греки и сейчас называют. Так что старайся.

И улыбается. Но не насмешливо, а по-хорошему так. Я понимаю, что он шутит. Сыну кузнеца князем не быть. А вот княжьим дружинником, или даже не простым дружинником, а сотником или тысяцким – почему бы и нет?

– Боярин Дмитрий, – говорю, – научи меня так же ножи метать.

Он смеётся:

– Всему своё время, Вьюн. В бою это умение не очень нужно. Там больше на меч, шестопёр или копьё надежда. Для дальнего боя – лук, а вблизи врага можно поражать сулицей. Знаешь, что это такое?

– Знаю, – говорю, – малое метательное копьё. Эллины их дротиками называли. А в Риме – пилумами.

– Верно, – удивлённо глянул на меня Дмитрий, – откуда про эллинов знаешь?

– Варсонофий научил.