Точка невозврата. Из трилогии «И калитку открыли…»

Фрольцов даже и не удивился, не повернул головы, не изменил позы. Но в его взгляде в «нечто» стали проявляться оттенки чувственного осознания ужасающей невозвратности прошлого. Это – тоска, до потребности выть.

Ильин продолжил:

– О спонтанности говорит тот факт, что лодку, с которой вы труп жены в реку сбросили, вы сожгли лишь вчера. Не в день убийства, не в ночь. А лишь когда собрались в милицию идти и заявлять о пропаже. Наверное, какие-то следы на досках днища оставались?

Фрольцов сидел в той же позе и не проявлял никакой реакции на слова опера.

– Фрольцов, не молчите! Вы понимаете о чем я с вами говорю?

– Я никого не убивал… – так же тихо ответил Фрольцов.

– Да нет! Убили, убили, Фрольцов! Труп ведь всплывет. Вас потащат на опознание. И там, на опознании, вы свою жену и найдете. Ведь не нашли же ее первого апреля, когда в реку отправились? Ведь искали, искали, проститься хотели, – Ильин не повышал голоса, чтобы подчеркнуть явную для него очевидность ситуации. Говорил спокойно, максимально ровно. Как рассказывал бы школьный топик о том, как кто-то обыденно проводил свой выходной день.

– Я никого не убивал, – повторил Фрольцов. Он в этот момент был похож не на живого человека, а на его восковую копию. Вроде все так же, как у живого… кроме жизни.

– Вы поймите, вам действительно лучше признаться. А то ведь трупы всплывают и с гирями. И знаете отчего? А микроорганизмы внутри тела вырабатывают газы, раздувая его до неимоверных размеров. Оттого и всплывают. И что вы скажете в этом случае? Ушла из дому сама, прихватив гирю?

Фрольцов не произнес не звука.

Опер продолжал давить:

– А иногда и не всплывают. Но и в этом случае рано или поздно вы к нам придете. Придете сами. Не первый вы и не последний, к сожалению. Груз этот нести не сможете. Это не гири, и груз этот не тренирует, а только тяготит. И каждый день все больше и больше. До полной потери остатков воли, а порой и рассудка.

Ильин поднялся со стула и, встав прямо напротив сидевшего Фрольцова, продолжал говорить в надежде, что тот прислушается. На этот раз он уже приводил различные доводы, максимально воздействуя на эмоции, но Фрольцов, казалось, его не слышал или просто не слушал, вглядываясь в свое «нечто». Ильин понимал, что исчерпал весь традиционный для его ремесла набор применяемых аргументов, чтобы склонить преступника к явке с повинной. И сказал напоследок и уже в сердцах: «Да и черт с вами – вот и сидите тут на стуле и ждите каждый день, когда микроорганизмы проделают свою работу! И вздрагивайте от каждого скрипа калитки! Вы что – думаете, ужас ваш только в прошлом и в невозможности его изменить? Да черта с два! Ужас-то на самом деле в невозможности изменить будущее. Фрольцов, поймите – ваше будущее – страх и непрощенное раскаяние. Ни женой, ни вами».

Фрольцов снова плакал. Но не так, как в кабинете. Слезы набухали в уголках глаз и потом, не в состоянии там удерживаться, с каждым движением ресниц стекали по щекам, высыхая на подбородке и шее. Рыданий и даже всхлипываний не было. Так беззвучно плачут раненые животные, подумалось Ильину. И снова ему стало Фрольцова почему-то жаль.

– Ну, что? Может, возьмете лист бумаги и напишете правду? – еще раз спросил опер.

– А вы решили, что я убил свою жену, потому что гири нет в доме? – вопросом на вопрос ответил Фрольцов.

– Да бог с вами, – понимая, что убийца чистый лист бумаги все-таки не возьмет, ответил опер. – Что вы ее утопили в реке, стало ясно из вашего же рассказа о том, при каких обстоятельствах вы попали в психушку. Дело, видите ли, в дате. Первого апреля ведь это случилось? Вернее, в разнице дат. Ведь именно на девятый день после пропажи, а точнее – убийства, вы пошли прощаться со своей женой. И пошли прощаться почему-то в реку. Потому, что знали где она. К ней пошли.

Опер стоял уже в дверях, покидая дом Фрольцовых:

– А гиря, доски с какими-то следами из сожженной лодки – это просто улики, которые могут пригодиться, а могут и нет. Да и крестик нательный, который вы носите, – даже это улика, хоть и косвенная. И означает он, что девятый день после смерти для вас не просто порядковый номер.

Ничего не помогло.

И когда Ильин уже закрывал за собой дверь, он услышал, как Фрольцов все так же произнес: «Я никого не убивал».

Ильин направился к оперативной «Латвии» уголовного розыска, в которой уже заснул было водитель, когда услышал окрик сзади: «Товарищ оперуполномоченный! Товарищ оперуполномоченный!» Ильин ругнул себя за то, что и позабыл уже про понятого, обещавшего сообщить все то, «что ему было рассказать».

По торжественному виду Ояра Валдисовича было видно, что ему действительно было что сказать, а по тому, как он заговорщически прятался в кустах, приседал для маскировки и окликал оттуда опера, не выходя на дорогу, стало понятно: он собирался сообщить нечто крайне важное, что должно было остаться строго между ним и Ильиным. Ильину пришлось пройти метров тридцать до соседа Фрольцова, а так как тот говорил исключительно шепотом, то и вовсе приблизиться вплотную, чтобы расслышать.

– Это он, он, товарищ уполномоченный! Он сам! – возбужденно прошептал Ояр Валдисович. Выглядел он в этот момент точь-в-точь персонажем из пародии на детектив или шпионское кино. Воплощением гротеска. Комиссаром Жюв из любимого в детстве сериала про Фантомаса. Сам он этого, конечно же, не чувствовал, но Ильин даже удивился, что Ояр Валдисович не называл какого-нибудь пароля и не требовал отзыва. Схожесть поведения понятого с персонажем пародийного кино особенно усилилась, когда, сказав, что «это – он», и к тому же «сам», Ояр Валдисович опять присел и стал озираться.

– Кто он и что сам? – спросил Ильин.

– Ну как, что же вы не понимаете! – все так же шепотом укорил опера понятой.

– Лодку он сам! Поджег сам! – тут Ояр Валдисович снова присел, озираясь, а потом продолжил еще тише, но с выражением: – Я вчера видел, как вечером он с канистрой пошел к реке и с тряпками какими-то. А потом увидел: что-то горит.

Сообщив обо всем, «что ему было рассказать», Ояр Валдисович перестал приседать и оглядываться и уже почти вслух продолжил делиться впечатлениями о соседе. Обеспокоен он, что Фрольцов совсем после пропажи жены рехнулся. И нельзя ли его снова в психушку направить? А то как рядом с таким соседом жить – того и гляди, чего-нибудь набедокурит? Тем более что и давнишний спор у них из-за сарая. Вдруг отомстить захочет. Слишком близко Фрольцовы свой сарай разместили к общему забору. Положено не ближе трех метров, ну, товарищ милиционер, конечно же, законы знает, а вот Фрольцовы разместили ближе, чем положено…

Уяснив, что Ояр Валдисович не совсем бескорыстен, а даже наоборот – совсем не бескорыстен в своей гражданской позиции и не прочь бы упрятать в психушку соседа, Ильин дал ему поручение проявлять бдительность и впредь. И добавил, что он отметит в справке по делу ценные наблюдения Ояра Валдисовича о поджоге лодки и, если надо будет, а это вполне вероятно, его вызовут для дачи официальных показаний. Услышав про показания, Ояр Валдисович опять вспомнил о конспирации и зашептал.

– Вы знаете, товарищ оперуполномоченный, хотелось бы просто вас информировать. – Сосед замялся, но потом нашелся – Чтобы был порядок. Ну вы же меня понимаете?

– А нельзя ли ограничится просто нашей беседой? Без показаний. – В шепот Ояра Валдисовича были вкраплены нотки подобострастия.

– Без ваших показаний изолировать соседа не удастся. – Как можно тверже произнес Ильин.

– Ну что же… Тогда конечно – Ответил скорее «да» чем «нет», Ояр Валдисович.

Когда Ильин развернулся и пошел уже к машине будить водителя, чтобы направиться в отдел, он заметил, что неожиданно погода изменилась и из-за реки примчались тучи, закрыв полнеба.

– А ведь ваш дом не напротив сарая Фрольцова стоит? Или он вам обзор закрывает? – напоследок спросил Ояра Валдисовича Ильин, настороженно всматриваясь в тучи.

– Нет, сарай его стоит напротив моего сарая… – тут понятой сделал паузу. А потом добавил: – Но ведь… но ведь порядок же должен быть! – очень торжественно и очень убежденно провозгласил бдительный сосед.

Ильин ничего не ответил и бегом ринулся к машине.

– Ох! Ливанет сейчас! – сказал он встрепенувшемуся водителю.

– И громыхнет! То-то меня все в сон клонило целый день, – водитель потянулся в машине до хруста позвонков и спросил: – Порядок?

– Да, порядок, порядок! Едем в отдел, – а потом, вспомнив Ояра Валдисовича, почему-то добавил: – «Орднунг юбер аллес».

– Так ведь там вроде не «орднунг» было, а «Дойчланд», – водитель любил потрепаться за рулем ни о чем. Но ответ Ильина не дал ему такой возможности: было ясно, что опер задумался о чем-то своем, отвлеченном:

– А нет уже той «Дойчланд», вот и заменили на «орднунг»…

Беседа не ладилась – водитель всматривался в черноту асфальта и небо того же цвета и гадал: ливанет или нет, а Ильин просто рассматривал пейзаж за окном машины. А за окном черные тучи уже вытолкали за горизонт самые-самые последние клочки неба, отчего все вокруг изменило цвет. Словно серыми полупрозрачными шторками кто-то закрыл окна автомобиля, подумал опер. В этот момент черная в полнеба туча, осознав свое родство с черной рекой, игриво подмигнула ей! Молния! Гроза! Первая в этом мае! Крупные капли забарабанили по крыше и лобовому стеклу! И тут Ильина осенило: это же не шторки – это просто занавес. Серый занавес сцены, на которой играет природа бесконечную пьесу с названием «Времена года». А раз опущен занавес, то впереди новый акт этой пьесы— продолжал развлекать себя ассоциациями опер. Тогда гром – это первый удар в литавры в музыкальной увертюре к следующему акту пьесы. Смотрим дальше. Впереди лето…

– Ну, рассказывай! – попросил начальник, когда Ильин зашел к нему доложиться.

– Убийство, думаю. То есть уверен почти на сто процентов, – опер голосом подчеркнул числительное «сто» и доложил все обстоятельства. Не упустил ни поджог лодки, ни гирю, ни девятый день.

– А ты считаешь, он поверил, что труп может всплыть с гирей? – было видно, что Гуляев сам пытается оценить вероятность этого. – Надо бы проконсультироваться у экспертов, а то я такого случая не припоминаю.

– Да и пусть не поверил, – ответил Ильин. – Главное, что убийство было спонтанным, значит, труп он выбросил в реку, не продумав все мелочи, может – завернутым в одеяло приметное или в плащ-палатке военной? Да мало ли как. Пусть понимает, что трупы всплывают вместе с вещдоками. Сосед даст показания про поджог лодки. На досках днища эксперты что-нибудь да найдут, соответствующее всплывшему вместе с трупом вещдоку. Но все это – лишь когда труп всплывет, чтобы стало понятно, что исследовать.

На том начальник и порешил. Ждать. То ли трупа. То ли явки с повинной. То ли самоубийства Фрольцова с поясняющей запиской. Тем более что пока нет трупа, нет и дела об убийстве, даже если и есть явка.

Ильин отнес протокол и выпиленные из лодки Фрольцова, пахнущие гарью доски в кабинет к работнику из группы по розыску без вести пропавших, а гирю отстоял и оставил себе. Решил, что в кабинете она не помешает и придаст солидности ему в глазах посетителей. К рукоятке гири была привязана бирочка с подписями понятых, и эта бирочка недвусмысленно свидетельствовала, что гиря не просто так в кабинете стоит, а «при исполнении». А это значит, что гиря может быть прекрасным партнером для какой-нибудь игры при «колке» туповатого жулика и позволит при необходимости дать волю фантазии и обыграть факт ее нахождения в кабинете. Гиря смолчит, а бумажка, прикрепленная к рукоятке, – стерпит. Гире было выделено особое место в кабинете, чтобы она хорошо была видна посетителю, севшему на стул. Ильин пару раз передвигал ее влево-вправо, пока не сказал сам себе: порядок! И, довольный проделанной работой, пошел в дежурку.

Дежурным по отделу был мудрый Георгий Георгиевич, и Ильина потянуло поговорить с ним «за жизнь». Георгич – а его все только так и звали – на должности дежурного по отделу был лет сто уже, не меньше. Во всяком случае, никто из «старожилов» отдела его в другой должности не помнил. И как он появился в отделе, тоже никто не знал, зато он знал про всех все. Георгич был бакинцем. Сейчас, видимо, и не все поймут, что это значит. Просто родом и духом он был из солнечного Баку –, веселый, добрый и по-восточному мудрый.