Сон великого хана. Последние дни Перми Великой (сборник)

– В душу государеву они влезли, кругом его обошли, ну и болтают что на ум взойдет, благо принимают их словеса за суждение праведное, – замечали другие. – А постращай бы их, к примеру сказать, батогами, живо бы правду забыли!..

– Правдолюбцы, что и говорить! – шипели третьи из отдаленных уголков приемной палаты. – Тоже с советами лезут. А княже великий их слушает. А им чего не праведничать, ежели у них многое множество вотчин да тяглых людей есть! А отбери бы у них вотчины богатые да с сумой бы по миру пусти, каково бы запели тогда? Небось бы забыли про правду!..

Между тем князь Пестрый, не подозревая, что много глаз следит за ним с явной неприязнью, беседовал с князем Данилой Дмитриевичем Холмским, известным своими военными удачами. Тут же стояли князь Иван Юрьевич Патрикеев, князь Василий Иванович Стрига-Оболенский и суровый на вид боярин Василий Федорович Образец, закадычный приятель Пестрого.

– Непременно поход будет нынче, – говорил Холмский Пестрому, расправляя воротник своей ферязи. – Вчера государь о том обмолвился…

– Куда поход? – спросил Пестрый.

– На Великую Пермь! Пермяне обидели наших… каких-то купцов, говорят… Что-то такое там вышло…

– Знаю, слыхал о том деле. И, говорят, крепко обидели?

– Это Живоглота-то Сеньку? – усмехнулся Патрикеев, прислушавшись к разговору. – Знаю я поганую гадину! Недаром Живоглотом его прозвали. Воистину Живоглот настоящий!.. Из-за него бы, вестимо, марать рук не стоило бы. Но дело не в обиде наших торговых людей. У великого князя свои думушки…

– Прибрать бы к рукам надо Пермь Великую, вот что! – буркнул Образец, ни к кому, собственно, не обращаясь. – А посему не упустит государь сего случая. Непременно поход будет на Пермь.

– Что же, в добрый час, – сказал Стрига-Оболенский. – Пермяне под новгородским началом состоят. А новгородцев летось поупарили мы малую толику. Следно и пермян подковать. Только далече эта страна от Москвы. Трудненько добраться до нее будет.

– Ежели повелит княже великий, дойдем и до Перми живым духом! – тряхнул головой Пестрый. – Проходили же через нее воеводы Иван Руно да Иван Звенец в третьем году, когда в Черемисскую землю ходили…

На этом разговор оборвался. В палату вбежал юркий подьячий и возгласил:

– Государь великий князь жалует, а с ним митрополит, владыко святой, да княжичи, братья государевы! Приуготовьтесь, князья-бояре именитые, государя встречать!

– Господи, благослови!.. Что-то будет?.. – пронеслось между присутствующими. – О чем соизволит судить княже великий?..

Дверь, ведущая во внутренние покои, распахнулась, и в палату вступил великий князь Иван Васильевич, облеченный в богатые одежды, блиставшие золотом и драгоценными каменьями. На нем была шапка и бармы Мономаховы. В руках он держал посох из черного дерева, снабженный серебряным набалдашником. Рядом с великим князем шествовал митрополит Филипп, владыка московский, всегда присутствовавший на важных заседаниях боярской думы. За ними шли два брата Иоанна III, Андрей Большой и Андрей Меньшой, оба известные витязи, искусно руководившие войсками в ратном поле, куда их неоднократно посылал великий князь совместно с другими военачальниками.

Бояре отдали земной поклон государю и пожелали ему много лет здравствовать. Митрополиту они поклонились с не меньшим почтением и стукнули лбами о пол, когда он благословил их общим благословением. На долю братьев великого князя, двух Андреев, достался только поясной поклон, что, впрочем, и требовалось придворным церемониалом.

Усевшись в свое золоченое кресло, стоявшее на некотором возвышении, великий князь окинул быстрым взглядом собрание и начал говорить громким, решительным голосом:

– Ведомо вам, князья-бояре, что есть на свете страна, нарицаемая Пермь Великая?..

– Ведомо, государь, ведомо, – пронеслось между присутствующими, гулом отдаваясь в отдаленных уголках приемной палаты.

– А ведомо вам, что страна сия под новгородским началом состоит?

– Ведомо, государь, ведомо, – опять загудели бояре.

– Так вот, князья-бояре, слуги мои и советники, скажу я вам слово единое о стране пермской. Худо пермяне учинили, торговых людей наших обидели… Да оно бы ничего еще, пусть, коли бы Москву они не трогали. А они ведь поносить начали всю землю Русскую, меня на чем свет стоит обругали и даже холопом татарским обозвали!.. – Глаза великого князя сверкнули, лицо вспыхнуло гневом. Он стукнул посохом об пол и продолжал: – О, люди неразумные! Обуял их дух гордыни новгородской, думают так и есть. Надеются на помощь Новгорода. Но мы уж сокрушили Новгород, придавили пятой главу змия шипящего… Помните вы, князья-бояре, как мы с новгородцами управились?

– Как не помнить, княже великий! – послышались голоса. – Зело помяла Москва бока у Новгорода Великого, каким он себя величал! Ведь летось еще дело было. Да и Новгороду не забыть того, как ты, государь, покарал его для примера другим строптивцам!..

И бояре говорили правду. Действительно, трудно было бы забыть Новгороду кровавую бойню, заданную ему великим князем Иваном Васильевичем летом 1471 года. Дело вышло из-за обычной легкомысленности новгородцев, отказавшихся признавать верховную власть московских владетелей, исстари именовавших Новгород своею «отчиной и дединой» и требовавших некоторых доходов, чем все их притязания и ограничивались. Вдова бывшего посадника, Марфа Борецкая, с двумя сыновьями, Дмитрием и Федором Исаковичами Борецкими, при помощи многих подстрекателей, произвела переворот в Новгороде, последствием чего было решение народного веча: отдаться под покровительство польского короля Казимира, порвав всякую связь с Москвою. Это решение было немедленно приведено в исполнение. Новгородское посольство поехало в Литву и заключило с Казимиром формальный договор, предоставляющий польскому королю те права и доходы, каких требовал московский государь, но оставляющий неприкосновенною «народную свободу» новгородцев. Это событие ужасно разгневало великого князя Ивана Васильевича, и он послал несколько отрядов к новгородским владениям с приказанием дать острастку крамольникам… Началось страшное опустошение. Истребляли все огнем и мечом, не щадя ни старого, ни малого, не разбирая правых и виноватых. Таков был дух того грозного кровавого века. Иначе и быть не могло… Следом за передовыми отрядами прибыл сам великий князь с главными силами и расположился станом при Яжелбицах. С его приходом военные действия оживились. Произошли одна за другой две решительные битвы, чрезвычайно счастливые для москвитян. Сначала князь Холмский с боярином Федором Давыдовичем одержали победу на Коростыне, между Ильменем и Руссою, а потом тот же Холмский, при содействии других воевод, разбил новгородцев наголову при Шелони, чем всякое дальнейшее сопротивление крамольников было сломлено. Они принуждены были смириться, видя, что их нареченный покровитель, король Казимир польский, не может или не желает дать им помощь. Был заключен мир «по милостивому соизволению» Иоанна, обусловившего в договоре, чтобы Новгород за свою вину выплатил в московскую казну деньгами 15 500 рублей, или около восьмидесяти пудов серебра, что составляло по тому времени громадную сумму. Но главная беда Новгорода заключалась в ужасном разгроме и кровопролитии, произведенном московскими дружинами на пространстве не одной сотни верст, и такая кара, наверное, долго должна была помниться новгородцам…

– Да, поубавил я спеси у Новгорода прегордого! – усмехнулся Иоанн, весело поглядывая на бояр. – Перед Москвою выю он склонил… А ежели крови пролилось тут много, так то не моя вина. Больно уж осерчавши были ратники наши на изменников новгородских. Просто не удержать было никак…

– Что ж делать? – вздохнул митрополит. – Без крови войны не бывает. Только, вестимо, не следовало бы давать воли ратникам…

– Знаю, владыко, – нахмурился великий князь, – но кротостью многого не достигнешь, не укротишь словами ласковыми вепря свирепого, сиречь народ новгородский неистовый… Одначе довольно об этом, – прервал он самого себя. – Повел я речь о Перми Великой – и надо о ней посудить. Послушайте, князья-бояре! Послушай и ты, владыко святой! Пермяне обидели торговых людей наших, Moскву ни во что поставили, имя мое обесчестили, поруху моей княжьей чести нанесли! Что им за это подобает? Какого наказания они достойны?

Бояре переглянулись между собою. Никто не знал, как отвечать государю. Боязнь попасть впросак, высказать несуразную мыслишку связывала языки присутствующим, знавшим крутой нрав Иоанна. Но вот поднялся с места князь Данило Холмский и проговорил:

– Укротить их надо, государь. Покорить под нозе твою.

– Воевод послать туда с ратью изрядною, – поддержал Холмского князь Патрикеев. – Нельзя же от таких смердов обиды терпеть!..

– Непременно покорить надо Пермь, княже великий, – заявил Федор Пестрый. – Только прости меня, государь, я правду скажу. Не верится мне, чтоб так виноваты были пермяне, как о том Живоглот с товарищами толкуют. А потому повели идти на Пермь воеводе честному, некорыстному. Пускай он накажет пермян от твоего грозного имени, но потом пускай и помилует их именем твоим, якобы по раскаянию ихнему сердечному. А то пойдет туда воевода жестокосердый да корыстный, людей мечом посечет, селения огнем попалит, добро, какое можно взять будет, себе заберет, а тебе, государь, только пустыня останется. А ты ведь, княже великий, не одне лишь земли покоряешь под высокую руку свою, а покоряешь и людей, кои на тех землях живут!..

– А и умен же ты, князь Федор, ой-ой как умен! – покачал головой Иоанн, выслушав горячую речь Пестрого. – Книжником бы тебе быть, а не воеводой. Да, знать, уж судьбина твоя такая, что не попал ты в книжные люди, а советчиком моим сделался… Ну, ладно, по-твоему будь. Пошлю я такого воеводу в Пермь, какого ты расписал сейчас, ежели работа ратная там будет… А что скажут прочие князья-бояре по делу сему? – обратился великий князь к остальному собранию. – Следует ли посылать рать на Пермь Великую, дабы покорить ее, как того советуют князья Холмский, да Патрикеев, да Пестрый?

Бояре дружно возгласили, следуя примеру названных князей:

– Посылай, государь, рать на пермян!.. Укротить их надо хорошенечко, дабы вперед неповадно было!.. А мы рады за тебя головы свои положить!..

– А я, чадо мое, господине княже великий, – прибавил митрополит, – стану Бога молить за ратников храбрых, кои в дальний поход уйдут. А паче всего желаю я, дабы вера Христова там сохранилась, ибо худые вести оттуда пришли, будто в умах пермян сомнение велие учиняется насчет истин евангельских. И вот задумал я святое дело поддержать, с воеводами попов да иноков послать в Пермь Великую… но об этом после потолкую я, с кем потребно будет. А теперь аз, пастырь недостойный стада словесного, от души благословляю поход сей, да будет он счастлив для русского оружия и да крови поменьше прольется во имя милосердия твоего, княже великий!..

– Аминь! Да будет так! – заключил великий князь, поднимаясь с места. – И я объявляю поход на Пермь Великую, по совету вашему, князья-бояре, да по благословению твоему, владыко святой, а паче всего по моему хотению личному. Пусть знают пермяне, каково над русскими людьми куражиться!.. Назавтра укажу я о том, каким воеводам ратью водительствовать, а теперь можете уходить, князья-бояре. Спасибо вам за совет ваш разумный.

Он поклонился собранию и вышел из приемной палаты рядом с митрополитом, шептавшим про себя молитву.

Великокняжеский совет был закончен.

III

С разными чувствами встретила Москва весть о походе на Пермь Великую. Во многих семьях городских и посадских людей были здоровые мужчины, считавшиеся очередными ратниками для пополнения великокняжеских войск. Тут сразу поднялись плач и рыдание, усиливаемое рассказами об отдаленности пермской страны, откуда многие могли не вернуться совсем. Горевали преимущественно матери и жены ратников, страшась вечной разлуки со своими сыновьями и мужьями. Мужчины же с твердостью переносили новую тяготу и говорили, что ради государя да родины всякую невзгоду можно претерпеть.

Зато находились такие люди, для которых поход на Пермь обещал одно удовольствие. Это были бездомные бобыли, вечные искатели приключений, служившие в дружинах разных князей и бояр, считаясь, однако, не холопами их, а вольнонаемными дружинниками. Они, по первому слуху о войне, стекались под знамена великого князя, иногда в составе боярских дружин, иногда же сами по себе и всегда храбро сражались, но зато при всяком удобном случае принимались грабить, не разбирая, по какой стране они проходили – по русской или по басурманской. Впрочем, в пределах московского великого княжения озорство их места не имело, а «пошаливали» они только в областях новгородских, или тверских, или рязанских, на что воеводы смотрели сквозь пальцы. В «басурманских» же землях, будь то владения татар, или литвы, или немцев, или же каких-либо людей лесных – инородцев, разорять народ позволялось всякими способами, а добро народное составляло невозбранную добычу победителей. Оттого-то объявленный поход на Пермь Великую и радовал искателей приключений, тем более что там, по слухам, имелось много серебра, известного под названием закамского, при мысли о котором у каждого «храброго витязя» посасывало под ложечкой от жадности.

«Вот только большим воеводой назначат кого? – подумывали они, зная по опыту, что от главного военачальника все зависит. – Не дай Боже, ежели какой-нибудь правдолюбец будет, вроде князя Пестрого, али Образца-боярина, али там князя Патрикеева Ивана Юрьевича, али свойственников его князей Ряполовских! Те уж на чужое добро не позарятся, да и нашему брату воли не дадут! А вот ежели бы князя Руно Ивана поставили, он бы нашему нраву перечить не стал, ибо сам любит чужое добро заграбастать. У него уж руки такие загребущие, того и глядят, поди, чего бы в карман себе захватить. Он даже с царя казанского откуп взял, когда мы под Казань ходили ратной чести искать!..»

Об Иване Руно все говорили, что он в 1469 году, в мае месяце, будучи предводителем сильного русского отряда, мог бы легко взять Казань, застигнутую москвитянами врасплох, но после битвы в предместьях города он внезапно приказал отступить к Волге, потом сел на суда и отплыл к Коровничьему острову, где русские целую неделю сидели без дела. Тут к Руно приезжали какие-то таинственные незнакомцы, не то поволжские разбойники, не то татары же и привезли двенадцать мешков с чем-то тяжелым и тщательно увязанным в свертки, из чего дружинники заключили, что воевода взял откуп с казанского царя Ибрагима за уход из-под стен его столицы…

– Ах, хорошо бы было, кабы Руно в Пермь послали! – вздыхали любители чужого добра, побывавшие уже в походах с этим воеводой, но их вожделения не оправдались.

Через два дня после собрания бояр в Кремле по Москве разнеслась весть, что большим воеводой рати, набираемой для похода на Пермь Великую, назначен князь Федор Давыдович Пестрый, а в «товарищи», заместителем ему – воевода Гаврило Нелидов, приходившийся ему дальним родственником.

Этого никто не ожидал. Даже сам Пестрый удивился, когда его позвали в Кремль и объявили неожиданную новость.

– Не ждал я такой милости, княже великий, – говорил он, скромно выслушав указ государев о назначении своем большим воеводой для похода в Пермь Великую. – Ведь многие бояре-воеводы старше меня есть… и поопытнее. Как будто неладно их обходить…

– На то моя воля государская! – прервал Пестрого Иоанн, сделав нетерпеливое движение. – По-моему, ладно я учинил, что обошел двух-трех стариков, которые годятся только в приемной палате сидеть да расправлять свои бороды сивые. По-моему, дело не в старшинстве, а в таланте воинском, а таланта сего у тебя не занимать стать. Ты ведь из первых воевод моих, на тебя я как на каменную стену надеюсь, а потому и порешил тебя в Пермь послать в челе дружин моих воинских!..

Воевода отвесил низкий поклон великому князю.

– Спасибо тебе, государь, за добрые словеса твои! Не знаю, не ведаю я, чем милость твою заслужил?..