Сон великого хана. Последние дни Перми Великой (сборник)

А Пестрый сообщил еще о том, что в обычае великого князя жаловать своею милостью верных подданных, какими, конечно, будут и пермяне, что скоро вся Великая Пермь поцелует крест на верность новому государю, и, похвалив раненых воевод Бурмана, Коча, Мычкына и Зырана, стоявших тут же в толпе, за геройство, удалился в свой походный шатер, раскинутый на середине городской площади.

Настроение пермян было восторженное. Доброта московского военачальника растрогала всех до глубины души. Вдобавок Пестрый был настолько умен и тактичен, что не коснулся на первых порах вопроса о христианской вере, предоставив это попам и монахам, которых он, конечно, решил поддерживать впоследствии, когда в том представится надобность.

К тому же вдаваться в духовные дела большому воеводе было даже и некогда. В Изкаре нельзя было засиживаться, потому что оставалось еще два городка – Покча и Чердын, которые следовало взять во что бы то ни стало. Конечно, туда послан был Нелидов. Он уже овладел Уросом, о чем Пестрому была доставлена весточка, чрезвычайно обрадовавшая его. Но в Покче, быть может, придется столкнуться с самим князем Микалом, ускользнувшим из Изкара, а это обеспокоивало боярина не на шутку, хотя уже было видно, что песенка Перми Великой спета.

– А все же береженого Бог бережет! Надо нам к Нелидову на помощь спешить! – решил князь Федор Давыдович и, дав суточный отдых войску, выступил из Изкара, оставив в нем пятьсот человек для охраны городка и пленных.

Весело шли москвитяне по пермским лесам, глухо шумевшим своими вершинами, далеко уходившими в небо. Настроение у всех было бодрое, оживленное. Положим, Изкар им дался не даром: много товарищей потеряли они под его валами, много пота и крови пролилось тут во время битвы, но зато пермским князьям был нанесен такой удар, от которого они вряд ли могли поправиться. А с потерей товарищей ратники привыкли мириться. Только одно огорчало храбрых воинов, – это запрещение грабить жителей, что они считали своим правом. Но с Пестрым шутить было нельзя – и охотники до чужого добра ограничивались тяжелыми вздохами, втихомолку вспоминая князя Руно, при котором все было можно…

В Уросе, мимо которого пришлось проходить, Пестрый увидел одни развалины и кучи дымящегося пепла, раздуваемого порывами налетавшего ветерка. Избы были все сожжены, обгорела и деревянная церковь, стоявшая посередине городка. Крест с нее почему-то был сбит и валялся тут же, поблизости. На валах, полуразрушенных Нелидовым, виднелось множество неубранных трупов жителей, среди которых можно было заметить женщин и детей. Ни одной живой души не было видно кругом. Только где-то жалобно выла собака, вероятно оплакивавшая своих хозяев, умерщвленных беспощадным врагом.

На лице Пестрого выразилось негодование. Этого он не ожидал. К чему такая бессмысленная жестокость, не имеющая никакого оправдания?.. Ему стало досадно и больно за своего «товарища» Нелидова, уподобившегося зверю-татарину. С губ его сорвался тяжелый вздох.

– Ах, Гаврила, Гаврила!.. – покачал он головой и быстро проехал мимо Уроса, преданного вихрю истребления.

А воины с завистью поглядывали на следы произведенного разгрома, живо представляя, какое раздолье здесь было, когда Нелидов позволил ратникам «погулять» во взятом городке сколько их душеньке было угодно…

– Молодец Нелидов-боярин! – слышались одобрительные голоса. – Не ухаживает за лесными людьми, как матка за своими дитенышами! А у нас Пестрый-князь, ради правды своей, кажись, уж через край хватил! Не дает нам душу отвести! А уж мы ли для него не стараемся?..

– Нишкните вы! Чего горло дерете!.. – осаживали говорунов начальные головы, боявшиеся, что подобные слова могут долететь до слуха большого воеводы, который, конечно, не похвалил бы за это. – Привыкли вы с врага по две шкуры драть. А здесь-то не выходит. Ну, и потерпите малость. Будет и на вашей улице праздник…

– Жди еще этого праздника! Когда-то он будет!.. – ворчали ратники, но, конечно, этим ворчаньем и ограничивались, не смея заявлять Пестрому о своем недовольстве, возникавшем по причине мягкого обращения главного военачальника с побежденным врагом…

XX

Опасения князя Федора Давыдовича за дальнейшую участь отряда Нелидова оказались напрасными. Нелидов умел постоять за себя на поле брани, хотя в то же время он не препятствовал воинам грабить, пропуская мимо ушей добродетельные наставления большого воеводы. На дороге Пестрому повстречался гонец, скакавший к нему с донесением о взятии Нелидовым Покчи, оказавшей довольно упорное сопротивление. При этом был пленен главный пермский князь Микал, или Михаил, не успевший даже проникнуть в свою резиденцию, которую уже брали приступом москвитяне. С ним были захвачены все триста ратников, уведенных им из Изкара для спасения Нижней Перми.

– Ну, слава Тебе, Господи! – перекрестился Пестрый. – Теперь только Чердын остается. А Чердыну одному не устоять против нас. А что, братец, – обратился он к гонцу, – не гуляют ли опять молодцы наши в Покче, как они в Уросе гуляли, а?

– Не позволил боярин Гаврила Иваныч Покчу разорять, – отвечал гонец, – ибо князь Микал ему слово такое сказал… пригрозил тебе пожаловаться, что ли, а не то и государю московскому. Ну, и не разрешил боярин Гаврила Иваныч.

– Ну, то-то же, – сделал строгое лицо Пестрый и с облегченным сердцем поехал дальше, почувствовав глубокую благодарность к своему «товарищу», забравшему два городка и поступившему в Покче по его завету.

На переход от Изкара до Покчи потребовалось не менее двух суток, в течение которых московскому войску пришлось еще натолкнуться на Малый Новгород – то самое небольшое поселение новгородских выходцев, окруженное со всех сторон высоким частоколом и рвом. Тут Пестрый был встречен жителями с хлебом-солью, ласково поговорил с поселенцами и, пожурив стариков за то, что они позволили молодежи примкнуть к партии Арбузьева, проехал дальше, запретив воинам трогать русский городок.

В Покче князь Федор Давыдович был торжественно встречен боярином Нелидовым, оказавшим ему знаки глубокого почтения. Нелидов расположился во взятом городке с полным удобством, заняв для себя княжеский дом, где было приготовлено помещение для большого воеводы. Ратники с веселыми песнями расхаживали по городку, но обид никому не делали, повинуясь приказу свыше, отданному им в самом решительном виде.

Пестрый похвалил Нелидова за блестящее выполнение данного ему поручения, но не утерпел, чтобы не выговорить ему за зверскую расправу в Уросе, где рассвирепевшие воины дали простор своей злобе. Нелидов возразил на это, что даже женщины и дети бросали в них каменьями и палками, так что пришлось поневоле «поукротить их». А без острастки, по его мнению, обойтись было нельзя никак…

– Ну, ладно, ладно! – махнул рукой большой воевода. – Что стало, не воротишь того. А вот покажи-ка мне князя здешнего, коего ты в полон забрал. Охота поглядеть на него. Говорят, человек он умный весьма, ежели люди не врут.

– Кажись, не дурак этот князь, с первого взгляда его видно! Со мною так щепетко толковал! – поморщился Нелидов и приказал привести Микала, содержавшегося под стражей в своем доме.

Микал был погружен в свои невеселые думы о совершившемся несчастии, когда его позвали к главному московскому воеводе, пожелавшему взглянуть на важного пленника.

– Здравствуй, князь! – приветствовал его Пестрый, делая вид, что приподнимается с места при его входе. – Кажись, ты по-нашему гуторить умеешь, правда это?

– Здравствуй, воевода! – отвечал Микал по-русски же, останавливаясь у самых дверей. – Правда, по-вашему я смыслю порядочно, – прибавил он, удивив Пестрого чистотою своего выговора.

– Ну, так садись, князь Михаил, побеседуем с тобой кое о чем, – предложил Федор Давыдович и указал на широкую скамью, стоявшую по ту сторону стола, у которого он сидел.

Микал покрутил головой.

– Могу ли я сесть при именитом боярине московском, я – бедный пленник… поруганный, лишенный своей чести…

– Чести тебя никто не лишал! – возразил большой воевода, поглядев прямо в лицо покчинскому владетелю. – Ты только полоняник наш. С тобой мы должны как с князем обходиться, ибо только государь наш может тебя чести лишить… либо еще возвеличить тебя превыше того, чем ты был до сих пор! Садись, князь Михаил! – повторил Пестрый, и нетерпеливая нотка послышалась в его голосе.

Микал с тяжелым вздохом сел, смущенно пощипывая свою бородку. Пестрый заговорил снова:

– Нелегко тебе, князь, вижу я. Не смог ты от нас оградиться, подпала Пермь Великая под славную державу Московскую. Но в том еще нет большой беды. Может, к добру это для вас, для пермян…

– Может, к добру – не знаю.

– Главное, уклад у нас крепкий… московский, одним словом! И вера православная у нас стоит-светится как свеча перед престолом Господним! А у вас как дела идут насчет веры христианской?

– Ничего, молимся мы Богу, как учили нас, в церковь ходим, попов слушаемся, иконам святым поклоняемся – все, как следует быть! – промолвил Микал, дипломатично умалчивая о всеобщем шатании умов в народе, потерявшем доверие к своим наставникам, ставившим выше всего собственное довольство и благополучие.

– А ты каково веруешь? – внезапно спросил Пестрый и зорко поглядел на своего собеседника.

Тот даже глазом не моргнул.

– Верую я в Бога Живого, Господа Иисуса Христа, Он же всегда был, есть и будет во веки веков, аминь!

– Правильно! – кивнул головой набожный боярин. – Христианин ты добрый, кажись. А нам на Москве насказали, будто все пермяне, от князя до последнего смерда, на идолов своих прежних глядеть начинают!..

– Мало ли чего не наскажут злые люди. Не всякому слуху верить можно.

– Видимо, так оно выходит.

Разговор большого воеводы с князем Микалом затянулся на несколько часов. Пестрый положительно полюбил за это время покчинского владетеля, сумевшего понравиться ему своими умными, дельными речами, дышавшими правдой и искренностью. Когда же Микал сообщил ему, что жена и сын его томятся в подземном тайнике, не смея выйти оттуда наружу из опасения получить обиды от москвитян, Пестрый тотчас же распорядился вывести княжеское семейство на вольный воздух, где оно могло бы поселиться в собственном доме и жить без всякой опаски за свою участь.

– А как же мы с Чердыном будем? Ведь в Чердыне, говоришь ты, дядя твой сидит? – осторожно осведомился большой воевода, не зная, как приступить к этому щекотливому вопросу.

Микал просто сказал:

– Чердын я сам в твои руки отдам. Только позволь мне туда ехать… с твоими же ратниками, вестимо…

– Это ты ладно придумал! – весело воскликнул Пестрый. – Право, ладно! Пожалуй, без крови обойдется… если только дядя послушает тебя…

Микал был неглупый человек. Он понял теперь страшное могущество Москвы и находил невозможным дальнейшее сопротивление, потерявшее всякий смысл после взятия москвитянами трех укрепленных городков и после разгрома ими пятитысячной пермской рати. Передачей Чердына из рук в руки врагу он думал заслужить особенное благоволение большого воеводы, который, наверное, не оставил бы его в будущем, когда слово такого влиятельного вельможи, как Пестрый, могло иметь громадное значение при дворе московского государя…

В Чердыне сначала не поняли, в чем дело, и принялись стрелять в москвитян, не позволяя им приблизиться к городским валам, похожим по своей крутизне на укрепления Изкара. Но Микал выступил вперед смелою и быстрою походкою и громко прокричал защитникам, чтобы они отворяли ворота, ибо он, князь Микал, приказывает это.

На валах заметались человеческие фигуры. Смятение и ужас исходили от них. Доносился гул голосов, кричавших что-то тревожное, непонятное. Над воротами показался какой-то человек и завопил яростным голосом, потрясая кулаками по направлению к москвитянам:

– Прочь! Уходите прочь, проклятые! Не сдадимся мы вам доброю волей! Не послушаемся Микала-изменника!.. Постоим мы за город свой во славу великого Войпеля!..

– Это Ладмер, дядя мой, – сообщил Микал начальнику московского отряда. – Не знаю, как уговорить его. Старик он упрямый весьма.