Нагорные тропинки. Статьи о творчестве и биографии А.С. Пушкина

Повести покойного Ивана Петровича Белкина

Рассказ и разоблачение графа в повести «Выстрел»

Слушая рассказ графа о встрече с Сильвио, о «выстреле», можно заметить в его объяснениях некоторые противоречия или несоответствия. И одно из главных: граф говорит, что он «запер двери, не велел никому входить», но через какое-то время, когда он выстрелил, а Сильвио стал прицеливаться, «вдруг двери отворились, Маша вбегает и с визгом кидается мне на шею». Слово «запереть» должно означать «закрыть на ключ». Именно такое значение этого слова существует в тексте романа «Дубровский»: «Владимир с отвращением прошел мимо их в переднюю – двери были заперты. Не нашед ключа, Владимир возвратился в залу». Таково оно и в повести «Пиковая дама», когда Германн проверяет, как графиня могла пройти в дом: «дверь в сени была заперта». Отметим, что в обоих случаях запертые двери имеют определенное значение для развития сюжета и для характеристики персонажа. Как и в данной повести. Заметим также, что в тексте у автора по отношению к этим дверям дважды встречается выражение «двери отворились», а это может означать, что две створки дверей распахнулись. В любом случае, какими бы ни были наши рассуждения, можно заключить: если графиня смогла «отворить» двери и вбежать в кабинет, несмотря на то, что граф их «запер» и «не велел никому входить», то это означает, что дверь не была окончательно «заперта» графом. Объяснив, таким образом, это противоречие, внимательней отнесемся к словам графа и к тому, как описывает события сам автор.

Рассказу графа предшествует общий разговор в кабинете. Композиционно он позволяет Пушкину сообщить некоторые сведения как о кабинете, так и о его хозяине. «Лакей ввел меня в графский кабинет, а сам пошел обо мне доложить», – начинает рассказчик повествование. Но перед этим мы узнаем, что «богатое поместье» принадлежало «графине Б***», следовательно, не графу. Несколько странно, почему он, «богатой и знатной фамилии», проводит медовый месяц в поместье жены, а не у себя в доме? Может, за шесть лет службы он успел растерять свое состояние? Автор все же замечает, что кабинет был «графский». «Обширный кабинет был убран со всевозможной роскошью, – продолжает рассказчик, – около стен стояли шкафы с книгами, и над каждым бронзовый бюст; над мраморным камином было широкое зеркало…». По всему видно, что кабинет «со всевозможной роскошью» граф сам устроил для себя. Обратим внимание на «широкое зеркало» над камином. «Я оробел и ждал графа с каким-то трепетом, как проситель из провинции выхода министра. Двери отворились, и вошел мужчина лет тридцати двух, прекрасный собою». Следуя своей внешности, своей знатности, своему честолюбию, граф убрал свой обширный кабинет наподобие приемной у министра. Вскоре гость увидел в кабинете простреленную картину и ответил графу, что он стреляет «изрядно», что «в тридцати шагах промаху в карту не дам, разумеется из знакомых пистолетов». «Право? – сказала графиня, с видом большой внимательности, – а ты, мой друг, попадешь ли в карту на тридцати шагах?». Графиня спрашивает мужа так, будто совсем не знает, какой он стрелок. Но простреленная картина как раз напоминает о выстреле графа пятилетней давности, очевидцем которого она была. Но она все равно спрашивает, чтобы поддержать их разговор. «Когда-нибудь, – отвечал граф, – мы попробуем. В свое время я стрелял не худо; но вот уже четыре года, как я не брал в руки пистолета». Пушкин сообщает, что на момент встречи с Сильвио граф действительно был неплохим стрелком, но он все же промахнулся с двенадцати шагов, вероятно, как подсказывает рассказчик, стреляя из чужого пистолета. Заметим, что супруги притворно и привычно, вполне невинно разыгрывают перед гостем этот светский разговор. Уже при появлении графа в кабинете нам указывают на умение графа по-светски играть какую-то роль: «Граф приблизился ко мне с видом открытым и дружелюбным». Отметим и то, как и когда появляется графиня в кабинете мужа: «Я уже начинал входить в обыкновенное мое положение, как вдруг вошла графиня». Только гость освоился, как «вдруг вошла графиня». Укажем еще на несколько интересных деталей: графиня спрашивает гостя, как бы сомневаясь, произнося не очень употребительное для женщины слово «право». Это же слово называет граф, описывая состояние Сильвио: «в эту минуту он был, право, ужасен». Думается, что графиня переняла такое выражение от мужа. Мы еще можем обнаружить у Пушкина несколько примет, указывающих на сложившиеся отношения между супругами, на подчиненную роль жены перед мужем. Начиная свой рассказ, граф пододвинул гостю кресло, предлагая сесть, но не сделал этого для жены. Вначале граф и гость «сидели», потом гость встал, потом ему предложили сесть, а вот графиня, вошедшая в кабинет, так и осталась стоять. За все время своего рассказа, когда граф и гость сидели, стоящая рядом жена ни разу его не прервала и не сказала ни слова. Граф говорил от своего имени, от первого лица, и звучит несколько самолюбиво и неучтиво в присутствии жены начало его речи: «Пять лет тому назад я женился. – Первый месяц, the honey moon, провел я здесь, в этой деревне. Этому дому обязан я лучшими минутами жизни и одним из самых тяжелых воспоминаний». Граф говорит о себе, не очень считаясь с присутствием жены. Услышав имя Сильвио, граф «вскричал, вскочив со своего места». Вид его стал «чрезвычайно расстроенным», и, должно быть, он хочет как-то объясниться и чем-то оправдаться, начиная рассказывать о происшедшем. И хотя графиня очень не желает, чтобы он это делал, – «ради бога, не рассказывай; мне страшно будет слушать», – но он не послушал ее. Из всего этого сделаем заключение, которое поможет и наведет нас на определенный вывод: граф в семейной жизни сохранил привычку первенствовать, не очень прислушивается к желаниям своей жены, поставив ее в определенную зависимость от себя.

«Однажды вечером, – говорит граф – ездили мы вместе верхом; лошадь у жены что-то заупрямилась; она испугалась, отдала мне поводья и пошла пешком домой, я поехал вперед». Все же возникают сомнения: вечером, летом, когда уже темнеет, в медовый месяц граф оставляет молодую жену одну добираться в дом. «Я вошел в эту комнату и увидел в темноте человека, запыленного и обросшего бородой; он стоял здесь у камина». Еще один сомнительный факт: в темноте вряд ли можно разглядеть, что человек запылен. Запыленного Сильвио граф должен был видеть в светлое время дня. Да и Сильвио неудобно было приезжать в усадьбу поздним вечером. Обратим внимание, что граф точно указывает: «он стоял здесь у камина». Оба разговаривающих сидели в креслах, и, видимо, эти кресла стояли тоже где-то «здесь у камина», над которым располагалось «широкое зеркало». «Пистолет у него торчал из бокового кармана», – продолжал граф. Опять странная деталь: держать пистолет в кармане. И как же могли впустить в дом и оставить в кабинете человека, не пожелавшего «объявить своего имени», запыленного, с бородой и с пистолетом в кармане, очень напоминающего разбойника? «Я отмерил двенадцать шагов и стал там в углу, прося его выстрелить скорее, пока жена не воротилась». Граф встал «там в углу» – и, значит, где-то в стороне от камина и, может быть, ближе к двери. Он почему-то предупредил Сильвио, что жена может возвратиться. «Он медлил – он спросил огня. Подали свечи. Я запер двери, не велел никому входить и снова просил его выстрелить». Если происшедшее событие состоялось вечером и Сильвио медлил (хотя «медлить» выгодно было графу, так как «жена может возвратиться») и просил подать огня, то он же мог просить запереть двери, чтобы никто не мог помешать. И граф только делает вид, что он закрыл двери. «Он вынул пистолет и прицелился… Я считал секунды… я думал о ней… Ужасная прошла минута». Единственная надежда графа – появление жены: «я думал о ней». Именно так надо понимать их значение, и жена вскоре действительно оказалась в кабинете и помогла мужу. «Сильвио опустил руку. “Жалею, – сказал он, – что пистолет заряжен не черешневыми косточками… пуля тяжела. Мне все кажется, что у нас не дуэль, а убийство: я не привык целить в безоружного. Начнем сызнова, кинем жребий, кому стрелять первому…”. Наконец мы зарядили еще пистолет». Откуда взялся этот второй пистолет, Пушкин не сообщает, но если «мы зарядили еще пистолет», значит, и первый пистолет тоже «мы зарядили». Рассказчик сообщает, что единственной роскошью для Сильвио были его пистолеты, и когда он с ним прощался, провожая в Москву на встречу с графом, то «он сел в тележку, где лежали два чемодана, один с пистолетами, другой с его пожитками». С этим-то чемоданом и пистолетами и должен был приехать Сильвио к графу. «Не понимаю, что со мною было и каким образом мог он меня к тому принудить… но – я выстрелил и попал вот в эту картину. (Граф указывал пальцем на простреленную картину…)» – здесь автор приостанавливает рассказ графа и обращает в этот момент наше внимание на супругов – «лицо его горело как огонь; графиня была бледнее своего платка: я не мог воздержаться от восклицания». Лицо графа сильно «горело» – это краска стыда, вызванного тем, что он выстрелил, и тем, что он солгал. Если граф, как он сказал ранее, стрелял «не худо», то почему он промахнулся с двенадцати шагов? «Я выстрелил, – продолжал граф, – и, слава богу, дал промах…». То есть граф все же целился в Сильвио, но промахнулся, так как стрелял не из своего, не из знакомого ему пистолета, а из пистолета Сильвио. Краска стыда на лице графа и графини («была бледнее своего платка») вызвана и той ложью, теми обстоятельствами, которые случились далее. «Сильвио стал в меня прицеливаться. Вдруг двери отворились. Маша вбегает и с визгом кидается мне на шею». Почему Маша смогла вбежать в комнату именно тогда, когда Сильвио вновь стал прицеливаться? Подозрительное свойство появляться «вдруг», и у Пушкина оно не случайное. При начале разговора гостя с графом «вдруг вошла графиня», и теперь: «Вдруг двери отворились, Маша вбегает…». Как же она могла вдруг и вовремя вбежать в кабинет? Укажем еще раз, что в кабинете над камином было «широкое зеркало», и Сильвио стоял «где-то здесь», то есть недалеко от камина и зеркала. А двери раскрывались, то есть состояли из двух створок. В такие двери, чуть их приоткрыв, можно было наблюдать незаметно и видеть в отраженном зеркале, кто находится в кабинете и что он делает. Так устроил свой кабинет граф, ожидая Сильвио, и таким способом следила графиня, что делается в кабинете. Если она «вбегает», значит, она торопится. Если она не знает, что происходит в кабинете, и реагирует только на прозвучавший выстрел, то подбежать к кабинету по времени она не успевает. Она очень вовремя вбегает, и что же она делает: ничего не спрашивает, ничем не удивлена, а только «с визгом кидается мне на шею». Это действие, которое должно защитить мужа, и оно указывает, что графиня знает, что происходит в кабинете. Ее «визг» – от собственного нервного переживания, и она знала, что происходит в комнате и что грозит мужу. Она вбежала уже после выстрела мужа, когда Сильвио снова стал прицеливаться. «Ее присутствие возвратило мне всю бодрость», – продолжает граф. Примечательные слова произносит Сильвио при встрече с графом: «Я приехал разрядить мой пистолет; готов ли ты?». И граф сумел подготовиться к этой встрече. Сильвио, по сообщению своего «поверенного по делам», отправляясь к графу, говорит: «Еду в Москву. Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой». Должно быть, Сильвио все рассчитал и желал появиться у графа в Москве «перед свадьбой». Но события произошли в поместье графини уже в «медовый месяц», на несколько недель позже. Очевидно, что у графа тоже был свой «поверенный по делам», и он узнает о намерении Сильвио и подготавливается к встрече: уезжает в имение жены, устраивает обширный кабинет с зеркалом, куда приводят всех его гостей. Можно предположить, что Сильвио приезжает в усадьбу после женитьбы, в светлое время дня и с чемоданом, в котором пистолеты, проходит в кабинет. Граф через дверь и зеркало убеждается, что это «запыленный» Сильвио «сидит в кабинете», и вместе с женой уезжает верхом. Он оставляет супругу одну на прогулке, чтобы она вскоре смогла вернуться в дом. Интересно, мог ли граф признаться жене и просить ее «вдруг» оказаться в его кабинете? Граф входит в кабинет, видит уже «стоящего» Сильвио у камина, то есть тот уже продолжительное время его ждет, и разыгрывает неожиданность их встречи. Они стали готовиться, заряжая пистолет; граф медлит, посылая за свечами, говоря, что может появиться жена, и тем самым предсказывая ее появление в кабинете, на что Сильвио должен был просить запереть двери. И здесь, ожидая выстрела, граф действительно «думал о ней», и действительно для него «ужасная прошла минута». После того как они «зарядили еще пистолет», Маша смогла оказаться возле кабинета и в приоткрытую дверь увидела Сильвио. Видела ли она мужа, который прицеливался и стрелял в Сильвио, и понимала ли, что происходит в кабинете? Должна была видеть и должна была понимать. И поразительно то, что она ожидала выстрела мужа, а когда очередь пришла целиться Сильвио, она вбежала в кабинет.

Наши рассуждения, казалось бы, неправдоподобны, фантастичны и несправедливы к графу и графине, представителям благородного дворянства. Но другого объяснения противоречиям в пушкинском тексте мы дать не можем.

«Милая, – сказал я ей, – разве ты не видишь, что мы шутим? Как же ты перепугалась! Поди выпей стакан воды и приди к нам; я представлю тебе старинного друга и товарища». Кажется, что граф ведет себя благородно, не желая «закрываться» женой, а желая продолжить дуэль. «Скажите, правду ли муж говорит? – сказала она, обращаясь к грозному Сильвио». Здесь используется автором перенос, перевод значения слов от действующего лица к зрителю: а правду ли рассказывает нам граф? Далее на ответ Сильвио граф говорит: «С этим словом он хотел в меня прицелиться… при ней!». Здесь есть многоточие и восклицательный знак! Граф никак не ожидал, что при появлении жены Сильвио будет продолжать в него целиться. Неужели Сильвио такой изверг и хочет в подобной ситуации смерти противника? Если граф «запирал двери», но графиня смогла вбежать в комнату, то Сильвио, как и читатель, смог их в чем-то заподозрить, и он хочет продолжить и убедиться, что будет дальше. «Маша бросилась к его ногам. “Встань, Маша, стыдно! – закричал я в бешенстве; – а вы, сударь, перестанете ли издеваться над бедной женщиной? Будете ли вы стрелять или нет?”». Граф все-таки «прикрылся» своей женой, указав на будто бы «издевательство» Сильвио над ней, понуждая его положением жены и своим вопросом «не стрелять». «Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей совести». Слова Сильвио о совести указывают не столько на вину графа, что он стрелял, а на то, что граф защитился от выстрела своею женой, подготовившись к выстрелу и разыграв с ней эту сценку перед Сильвио.

Так что же привносит в осмысление пушкинской повести данное разоблачение графа? Когда-то два молодых человека, гусара, желая первенствовать в полку, из-за честолюбия сошлись на дуэли. Обратим внимание, что граф предстал на поединке необычно: сняв мундир, в рубашке, его фуражка была наполнена черешнями. Сильвио, увидев противника, испытывая «волнение злобы» и желая успокоиться, отказывается стрелять первым и предлагает кинуть жребий. Внешний вид и невозмутимость графа все же подействовали на состояние Сильвио. Потом «он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня». Знатный и богатый граф выплевывает косточки на расстоянии двенадцати шагов – это не бесстрашие, это продуманный ход, психологическое влияние на противника. То есть уже тогда граф был способен устроить сценку, чтобы не быть убитым. Шесть лет, когда Сильвио ожидал своего «выстрела», сильно его переменили: пропали прежняя спесь и удаль, он уже не так честолюбив, не интересуется внешностью, своим бытом, хотя сохранил благородную привычку быть среди общества и покровительственно его угощать. Не только месть и желание убить графа определяют теперь его цель, а необходимость достойно ответить на смелый вызов противника, не быть униженным его превосходством, его бесстрашием. «Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем». Через шесть лет Сильвио способен признаться другому человеку в своей «злобной мысли». И его товарищ, рассказчик, выслушав историю и признание Сильвио, испытывает «странные, противоположные чувства». Сильвио по-прежнему охвачен местью, но он теперь может видеть и осмысливать всю ситуацию со стороны. Быть прежним гусаром он уже не может, но и отказаться от выстрела он тоже не желает. Встреча с графом должна была разрешить «противоположности». И Сильвио спасает, помогает ему преодолеть честолюбие его благородство. «Мне все кажется, что у нас не дуэль, а убийство», – говорит Сильвио и предлагает вновь кинуть жребий (а вот действия графа похожи на убийство). «Ты, граф, дьявольски счастлив», – слышим мы слова Сильвио. Не является ли счастье графа – богатство, знатность, молодая жена (через пять лет у них нет детей), обширный кабинет с книгами, которые он не читает, – обманчивым и обманным, притворным, как притворно его бесстрашие и благородство перед Сильвио, как притворен разговор супругов перед гостем? Не случайно, что Пушкин не называет имени графа, но называет имя графини, персонажа второстепенного, отказывая этим графу в главном положительном свойстве человека. Сильвио по времени предстает в четырех моментах своей жизни: когда он в полку, молод, привык первенствовать, буянить и хвалиться пьянством; через шесть лет в ожидании выстрела: усмиренный, размышляющий, но все еще жаждущий отмщения; при встрече с графом, когда выстрел произведен мимо соперника; и в конце жизни, когда он гибнет в Греции, в отряде этеристов «во время возмущения Александра Ипсиланти». Сильвио в своей жизни пережил перемену, перерождение, возрастание, тогда как граф остался прежним честолюбцем и притворщиком, прибавив к своему тщеславию богатую красавицу-жену, которую в семейной жизни подчинил себе и которой прикрылся от «выстрела» Сильвио.

Отложенный выстрел помог одному из дуэлянтов найти свое человеческое достоинство, закончить жизнь с честью, а другому еще более растерять его, унизить свою честь перед лицом смерти. «Будешь меня помнить, – говорит пушкинский герой сопернику. – Предаю тебя твоей совести».

Образ «метели» в повести «Метель»

В название пушкинской повести вынесено слово «метель». Она, метель, удерживала Марью Гавриловну от бегства из родного дома, расстроила венчание двух «любовников», и она же свела, «повенчала» Машу с ее настоящим избранником. Что же это за сила, распорядившаяся судьбой героини, сила, которая сопротивляется, а также помогает Марье Гавриловне добиться своей цели?

Обратим внимание, какие страшные видения предстают перед беглянкой в предшествующую ночь: «То казалось ей, что в самую минуту, как она садилась в сани, чтоб ехать венчаться, отец ее останавливал ее, с мучительною быстротою тащил ее по снегу и бросал в темное, бездонное подземелие… и она летела стремглав с неизъяснимым замиранием сердца». Странно видеть, что отец, «добрый Гаврила Гаврилович», славившийся гостеприимством и радушием, удерживает дочь и противится ее замужеству. Родители, завидев их взаимную симпатию, «запретили дочери о нем и думать», то есть поступили слишком категорично. И дочь стала тайно встречаться с возлюбленным и вести с ним переписку. Интересно, как общаются дочь и родители, которые относятся к ней, сообщает Пушкин, с «нежной заботливостью»: «“Что твоя голова, Маша?” – спросил Гаврила Гаврилович (он первым спрашивает дочь о здоровье). “Лучше, папенька”, – отвечала Маша. “Ты, верно, Маша, вчерась угорела”, – сказала Прасковья Петровна. “Может быть, маменька”, – отвечала Маша». Заметим, что слово «вчерась» предполагает, что мать Маши из простого звания. Не замечают родители, что происходит с дочерью, что она уже «богатая невеста». Сновидение Маши подсказывает нам о подсознательном желании отца не расставаться с дочерью и не отпускать ее от себя. Обратим также внимание на мать Маши, Прасковью Петровну. Имя не совсем дворянское, а ближе к простонародному. В черновых записях сохранилась такая ее характеристика: «с женою, веселой и свежею бабою, большой охотницей до бостона». Посчитав, видимо, такое определение слишком оригинальным, Пушкин от него отказался. Автор называет родителей Маши стариками, а Маше в это время исполнилось семнадцать лет. Она поздний единственный ребенок. Пушкин постоянно называет: родители, мать, отец, дочь, «папенька», «маменька». Но одна неожиданная деталь: отец умер, оставив Машу «наследницей всего имения». Супруга, следовательно, ничего не получила. И Маша «разделяла искренно горесть бедной Прасковьи Петровны, клялась с нею не расставаться». Решение отца завещать все имение дочери и успокаивающие слова Маши к матери наводят на мысль, что Прасковья Петровна, возможно, не родная мать Марьи Гавриловны. Гаврила Гаврилович, можно предположить, оставшись без жены и матери Маши, женится на женщине одних с ним примерно лет и простого звания, старательной и заботливой, ради дочери. И имя Параскева, означающее «уготованная» или «пятница», может это предполагать – «уготованная» для дочери. «Но Марья Гавриловна сама в беспрестанном бреду высказывала свою тайну. Однако ж ее слова были столь несообразны ни с чем, что мать, не отходившая от ее постели, могла понять из них только то, что дочь ее была смертельна влюблена во Владимира Николаевича и что, вероятно, любовь была причиною ее болезни». Прасковья Петровна делала все для Маши, но понять подлинные причины ее болезни она не может. «Она советовалась со своим мужем, с некоторыми соседями, и наконец единодушно все решили…». Мать первая, после обсуждения с другими, решает отдать Машу за нежеланного им соседа.

Рассмотрим теперь другое сновидение Марьи Гавриловны: «то видела она Владимира, лежащего на траве, бледного, окровавленного. Он, умирая, молил ее пронзительным голосом поспешить с ним обвенчаться…». Пушкин сообщает, что «Маша была воспитана на французских романах и, следственно, была влюблена. Предмет, избранный ею, был бедный армейский прапорщик». Именно молодому человеку первому пришла мысль обойтись без воли «жестоких родителей», и он «в каждом письме умолял ее предаться ему, венчаться тайно…». И «Марья Гавриловна долго колебалась». В одном видении: отец «с мучительною быстротою тащил ее по снегу и бросал в темное, бездонное подземелие…», в другом: Владимир «умирая, молил ее пронзительным голосом поспешить с ним обвенчаться…». С одной стороны – воля отца, с другой – воля армейского прапорщика. И какова же подлинная причина бегства Марьи Гавриловны из родного дома? Не столько чувства к молодому человеку, сколько желание уйти из-под власти родителей, не очень понимающих свою повзрослевшую дочь, навстречу самостоятельной жизни. И какая-то вина за этот поступок дочери лежит на родителях.

«Метель не утихала; ветер дул навстречу, как будто силясь остановить молодую преступницу. Она насилу дошла до конца сада». Ей очень трудно дается бегство из дома. Она не спит ночь, голос ее стал дрожать, она плачет. И все же она «насилу дошла до конца сада». И тут укажем еще на одну характерную черту Марьи Гавриловны: «она не спала всю ночь; она укладывалась, увязывала белье и платье, написала длинное письмо к одной чувствительной барышне, ее подруге, другое к своим родителям». Она не забывает взять с собой необходимые вещи, поделиться впечатлениями с подругой, написать родителям, что «блаженнейшею минутою жизни почтет она ту, когда позволено ей будет броситься к ногам дражайших ее родителей». Она подсказывает, что вернется, и как дочь, но и как супруга. Покидая дом, «Маша окуталась шалью, надела теплый капот, взяла в руки шкатулку свою и вышла на заднее крыльцо. Служанка несла за нею два узла». Она основательно подготовилась к побегу. И не только французские романы руководят ее поведением. В таких небольших деталях проявляется сила Пушкина-реалиста. В конце сада ее ждали сани с Терешкой-кучером, посланные Владимиром. Имя Терентий означает «подземный» или «стирающий». Во сне отец тоже бросает ее «в темное, бездонное подземелие». Отсюда проступок Маши можно связать с нисхождением героини в подземное царство, царство теней или мертвых. Поэтому она испытывает душевные муки, покидая дом, поэтому у героини «открылась сильная горячка, и бедная больная две недели находилась у края гроба». В романтический сюжет, где после тайного венчания молодые должны «скрываться несколько времени, броситься потом к ногам родителей, которые… скажут им непременно: Дети! Придите в наши объятия», вторгается реальность с ее неизбежными законами. В чем же заключается «преступление» Марьи Гавриловны, сопряженное с душевными муками, схождением в жизненное «подземелье» и серьезной болезнью? Как любое преступление, оно совершается тайно, под покровом ночи. Как любое преступление, оно приносит другим людям, родителям, боль и страдание. Это – бегство дочери из дома, оставление родителей, вырастивших ее и относящихся к ней «с нежной заботливостью». Дочь не имеет права так неблагодарно и неблагородно поступать с родителями. Не ослушание воли родителей, а оставление и забвение их, как нам думается, вменяет в вину Пушкин своей героине. В своем письме к родителям «она прощалась с ними в самых трогательных выражениях, извиняла свой проступок неодолимою силою страсти…». В черновом варианте у Пушкина была другая фраза: «Она просила у них прощения». Этот вариант, со словами прощения, сразу снимает заметную часть вины с дочери. Потом у Пушкина возникает фраза: «извиняла свой поступок неодолимою силою страсти». Этот вариант предполагает, что Маша никак не осуждает свои действия. Но в окончательной редакции вместо «поступка» появляется «проступок», то есть какой-то промежуточный вариант: она понимает свою вину, но извиняет ее «силою страсти». Но никакой «страсти», как мы можем понять, у Маши нет, она ее придумала, и в этом тоже ее вина, а главный мотив ее поведения – уход от власти родителей. Как дочь она должна не забывать родителей, как невеста она должна преодолеть слишком суровую волю отца. И «метель» осуществляет эти жизненные законы: в первом случае сопротивляется и наказывает забывчивость «дочери-беглянки», во втором случае помогает и награждает решительность «девушки-невесты». Метель – только образное выражение того, что происходит в душе у героини, смешение и смятение ее чувств, художественный вымысел, в котором заключено поэтическое, психологическое, философское восприятие автора.

Что-то схожее происходит и с Владимиром Николаевичем, несостоявшимся героем этой повести. Метель поднялась такая, что «он ничего не взвидел» и «небо слилося с землею». «Лошадь ступала наудачу и поминутно то въезжала на сугроб, то проваливалась в яму; сани поминутно опрокидывались. …Наконец он увидел, что едет не в ту сторону». Сопротивляется природа нечестным действиям молодого человека, выталкивает его из саней; он, словно «ослепший», не разбирающий «земли и неба», заехал в жизни «не в ту сторону». И когда он выехал из леса и не увидел Жадрина, «слезы брызнули из глаз его; он поехал наудачу». Эти слезы – они были и у Маши – предвещают будущее прозрение прапорщика. Владимир не сам выбирается к Жадрину, ему помогают: «парень вышел с дубиною и пошел вперед, то указывая, то отыскивая дорогу, занесенную снеговыми сугробами». Может, и есть в этой сцене символический смысл, но заканчивает Пушкин блуждания Владимира вполне символическим описанием: «Пели петухи и было уже светло, как достигли они Жадрина». И для Владимира «метель» оказывается внешним выражением его душевного состояния. На «согласие на брак» он ответил «полусумасшедшим письмом», то есть он пережил определенный кризис (сравнимый с болезнью Маши) и переменился. В дальнейшем Пушкин уготовил ему благородную судьбу «отличившегося и тяжело раненого под Бородиным» офицера, вскоре умершего.

Третий персонаж, ощутивший своеволие метели, – Бурмин, ставший первоначально «случайным», а потом настоящим мужем Марьи Гавриловны. Отметим, что Бурмин торопится в свою часть, что смотритель и ямщики советовали ему переждать. И вначале «я их послушался, но непонятное беспокойство овладело мною; казалось, кто-то меня так и толкал». И он «поехал в самую бурю». Бурмин тоже, как и Маша, и Владимир, наказан метелью за «преступную» шутку, но также и награжден всесильной стихией за «смелость и пылкость характера», за свой нрав «тихий и скромный».

Все основные персонажи, трое молодых людей, пережили в повести драму, их юные незрелые самолюбивые чувства и намерения привели их к душевным мукам и страданиям, но их добрые, честные и смелые сердца оказались вознаграждены судьбою. Метель становится орудием судьбы и воспитателем сердец – плохое в человеке наказывает, а хорошее вознаграждает, орудием правосудия над людьми. С одной стороны, метель возникает как проекция личных переживаний героев, а с другой, становится неожиданным и, может быть, чудесным явлением высшей силы, орудием провидения. Для всех троих она заканчивается в Божьем храме, где светит «огонек» в мутной снежной мгле. Опять внешний образ того, как действующие лица этой повести после горьких отступлений и блужданий нашли и обрели свой светлый путь.

Интересно отметить, что в черновом варианте был еще один персонаж: «сын уездного предводителя, тот самый маленький улан, который некогда клялся в вечной дружбе бедному нашему Владимиру, но ныне хохотун (вариант – «но ныне возмужавший»), обросший усами и бакенбардами и смотрящий настоящим Геркулесом». И тот, надо добавить, кто участвовал в качестве свидетеля на венчании. Он жил рядом с Марьей Гавриловной (она с матерью после смерти отца переехала в другую деревню) и оказался соперником Бурмина в ухаживаниях за Марьей Гавриловной. Пушкин пишет: «Правда и то, что уланский Геркулес, казалось, имел над нею особенную власть – они были между собою короче и откровеннее…». Зная о случившемся, он, «сын уездного предводителя», каким-то образом влияет на Марью Гавриловну и, возможно, шантажирует ее. И у Пушкина он получает ироническое прозвище «Геркулес». Но эта сюжетная линия не нашла воплощения, может, потому, что негативный персонаж разрушает общую идею и идиллию происшедшего и вносит некоторые черты социальной критики. В окончательной редакции этот молодой улан сделался «сыном капитан-исправника».

И здесь для сравнения обратимся к «Капитанской дочке», к главе «Вожатый». Герой, Петр Гринев, подобно Бурмину, не слушается совета ямщика «воротиться», не замечает опасности и тоже попадает в буран. Из которого возникает «или волк, или человек», вожатый, выведший Гринева к жилью, будущий царь-самозванец, который отблагодарит барина, освободив его и вернув ему невесту. Метель предвосхищает будущие события, становится прообразом восстания, пугачевщины, внешних социальных потрясений, в которых проявляются смелые и благородные действия Петра Гринева, милосердие Пугачева. Дворянин Гринев и казак Пугачев среди «метели», разбойничьей жизни и кровавой борьбы господ и холопов отнеслись друг к другу по-человечески, благодарно, невзирая на свое положение и свое окружение.

«Метель» не просто воспитывает, она необходима для воспитания человека, и она неизбежно появляется на пути человека, в самом человеке. Она может оказаться стихийным бедствием, как чума в трагедии «Пир во время чумы», или наводнением в «Медном всаднике». Или деспотическим самовластным правлением, как при Борисе Годунове и Троекурове, или вражеским нашествием шведов в «Полтаве», поляков в «Годунове». Или оказаться предательством и преступлением, самозванством и самолюбием отдельных людей: Лжедмитрия, Германна, Швабрина. Человек же должен противостоять этому, а для этого проявить в разыгравшейся «метели» свое человеческое достоинство, обретя в жизни честь, славу, имя, счастье и уважение потомков.

Сон и явь Адрияна Прохорова и Ермолая Лопахина

Эта работа сложилась неожиданно, при сопоставлении двух персонажей: гробовщика Адрияна Прохорова из повести Пушкина «Гробовщик» и купца Ермолая Лопахина из чеховского «Вишневого сада». Помимо сходства в сюжете, где два торговых человека, два представителя предпринимателей совершают вожделенную покупку – гробовщик приобретает дворянский желтый особнячок на Никитской улице, а Лопахин прекрасное дворянское имение с садом, – у них есть много разных и неслучайных совпадений и соответствий. К примеру, есть такие детали: Лопахин в своем гимне собственному успеху говорит: «Не смейтесь надо мной», – и в пьесе дважды над ним смеются, как и над Адрияном Прохоровым в гостях у немца-ремесленника. «Экая страсть», – говорит работница Адрияна, услышав от подвыпившего гробовщика приглашение на пир «мертвецов православных», а Лопахин этим же словом иронически восклицает после рассуждения Пети Трофимова о возможности бессмертия. И одному, и другому столь желаемая покупка не приносит ожидаемого счастья: «старый гробовщик чувствовал с удивлением, что сердце его не радовалось», а Лопахин признается: «О скорее бы все это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь».

Обратимся же непосредственно к характеристике двух персонажей. «Адриян Прохоров обыкновенно был угрюм и задумчив», – пишет Пушкин, а вот его новый сосед, немец-сапожник, наоборот, весел, учтив, нежен с родными и справляет с гостями серебряную свадьбу; его семейство дружно, трудолюбиво, а супруга в сорок лет свежа и добронравна. У «старого», как пишет Пушкин, гробовщика есть две дочери-девушки и работница, он любит строгий порядок и бранит их поэтому. Видно, что супруга его преждевременно умерла от тяжелого обращения, да и сам он не по летам состарился. Живет он, вероятно, с работницей: она говорит ему «ты», снимает ему обувь и подает халат, участвует в его делах. В новый домик, в небольшой дворянский особнячок он привез «кивот с образами, шкап с посудою, диван и кровать», которые «заняли им определенные углы». Вот и все его интересы, разошедшиеся по своим углам. Когда на вечеринке пили за здоровье многих, то «Адриян пил с усердием», а когда при взаимных поклонах сапожник, булочник, портной, переплетчик стали пить за здоровье тех, на кого они работают, и будочник Юрко воскликнул: «Что же? Пей, батюшка, за здоровье своих мертвецов», – то Адриян Прохоров обиделся. В самом деле, есть какая-то двусмысленность: «пить за здоровье мертвецов». Эта сюжетная и словесная пушкинская находка уже предлагает какие-то перевороты и превращения в нашем сознании: комическое, фантастическое, серьезное, бытовое сошлись и существуют вместе. «Что ж это в самом деле… чем ремесло мое нечестнее прочих? Разве гробовщик брат палачу? Чему смеются басурмане? Разве гробовщик гаер святочный?» Гаер в переводе с французского означает «весельчак», а одно из значений – «шут в барском доме», и перекликается с фамилией Гаев, образ которого в пьесе Чехова в чем-то соответствует этому значению шута. И гробовщик приглашает на пир своих благодетелей, «мертвецов православных» – опять пушкинская ироническая двусмысленность, от которой уже близко к «мертвым душам» Гоголя. Все дальнейшее в повествовании происходит как бы наяву, и лишь потом гробовщик вместе с читателями узнает, что это был лишь сон. То есть композиционно и по смыслу сон уподобляется яви, и наоборот. И для Адрияна Прохорова сон есть его подсознательное, его скрытые мысли, которых он сам боится и избегает. Что же это за сон, и что же это за мысли? Сначала ему снится, что наконец-то умерла купчиха Трюхина и, как всегда, наследник о цене не торгуется и полагается на него. По-обыкновенному, гробовщик «побожился», что лишнего не возьмет, и тут же объяснился с приказчиком «значительным взглядом». Вскрывается нечестная подоплека его действий: он желает смерти купчихи, пользуется случаем и берет «лишнее». Не его ремесло и не его дело «нечестнее прочих», а он сам нечестен в своем деле и своем ремесле. Потом он в ужасе видит приглашенных мертвецов в доме, – проявляется его страх перед разоблачением его нечестных действий и взысканием за них. «Помнишь ли отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина, того самого, которому, в 1799 году, ты продал первый свой гроб – и еще сосновый за дубовый?». Если Адриян свой первый гроб продает с обманом, значит, он и стал гробовщиком с намерением в этом деле нечестно разбогатеть. Скелет отставного сержанта, протягивающий ему руки, – символ смерти, смерти как наказания для Адрияна, и смерть для него приходит в облике обманутого им мертвеца, и с обмана, с намерения жить нечестно наступает для него, как человека, смерть.

Пришедшие мертвецы были с «желтыми и синими лицами», покойная купчиха Трюхина тоже была «желтая как воск». Европейский наряд дочерей Адрияна состоял из «желтой шляпки и красных башмаков». Желтый – это и есть цвет смерти. И «желтый домик» Адрияна Прохорова – это удобный престижный гробик для его оставшейся жизни, домик-гробик, где обитает живой мертвец или мертвый жилец, «мертвец православный». Богатея на чужом несчастье, он жизнь свою сам умертвил и уложил в гроб – поступил с ней как настоящий гробовщик. Любопытно, что у Лопахина тоже «желтые башмаки», а Гаев постоянно, а однажды и Любовь Андреевна и Петя Трофимов говорят фразу – «желтого в угол». Свой сон Адриян Прохоров принимает за реальность, и, что примечательно, он верит, что можно в жизни встретиться с мертвецами, это и есть его невидимая тайная реальность, голос совести, которого он так боится и от которого в ужасе шарахается. Но есть рядом те, кто настойчиво предлагает «проснуться». Уже на вечере у немца-сапожника «благовестили» к вечерне, а на следующее утро после сна «к обедне отблаговестили». С утра заходили портной и будочник Юрко с объявлением, что «сегодня частный именинник». То есть это воскресенье, праздничный летний день в память о каком-то святом. Может быть, это праздник Петра и Павла – ведь руки во сне протягивал Петр Петрович Курилкин – и конец петровского поста, последняя возможность для покаяния. Будочник Юрко приходил… будить: «да ты изволил почивать, и мы не хотели тебя разбудить», – говорит работница Аксинья.

Будочник Юрко «верой и правдой» прослужил двадцать пять лет возле церкви Вознесения у Никитских ворот. Пушкин пишет: «Пожар двенадцатого года, уничтожив первопрестольную столицу, истребил и его желтую будку. Но тотчас, по изгнании врага, на ее месте явилась новая, серенькая с белыми колоннами ордена, и Юрко стал опять расхаживать около нее с секирой и в броне сермяжной». Не с этой ли «секирой» приходил будочник к гробовщику будить его от страшного сна? Никитские ворота происходят от имени Никита – «победитель», и таким победителем в жизни, верой и правдой прослужившим на своем месте, является будочник Юрко. Возможно еще одно осмысление описываемых событий. Все они укладываются в три дня. Первый, пятница – переезд в новый «желтый домик», что можно уподобить смерти. Второй, суббота и застолье с немецкой речью, – страшный сон как «страшный суд» в лице «честной компании», «мертвецов православных», которые приступили к гробовщику «с бранью и угрозами»; и третий день – утро воскресенья, когда проснувшийся Адриян узнает, что это был сон, и, обрадованный, обо всем забывает. Воскресенье пришло, а Воскресенья не настало, и он не избавился от своего нечестия и от укоров своей совести, так и не обрел радости сердца и увеселения души. Адриян – значит «сильный, зрелый», а Прохор – «который далее идет». Этот «сильный» преуспевающий московский предприниматель «идет далее», и мы вслед за ним, к образу Ермолая Лопахина.

В первых же словах, сказанных Лопахиным в пьесе, в их правдивости можно усомниться. Он действительно приехал в дом, чтобы встретить приезжающих на станции, но он вряд ли проспал, как он говорит, сидя за книгой, уж очень неудобно и достаточно долго (более двух часов) пришлось бы ему спать. Первое, что он спрашивает у горничной Дуняши, – который час, хотя вскоре уже неоднократно смотрит на имеющиеся у него часы. Может, скрыл, что они у него есть, а может, необходимые часы оказались у Дуняши, которая без надобности почему-то смотрит в это же утро на свои часы, будто любуется только что доставшемуся ей подарку. Возможно, у Лопахина с ней любовная связь. Тогда становится более понятным, почему они вошли вместе и она тушит свечу, и почему и что ее так сильно волнует, и чего она так боится – о связи может узнать приехавшая хозяйка, и зачем она признается Лопахину о сватовстве Епиходова, и почему столь доверительно наставляет ее Лопахин: «Очень ты нежная… Надо себя помнить». Лопахин – человек времени: это он говорит – «время идет», «время не ждет». У него каждая минута на счету. Когда уезжали, то он предупреждает – «до поезда всего сорок шесть минут! Значит, через двадцать минут на станцию ехать». Он служит времени, сегодняшнему дню, и оно помогает ему свершать его дела. Он и есть сын своего времени, еще молодой, крепкий, неутомимый. Время и жизнь призвали его в купцы, и он вступил на поприще, мало что зная и что умея другое. И он никак не мог проспать. И не горничная Дуняша тому виной. Этим же ранним утром он признается Любови Андреевне: «Хотелось бы только, чтобы вы мне верили по-прежнему… собственно, вы сделали для меня когда-то так много, что я забыл все и люблю вас, как родную… больше, чем родную». Ему есть что помнить, есть и что забыть. Здесь, в этом доме, его научили читать, писать, его по-семейному воспитывали и учили обхождению – как учтиво и с умением он прощается в это утро с разными людьми. Этот дом, его люди и его атмосфера, сама Любовь Андреевна и юношеская влюбленность в нее по-своему облагородили характер сына крепостного мужика, и это тоже способствовало столь быстрому его успеху в делах. Он действительно многим обязан этому дому и его хозяйке, и, когда она приезжает, считает для себя необходимым ее встретить и помочь: или дать денег на уплату долга, а значит, полностью потерять их для себя, или еще что-то придумать и предложить. Если ехать на станцию, значит, показать свое полное расположение, и, значит, надо быть готовым дать денег, если попросят, а попросят обязательно. И Лопахин не едет, отказывается – ведь это как вернуться в прошлую жизнь, к восторженному прежнему юноше, не вкусившему еще сладостей и горестей предпринимательства. Лопахин не едет встречать свою прежнюю «Любовь» и говорит, что проспал, а Адриян Прохоров повесил над воротами своего желтого домика «дородного Амура с опрокинутым факелом в руке» – символом окончившейся жизни и потухшей любви. Но Лопахин и не ждет, пока попросят, а сам первый делает предложение использовать землю под дачи, и уже на это «взаймы тысяч пятьдесят» он достанет. Тогда и его деньги не пропадут, и он исполнит долг и поможет хозяйке. Его категоричность: «Решайтесь же! Другого выхода нет, клянусь вам. Нет и нет!» – означает, что денег на уплату долга под вексель просто так он не даст, и это Любовь Андреевна и ее брат понимают. Хотя в это же утро, успокаивая Аню, Гаев все еще надеется на какую-то возможность: «Твоя мама поговорит с Лопахиным; он, конечно, ей не откажет».

Во втором действии, при новом разговоре, спустя какое-то время Лопахин вновь настойчив и категоричен в своем предложении и этим вновь отсекает для Раневской возможность самой просить денег. Выясняется к тому же, что имение собирается купить богач Дериганов, и Лопахин уж очень сильно взывает к хозяйке высказать ее окончательное решение: «да или нет». У него у самого возникло желание завладеть имением, но он также должен помочь Любови Андреевне – и этим он мучается, и потому он так нервозен и настойчив. Согласятся они на его предложение, и совесть его будет чиста, а не согласятся, он сможет сам совершить важную для своего честолюбия покупку усадьбы, где «отец и дед его были рабами». И прежде всего, если бы желал помочь, то пробовал бы уговорить брата и сестру, а не ставить им ультиматум, понуждая их молчать и не соглашаться. «Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей», – и Ермолай Лопахин это хорошо знает, на себе знает. И когда он, смеясь, хохоча, топоча ногами, со слезами произносит славословие себе самому – он в душе раздосадован и ущемлен в своем человеческом достоинстве, так как поступил не по совести, а по выгоде, и, громогласно юродствуя, играет настоящего хозяина: «Что ж такое? Музыка, играй отчетливо! Пускай все, как я желаю! (с иронией) Идет новый помещик, владелец вишневого сада (толкнул нечаянно столик, едва не опрокинул канделябры). За все могу заплатить!». Вот откуда будущий купеческий разгул. «Если бы отец мой и дед встали из гробов и посмотрели на все происшествие…» – и придут, и посмотрят, как пришли мертвецы к Адрияну Прохорову.

Лопахин (смеется) Позвольте вас спросить, как вы обо мне понимаете?

Трофимов. Я, Ермолай Алексеевич, так понимаю: вы богатый человек, будете скоро миллионером. Вот как в смысле обмена веществ нужен хищный зверь, который съедает все, что попадается ему на пути, так и ты нужен.

А у Пушкина в «Гробовщике» звучит схожая мысль: «У ворот покойницы уже стояла полиция и расхаживали купцы, как вороны, почуя мертвое тело».

Для Лопахина приобретение имения и постройка на его месте дач тоже переломное событие, он тоже уничтожает свой Дом и свой прекрасный Сад, свою первую любовь и юность. Все теряют Сад, не могут и не хотят его сохранить, как не могут сохранить свою молодость, прежнюю чистоту и радость души. Сад – это лучшая пора их жизни, лучшая часть их души, и эта жизнь и эта душа гибнет у них на глазах, гибнет от их собственных рук. «Сейчас уедем, и вы опять приметесь за свой полезный труд», – говорит, прощаясь, Петя Трофимов. Что за труд ждет этого человека с «тонкими, нежными пальцами, как у артиста»? Будет это очередной «желтый домик» в Москве на Никитской улице или, может, новый «вишневый сад»?

«Очень уж ты нежная, Дуняша. И одеваешься как барышня, и прическа тоже. Так нельзя. Надо себя помнить».

Надо себя помнить. Надо.

Что не усмотрел станционный смотритель Самсон Вырин

План своей повести Пушкин начинает словами: «О станционных смотрителях… люди несчастные и добрые». То есть в замысле у поэта: как соотносятся и сопрягаются «счастье» или «несчастье» человека с его «добротой», где и как может найти человек свое счастье.

Первое, что увидел рассказчик в доме станционного смотрителя, – это четыре картинки, рассказывающие об «истории блудного сына». Пушкин пересказывает сюжет картинок и при этом, как нам думается, делает новый смысловой акцент, задерживая внимание на роли отца в этой притче. «В первой почтенный старик в колпаке и шлафроке отпускает беспокойного юношу, который поспешно принимает его благословение и мешок с деньгами. В другой яркими чертами изображено развратное поведение молодого человека…». Уж очень невозмутим и беспечен отец, «почтенный старик», изображенный в домашней одежде, который отпускает, благословляет и дает сыну «мешок денег», после чего сын сразу же приступает к «развратному поведению». В последней картинке: «наконец представлено возвращение его к отцу; добрый старик в том же колпаке и шлафроке выбегает к нему навстречу: блудный сын стоит на коленах; в перспективе повар убивает упитанного тельца, и старший брат вопрошает слуг о причине таковой радости». Отец по-прежнему «в колпаке и шлафроке», он по-прежнему безмятежен, и кажется, что судьба сына на чужбине его не беспокоила. Радость и праздник, устраиваемый отцом, воспринимаются несколько иронично и видятся несбыточной идиллией. Финал же пушкинской истории, как и сама история, и реалистичнее, и печальнее, и правдивее, и главное действующее лицо в ней – отец, ставший отцом «блудной дочери».

Попробуем за всем происшедшим, всем пережитым и рассказанным Самсоном Выриным все же заметить, что дочь смотрителя, красавица Дуня, при всех ее достоинствах, рано оказывается «маленькой кокеткой», девочкой, избалованной вниманием проезжающих и частыми подарками: «барыни дарили ее, та платочком, та сережками». Пушкин пишет: «Бедный смотритель не понимал, каким образом мог он сам позволить своей Дуне ехать вместе с гусаром, как нашло на него ослепление, и что тогда было с его разумом». Но ослепление смотрителя, и к этому подводит Пушкин читателя, происходит еще ранее, и не гусар главная причина случившегося, а его отцовская бездеятельность. «Ею дом держался: что прибрать, что приготовить, за всем успевала. А я-то, старый дурак, не нагляжусь, бывало, не нарадуюсь; уж я ли не любил моей Дуни, я ль не лелеял моего дитяти; уж ей ли не было житье?» – Смотритель наслаждался отцовским счастьем, не думая о будущем дочери. Смотритель, а не углядел, не усмотрел за своей дочерью, будучи ослеплен собственным счастьем, «довольным самолюбием». И, как слепой, он находит себе объяснение: «Да нет, от беды не отбожишься; что суждено, тому не миновать».

Отметим, что в пушкинской повести Дуня собралась идти в сельскую церковь, а уехала с гусаром в Петербург, забывая отца и все церковные наставления. Что-то более сильное и властное влечет ее к собственному юному счастью, в котором она теперь нуждается: «всю дорогу Дуня плакала, хотя, казалось, ехала по своей охоте». Возлюбленная гусара, любящая его, ставшая матерью трех его детей, – это ли не естественная и законная судьба для Дуни, и при других обстоятельствах они все трое могли бы быть счастливы.

Проследим за поведением и словами гусара Минского при появлении отца, то есть при напоминании ему о его краже. «Что сделано, того не воротишь, – это напоминает отговорку смотрителя: “что суждено, тому не миновать”, – сказал молодой человек в крайнем замешательстве, – то есть совесть его не молчит, и ему надо ее успокоить, уговорить ее и отца Дуни в своей правоте, – виноват перед тобою, и рад просить у тебя прощения». Выражение «рад просить» совсем не к месту и выдает слишком официальный тон его слов: он нисколько «не рад» просить, и он вовсе и не «просит» прощения. «Но не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово» (нельзя человеку обещать, что кто-то будет счастлив, можно лишь обещать сделать все для счастья другого). После того как Минский произвел расчет со своим прошлым, «попросив прощения», теперь он предъявляет на Дуню свои права, а для этого лишает отца его прав на дочь. «Зачем тебе ее?» (это первое его «право»). «Она меня любит» (это второе «право», но он забыл сказать – а сам он ее любит?); «она отвыкла от прежнего своего состояния» (а это третье его «право»). «Ни ты, ни она – вы не забудете того, что случилось» (а это уже четвертое «право» на нее). Последние слова очень важные, и Минский сам не понимает всю серьезность им сказанного: они никогда не забудут того, что случилось. Так можно ли, не забывая и постоянно помня, что дочь бросила отца ради своего возлюбленного, при этом «быть счастливой», как обещает Минский, подтверждая такое счастье своим честным словом? И думается, что сам Минский убедил Дуню не помнить об отце, не искать его и не встречаться с ним, чтобы они могли вместе «быть счастливыми». Попросив вполне официально «прощения» и предъявив свои права на Дуню, ротмистр Минский тем успокоил свою совесть и убедил себя в своей правоте, к тому же он для большей убедительности сунул отцу и старому солдату в карман немного денег – таков механизм психологического оправдания себя в своих глазах. Во вторую их встречу Минский «подошел к нему, дрожа от гнева. “Чего тебе надобно? – сказал он ему, стиснув зубы, – что ты за мною всюду крадешься, как разбойник? Или хочешь меня зарезать? Пошел вон!” – и, сильной рукою схватив старика за ворот, вытолкнул его на лестницу». Но не так легко Минскому договориться со своей совестью, чему свидетельство его гнев, который он направляет не на себя, главного виновника, а на смотрителя, и, чтобы отвести от себя звание разбойника, он старика сравнивает с разбойником. У Минского всегда есть еще один аргумент, еще одно право – сильнейшего, и Дуня должна ему принадлежать по праву сильного, которое утверждается его общественным положением, состоянием, его молодостью. Самсон Вырин говорит своей дочери на предложение гусара довезти ее до церкви: «Чего же ты боишься? – сказал ей отец, – ведь его высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до церкви». И все же «его высокоблагородие» оказался похожим на волка, он и появился в доме смотрителя одетый под волка: «в черкесской шапке, в военной шинели, окутанный шалью», потом он снял «мокрую, косматую шапку, отпутав шаль и сдернув шинель». Мы видим, что шинель для него совсем «как чужая», что и военный офицер он, вероятно, плохой. Богатство, молодость, стройность и изнеженность, а также нагайка в руках обеспечивают ему его приятную и честолюбивую жизнь. И этот веселый молодой человек «полюбился доброму смотрителю», к тому же, простившись, он щедро наградил его «за постой и угощение». Смотритель, старый солдат, имевший три медали, то есть отличившийся в сражениях против врагов отечества, не усмотрел в «его высокоблагородии» и молодом человеке «волка», не смог, как нужно, воспитать дочь, то есть в мирной жизни среди соотечественников оказался словно ослепшим и ослабевшим.