Тайны гениев

И ежели бы только на Западе любимые, то еще ладно – можно им диверсию приписать: выбирают, мол, специально.

Так ведь на самой Руси-матушке любимые.

Да и слава Богу, на дворе – не 37-й год: за космополитизм не расстреляют и на Соловки не сошлют.

А когда народ просвещенный «Князя Игоря» Бородина слушает, то не только арией русского князя, но и чуждыми половецкими плясками заслушивается.

И отдельно в концертах играют как великую симфоническую музыку.

А слушает народ-то как! – любо-дорого посмотреть!

А балетмейстеры в театрах друг с другом сражаются – кто «восточнее» поставит!

А костюмы-то какие шьют, словно не в степи восточный народ танцует, а в гареме у нефтяного магната!

Да ведь и Бородин-то наш до сих пор не своим именем зовется.

Ему бы по отцу зваться (прошли те времена ненастные, когда боялись правду говорить), а не по крепостному Порфирию Бородину, к которому гений наш российский никакого отношения не имел, но на которого был записан при рождении.

Ну, тогда по отцу-то нельзя было, потому – незаконный сын.

Теперь можно!

Давайте и назовем:

Александр Лукич Гедиани – сын князя грузинского Луки Степановича Гедиани.

А глаза-то какие миндалевидные у сына! И смотреть долго не надо – прям грузинская царская кровь!

Так чего же тогда, спрашивается, русские-то музыки сочинители-националисты так испаниями да италиями с индиями увлекались? А ежели оперы писали, то из давних времен. Или вообще сказки.

Да потому, что не националисты они русские, а русские же романтики.

А как ты есть романтик, то следуй всеобщему закону романтиков – беги от действительности, как Лист бежал, как Берлиоз, как Шуман, куда угодно беги: в прошлое, в сказку, в далекие экзотические страны.

Лишь бы не в гоголевско-салтыковско-щедринско-достоевской России оставаться.

И бежали, да еще как.

Я нарочно Мусоргского не трогаю: ему гению нашему сердешному компании подходящей и на Руси нет.

Потому он, как и Бах, – не барокко, а Космос; как и Шостакович – не неоклассик, а всемирный Борец со Злом.

Вот и Мусоргский – не русский националист, не романтик, а вне всяких стилей.

Он вообще, горемыка наш гениальный, в спиртном-то и завяз, и умер с перепоев.

(Но это – цена, которую сверхгении платят за право не вписываться ни в какие рамки.)

Он, Мусоргский, вообще, может, и понял, кто он.

Но вот вслух признаться бы не смог; потому даже друзья его по «кучке» хоть талант «Мусорянина» и признавали, но чаще идиотом звали.

И то: всю почти музыку будущего предвосхитил,

ни Шостакович без него,

ни Равель,

ни Прокофьев,

ни, опять же, Шнитке,

ни «шестерка» французская. У них, у французов этих из XX века, он, Мусорянин наш, главным образцом был.

А как не сказать о Равеле французском!

Он так в Мусорянина влюбился, что музыкальный подвиг совершил – для оркестра все «Картинки» его переложил.

А что он, Модест-горемыка, в своих письмах писал так: «мели Емеля – твоя неделя», – его дело.

Он письма эти не для печати иностранной писал, а для друга закадычного.

И давайте, господа, не будем влезать в частную, можно сказать, переписку.

Потому как грех это великий.

Глава 9 О драме моего детства (Нелюбовь и примирение)

Мне в детстве не повезло:

я очень рано познал нелюбовь.

Маму любил, папу любил, друзей любил.

А невзлюбил лишь советскую власть.

Уж как она навязывалась, как себя любить заставляла,

и кнутом, и пряником.

И влюбила-таки в себя многих-многих (а может, притворялись?).

Но мне не повезло – не удалось этой власти обрести мою взаимность.

И виноват в этом Федор Михайлович Достоевский.

А может, не он.