Черная тарелка

* * *

Клавина историческая речь «Откуда ноги растут» вошла в сокровищницу мировой политологии, ее до сих пор изучают в крупнейших университетах мира, ей посвящены десятки диссертаций, о ней пишут школьные сочинения. По своей значимости в истории Наиновейшей России с нею может сравниться разве что другое выступление Клавы, совсем короткое – на площади перед Палатой. Но об этом немного позже. А сейчас расскажу о том, что предшествовало знаменательному событию, – об Остоженских, как их принято называть, бдениях.

Первую неделю после пожара и вынужденного переезда Клава дневала и ночевала в Палате, обустройство же нашего нового жилья полностью легло на меня. Я докупал посуду и постельное белье, вешал приличные шторы взамен казенных, словом, наводил порядок и уют в нашем шестикомнатном гнездышке. Порой возникала необходимость посоветоваться с хозяйкой, и я звонил в Клавину приемную. Трубку брал незнакомый помощник и сухо сообщал, что Клавдия Николаевна недоступна, или проводит совещание, или принимает зарубежных гостей. Ее мобильный всегда был out of the coverage, лишь один раз я услышал усталый голос: «Толмачева слушает». Понимая, что спрашивать, как дела, нелепо, я задал свой вопрос по хозяйству. «Поступай как знаешь, – ответила Клава. Потом помолчала и добавила: – Прости. Я люблю тебя, милый». И отключилась.

В субботу вечером Клава вернулась непривычно рано, не было еще и семи. Шофер внес за ней несколько пакетов с продуктами и сразу же ушел. Пока Клава переодевалась, я разобрал их содержимое и накрыл на стол; хорошо помню аппетитную, еще теплую жареную курицу, явно купленную по дороге в уличном грильном вагончике, и свежий-пресвежий лаваш.

Она вышла из ванной, румяная, умытая, веселая, поцеловала меня в щеку и торопливо уселась за стол.

– Ой, сейчас помру с голоду. – Она руками отломила куриную ногу и, не кладя на тарелку, надкусила. Брызнул сок, губы и подбородок заблестели от жира.

Я наполнил рюмки, мы выпили. Клава продолжала молча есть с какой-то необычной для себя жадностью; я наблюдал, не зная, радоваться ли ее отличному аппетиту или тревожиться: будучи в хорошем расположении духа, моя высокопоставленная подружка за едой тараторила без умолку. Внезапно она резко отодвинула от себя тарелку, вытерла губы и подбородок салфеткой и резко сказала:

– Все, наелась!

– Мороженое будешь? – спросил я.

– Наелась! Наелась! Всем наелась! До конца жизни наелась! – истерически закричала Клава и, обхватив голову руками, низко склонилась над столом. – Забери меня… Забери меня оттуда… Это ведь ты… ты… ты…

Я бросился к ней, вытащил из-за стола, подхватил на руки, перенес на казенный кожаный диван и стал успокаивать – гладил по голове и вздрагивающей от рыданий спине, утирал слезы, целовал.

– Клашенька, успокойся… ну успокойся, девочка… все хорошо…

– Хорошо? Тебе… тебе хорошо… Ты дома сидишь, а я… я в этом гадюшнике… Вся в дерьме…

Потихоньку Клава начала успокаиваться. Рыдать она перестала, хотя изредка еще всхлипывала, сморкалась и вытирала глаза промокшим носовым платком. Я достал из шкафа свежий и подал ей. Она благодарно кивнула и заговорила уже совсем спокойным голосом:

– Прости. Я не имела права устраивать тебе истерику. Просто не выдержали нервы. И тебя я ни в чем не виню. Сама в это дерьмо полезла, самой и расхлебывать. Но теперь – все, больше я в эти игры не играю. Гори оно голубым огнем. – Внезапно Клава рассмеялась. – А ты знаешь, что этот мудак, Красноперский, голубой?

Впрочем, на тему сексуальной ориентации своих коллег по Палате она распространяться не будет, хотя тема, поверь, весьма интересная. Короткий смешок. Она легко перетерпела бы окружение педерастов, это даже забавно. Но остальное… Вчера Сережа Сонокотов привел своего дружка-технаря, так тот обнаружил в ее кабинете жучков побольше, чем колорадских на картофельном поле. Что нашли – убрали. Но сколько осталось – только Господу ведомо. Здесь, в квартире, об этом, наверное, тоже позаботились. Плевать. Завтра переезжаем к себе…

Сегодня ее вызвали на самый верх – Клава указала пальцем на хрустальную люстру – и предложили уйти. Нет, в Палате она до следующих выборов может остаться, только чтоб тише воды ниже травы. А вот от поста вице-спикера надо, уважаемая Клавдия Николаевна, отказаться. Скажем, по семейным обстоятельствам. Мы же знаем о некотором неблагополучии в вашей личной жизни. Клава на секунду прижалась ко мне. Вот и устраивайте ее, личную жизнь. Спасибо, я подумаю. Долго думать не советуем. Во-первых, не о чем. Во-вторых, долгие раздумья могут принести вам новые неприятности. Вам это надо?

Точно сформулировали подонки, подумал я.

– Нам это надо? – продолжала Клава уже совсем спокойно и рассудительно. – Это не пустые угрозы. Я им давно уже поперек горла. Сама, дура, не беру, другим не даю, а главное, все об их делах знаю. Или почти все. Пусть подавятся. В понедельник с утра позвоню, скажу, что подумала и согласна. А потом возьму больничный, и махнем куда-нибудь. Хоть в твою Анталью, хоть в Таиланд. Устроим себе секс-тур. Я тебе каждый день буду делать хороший тайский массаж. А если тебе меня мало, прикупим местных девчонок и мальчонок. Гулять так гулять. А деньжат я на ихней зарплате прикопила. С паршивой овцы хоть five o’clock…

Нам обоим стало смешно: мы с Клавой в широкой гостиничной койке в окружении сноровистых в любви тайских девчонок и мальчонок.

Мы в четыре руки перенесли грязную посуду в раковину, Клава стала мыть тарелки, а я убирать продукты в холодильник.

– Кстати, о тайском массаже, – сказал я. – Почему бы не потренироваться до отъезда? Прямо сейчас.

– Куцая в таких случаях говорит: очень конструктивная мысль. – Клава вытерла руки кухонным полотенцем. – Никак не запомню, где в этих хоромах койка. Показывай дорогу, массажист.

Мы были на пороге спальни, когда крикливым служебным тоном зазвонил телефон.

* * *

До Склифа мы доехали за несколько минут – я гнал как сумасшедший. В отделении Клаву, конечно, узнали и нас сразу провели в палату.

Сережа Сонокотов лежал на спине весь запеленатый, что твоя мумия, но из-под бинтов выглядывали живые и веселые глаза. Клавин помощник – это он дал нам знать о случившемся – уже привез корзину с фруктами и раскладывал их на тумбочке. А на придвинутом к больничной койке стуле сидел лысоватый человек в неловко накинутом на костюм белом халате. Он задавал Сереже вопросы и что-то записывал в блокнот, который держал на коленях. Следователь – сообразил я.

Губы у Сереги были словно после двенадцатираундового боя с Майком Тайсоном, так что говорил он с трудом. Ехал вечером с работы домой. На Бескудниковском бульваре его «пассату» перегородил дорогу джип. Притормозил. Из джипа вылезли трое, вытащили из машины, стали молотить почем зря. Вроде бы отключился. Когда пришел в себя и дополз до машины, увидел, что стекла побиты, а кейс со служебными бумагами исчез. Подъехал «козлик» ДПС. Менты спрашивают: кто такой? Увидели удостоверение Палаты, вызвали «скорую», которая и отвезла в Склиф.

Следак сунул в карман блокнот и ушел. Появился дежурный врач и попросил господ оставить больного. И пусть уважаемая Клавдия Николаевна не обижается, порядок для всех один. Ему нужен покой. Сотрясение мозга средней тяжести, колото-резаные раны, множественные ушибы, могло быть хуже. Приезжайте завтра, завотделением выпишет круглосуточный пропуск. А сейчас я вас очень прошу…

Оглянувшись в дверях на Серегу, я заметил, что мумия нам подмигивает. Слава Богу! Прав врач: могло быть хуже.

В коридоре я поймал Клавин взгляд и понял, что ни Таиланда, ни Антальи не будет и что все худшее впереди.

* * *

Почти всю ночь на воскресенье Клава проговорила по телефону. Причем не по домашнему, а по мобильнику, в котором у меня на глазах сменила сим-карту. Очевидная конспирация, вызванная, по-видимому, необходимостью затаиться, сесть по-субмариньи на дно, уйти из-под контроля всемогущих властей. Я тоже не спал – варил Клаве кофе и пытался скормить ей хотя бы бутерброд.

Легли мы под утро, а встали без чего-то девять – пришел Сережин технарь, мастер по подслушивающим устройствам. Он побродил по комнатам и принес нам целую пригоршню жучков. Клавины доброхоты потрудились на славу.

В десятом часу стали подтягиваться остальные приглашенные: Гена Последнев, несколько депутатов из фракции ЭРОСа, Клавины помощники. Я обнес собравшихся кофе, и Клава готова была уже дать им вводную, как в дверь позвонили – в сопровождении Толи Горского явился по-прежнему запеленатый в бинты, но веселый и бодрый Сергей. Честная компания встретила его криками радости и возмущения. Радости – что он на ногах, возмущения – что встал на ноги вопреки предписанию врачей.

Сергей, выпростав из-под бинтов губы и бороду, объяснил, почему пошел на нарушение больничного режима. Вчера во время нападения неизвестных – неизвестных? – он сделал, насколько это позволяли швы, многозначительную мину – за несколько секунд до того, как его вытащили из машины, он успел спрятать под коврик один очень важный конверт. И счел абсолютно необходимым доставить его высокому собранию лично. Он не доверил бы это даже самому Горскому, услугами которого воспользовался для побега из Склифа и извлечения этого самого конвертика из искалеченного «пассата».

Клава вопросительно подняла брови. Сережа вытащил из-под бинтов мятый конверт и протянул ей.

По счастливой случайности в этот момент я глянул на часы и теперь с точностью до минуты могу назвать время, когда начались исторические Остоженские бдения, – в 9.45. А закончились они утром в понедельник – расходиться стали в 4.20. Таким образом, бдения длились 18 часов 35 минут, а никак не сутки, как утверждают некоторые историки.

Вообще же это действо обросло никому не нужными и абсолютно недостоверными подробностями и деталями главным образом по вине Толика Горского. Человек он прекрасный, надежный товарищ, но иногда на него накатывает, и тогда – хоть святых выноси. Чего он только не наговорил и не понаписал в своих выступлениях перед публикой, газетных интервью и воспоминаниях! Из-за его фантазий, например, Клаве приписывают «историческую» фразу о том, что каждый из наших недругов рано или поздно получит по заслугам. На самом же деле это моя шутливая реплика: когда через несколько часов после начала бдений всем, как это часто бывает, одновременно понадобилось в туалет, я предложил установить очередь по заслугам перед партией.

Готов признаться, что мог что-то пропустить, поскольку непрерывно бегал на кухню. Смешно, как за короткий срок изменилось мое место в партии, моя роль в ее жизни. Начинал советником аж самого председателя, спичрайтером начинал, привел Клаву в ее ряды, а стал настоящим кухонным мужиком. Но роли этой я нисколько не стыжусь. Человек должен честно делать свое дело на любом месте. Я бы добавил: куда его поставит партия.

Так вот, я убегал за кофе, минералкой и бутербродами, возвращался с подносом, обходил собравшихся и снова возвращался на кухню, но и оттуда слышал, что говорят в гостиной, о чем спорят, к чему склоняются. Поэтому мое свидетельство – одно из самых точных и объективных.

Итак, Клава вскрыла конверт и, нахмурившись, долго изучала несколько листков – распечатанных на принтере и рукописных. Собравшиеся молча ждали.

Наконец Клава отложила листки и негромко произнесла:

– Все, господа. Они у нас в руках. Со всеми потрохами. Вопрос в другом – нужно ли нам это?

Далее Клава дала участникам бдения четкие и исчерпывающие объяснения. Конверт, из-за которого нашего Серегу Сонокотова едва не забили до смерти, был от цюрихского затворника Семена Захаровича. А на нескольких уже изрядно помятых листках содержался компромат на власть имущих, по словам Клавы, смертный им приговор. Причем, по ее же словам, высшая мера распространялась на всех наших недругов, вплоть до самых высоких – тех, чьи имена и должности не называются, но обозначаются указующим жестом в сторону хрустальной люстры. Можете сами убедиться – она пустила бумажки по рукам. Вот такие-то дела, господа. Что делаем дальше? Высказывайтесь.

Собственно говоря, дальше все историческое бдение и было посвящено обсуждению этого вопроса – что делать дальше. Мнения резко разделились: от «не высовываться» до «это есть наш последний и решительный бой». Справедливости ради надо сказать, что на бое до полной победы настаивали только битый Сережа, за которого по пословице дают двух небитых, да Толя Горский. Геннадий Никодимович занял более взвешенную позицию: дать им понять, какими сведениями мы располагаем, послушать, что ответят, а далее идти на некоторые уступки, ибо, сами знаете, политика есть искусство компромисса. Однако большинство участников высказалось в духе «не трожь говно, чтоб не воняло»: спрятать подальше кляузу Семена Захаровича, авось когда-нибудь пригодится, затаиться, по всем вопросам солидарно голосовать вместе с президентской ратью, а тебе, дорогая наша Клавочка, надо сохранить себя для будущего, для нас, для следующих выборов, которые не за горами, уйти с поганого поста, как они требуют, и спокойненько работать в экологическом комитете, вспомни, ты же в Палату шла ради этого…

За все бдение Клава так ни разу и не взяла слова. Только посверкивала глазами, когда говорились из ряда вон выходящие глупости, и задавала ехидные вопросы пораженцам. И никакой резолюции не было принято, что бы ни нафантазировал на эту тему наш замечательный актер, а в последствии и государственный деятель.

Где-то после четырех утра Клава сладко зевнула и закрыла бдения:

– В общем, ребята, ясно, что ничего не ясно. Давайте кончать, еще наговоримся. Я пошла спать.

* * *