Фантазия в tempo rubato. Роман-трилогия о новейшем матриархате. Первая часть «Украденное время»

– Так! Мужики! Ведь через Люсиновскую поедем?

– Да, Борис Владимирович, – четко отвечал водитель, уверенно управляя автомобилем, перестраиваясь из одного ряда в другой и посматривая в зеркала.

– Вот, шикарно. Значит, тормознем на секундочку у Макдональдса, я кофе возьму. Кофе хочу! А там, кстати, классный кофе. А то в офисе не успел ни хрена… Закрутился совсем… – Борис говорил радостным, довольным голосом.

Машина сделала разворот, по Ордынке пересекла Садовое кольцо и сразу в начале Люсиновской улицы, прямо рядом с МакАвто, остановилась. Игорь выскочил первым и открыл дверь со стороны Бориса.

– Вам взять?? – собираясь выбираться из машины и бежать за своим кофе, бодро спросил сопровождающих Борис.

Игорь окинул его коротким взглядом. Взглядом профессионала. Многозначительным, подчеркивающим всю нелепость фразы, произнесенной только что.

– Ох… да… что это я, – Борис, не одевая пальто, не взирая на начавшийся дождь вперемешку со снегом, ринулся к окошку, в котором маячил паренек в очках и красной кепке с козырьком и хорошо узнаваемой надписью. Машина стояла вдоль других, припаркованных авто. Нестеров купил большой бумажный стакан «Американо». Его очередные, модельные, коричневые ботинки на деревянных каблуках скользили по мокро-снежному асфальту. Он протискивался между грязных машин, гордо неся перед собой стакан с кофе, а Игорь, тем временем, перекрыл движение крупному мужчине, который, очевидно, пытался пройти к своему транспортному средству. Игорь так неожиданно для мужчины перекрыл ему дорогу рукой и дождался, пока Нестеров, вместе с кофе прыгнет в авто.

Вольво помчалась по Люсиновской улице вперед, к Варшавскому шоссе, прорываясь в сторону Тулы.

Нестеров сделал вожделенный глоток горячего напитка. Откинул голову на кожаный подголовник. Закрыл глаза и расплылся в улыбке. Теперь… можно было не торопясь подумать, поанализировать, помечтать…

Сейчас он был похож на капризного, болезненного малыша, которого вытащили из песочницы, вымазанного песком, глиной и кошачьими фекалиями и приволокли домой, а дома, сунули под душ и мыли… мыли… мыли. Мыли, а он рыдал! И теперь, его, чистого, прозрачного и душистого, высушенного огромным, полотенцем, нагретым на батарее в ванной, отпустили к себе в детскую комнату и дали любимых солдатиков. Теперь он в них играл, забыв обо всем.

В его голове снова проплывал вчерашний день, китайская чайная и Лариса. Он вспоминал, как хорошо Она чувствовала его, когда он, забываясь и закатывая глаза, рассказывал о фильме «Мой друг Иван Лапшин», а чувствовала и понимала потому, что сама прекрасно, практически наизусть, знала этот киношедевр. Для Нестерова все это было важно. Он истосковался по общению не только с красивой, но и с умной женщиной. А Лариса, Она была хороша во всем.

«„Не упускай из виду“…да… этот фильм… эта сцена… почему-то Она вспомнила именно о ней… мистика какая-то… ведь я отлично помню… тот летний просмотр в Стереокино и ту ночь в поезде… а потом… ведь я не раз в мыслях, мечтах, возвращался к этому фильму. Легкому, довольно пустому, старому, с молодым и великолепным Ришаром… и той сценой в гостинице… со стулом, рыбой… шнуром и пластырем…»

***

«Не упускай из виду». Борис вдруг разобрал эту надпись, сделанную карандашом на трехчасовой видео-кассете «BASF». Он нашел ее в разделе «Комедии» на верхней полке маленькой комнатки видео-проката. Молодой человек, жующий жвачку и надувающий клубничные пузыри, сложил кассеты, взятые Борей в стопку и посчитал деньги. Нестеров брал фильмы обычно на два дня. В пятницу вечером, когда возвращался домой из Ярославля, с учебы. Он привозил уже с собой, как правило, несколько кассет, взятых у новых приятелей по институту и кроме этого, направлялся в видео-прокат.

Догорал сентябрь девяносто первого года. Шел второй курс. Борис… уже больше месяца жил отшельником. Весь первый курс института он гулял и пьянствовал, пропивая деньги, заработанные фарцовкой. Учился и пьянствовал. Все успевал. По ночам раскалывал «орешек знаний» анатомии и физиологии, уткнувшись в Атлас Синельникова, по пятницам пил в Ярославле, с друзьями новыми, уже институтскими, по субботам и воскресениям в Рыбинске с друзьями старыми, а в дни остальные, после занятий, бегал в поисках разливного пива или крепленого вина. Молодой, натренированный организм Нестерова пока с нагрузками справлялся и только ойкал, получая очередную дозу в виде бессонной ночи либо с учебником в руках, либо с бутылкой.

Закончился первый курс, закончились и деньги. Бездарно закончились.

Не спас Бориса даже заработок, привезенный из первой поездки в Крым в стройотряд, на консервный завод. Этот заработок… он сумел потратить в течение одного дня. Точнее двух. Последних субботы и воскресенья августа. У себя в усадьбе. Напоив тридцать или сорок человек.

Собрались стихийно. Поводом послужила мысль об окончании лета и скором начале очередного, учебного года. Нестеров и его школьные друзья отмечали начало именно курса второго, а кто-то, кто тоже был там, начало третьего. А кто-то – четвертого. Кто-то отмечал окончание техникума, а кто-то… пил просто так.

Сама деревня Белово, приходившая в упадок после объявления о сносе в связи с прокладкой газопровода, содрогнулась от страха, словно юная девственница при виде джигита. А дачники, радующиеся последним, теплым денькам, тишине, грибам и яблокам, не спали ночь, опасаясь, что их дома попросту сожгут. Соседи не стали прибегать к активным действиям. Вызывать кого-то или брать в руки колья. Семья Нестеровых слишком много значила для них. Андрей Андреевич, который и формировал вокруг себя этот дачный конгломерат, Владимир Андреевич, лечивший всех и Нестеров младший, Боря, которого знали здесь все без исключения, а некоторые носили его на руках… еще совсем крошечного. Соседи только стояли у окон и качали головами.

«Эх… Боря, Боря…» – говорили они.

Ровно сутки в их доме грохотала музыка. Два дня подряд, вокруг, на поле, возле прудов горели костры. Большие… организованные в бочках, маленькие на которых кто-то жарил мясо, кто-то хлеб с колбасой, а тем, кому не доставалось не того ни другого, жарили лесные грибы и коренья.

Два дня по деревне, округе, лесам и полям… шатались какие-то пьяные личности, падая в траву, припадая к березам и засовывая пальцы в рот для вызова рвотного рефлекса. Всем было весело вокруг, а группа юношей даже пыталась угнать моторную лодку…

Периодически ревел мотор «Уазика», подаренного заводом прославленному Андрею Андреевичу, бессменному главному инженеру, а затем и директору, когда провожали на пенсию. Машина пролетала мимо домов то в одну, то в другую сторону несколько раз. Рулил сам Борис, держа неизменную сигарету в зубах. Соседи замечали только, как странно менялась его одежда. Днем футболка, затем вызывающая рубашка с невнятным рисунком, вечером фуфайка и красная бейсболка американского гольфклуба. Сигарета и вытаращенные глаза только оставались прежними. Последний раз огоньки фар проскакали уже поздно вечером и только потом шум мотора стих.

Сын мэра города Андрей Канаев, тоже студент-медик, окончивший, как и Нестеров, первый курс, проходивший летнюю, санитарскую практику не в больнице, а почему-то на мясокомбинате, привез с собой эмалированное, двенадцатилитровое ведро маринованного мяса. Его одноклассник, студент местного авиационного института и сын одного из городских, милицейских начальников, привез себя, шампуры и подругу. Девицы… еще какие-то харчи, в виде банок с зеленым содержимым, а школьный друг Бори, Леня – огромную кастрюлю натушенной мамой картошки с мясом. Все остальное – водку, пиво в бидонах и пластиковых бутылках, жаренные эскалопы и ромштексы, сыр, колбасу, оплачивал и доставлял сам Боря. Ну а помидоры, огурцы и яблоки привозить было не нужно. Они лежали в ящиках и радостно ждали гостей.

Приехали утром в субботу. Первая группа молодых людей уединилась сразу, захватив с собой почему-то батон белого хлеба, банку майонеза и несколько бутылок «Пшеничной». Уже через час двое из той группы остались лежать между грядками, прикрытые для тепла картонками и лопухами.

На другой стороне дома, Канаев созвал всех девиц вокруг мангала и театрально жарил шашлык. Девушки подносили ему стакан, заполненный водкой примерно на треть, с интервалом в пятнадцать минут. Канаев, как хирург, с поднятыми руками, засученными рукавами, нанизывал мясо на шампуры, а девицы, сопровождая это все звонким хохотом, опрокидывали ему водку прямо в рот. Через пару часов, на виду у всей изумленной публики, по дороге в сторону лыжной базы, прокатился мотороллер «Муравей», на котором когда-то, Андрей Андреевич любил перевозить сено, часто привлекая к вождению внука. Но ни деда, ни внука там не было. Рулил неизвестный молодой человек, в штанах, сапогах, выправленной рубашке, толстовке и почему-то в вязанной шапочке на голове, а сзади, в кузове, сидели другие неизвестные, группой из пяти человек, напротив друг друга. С нахмуренными бровями они тихо пели песню «Комсомольцы-добровольцы» и пили водку прямо из горлышка. Пили аккуратно, сосредоточенно, передавая бутылку из руки в руки, стараясь ничего не пролить.

Все стихло часам к пяти утра воскресенья. Дом затрясся от храпа и стонов.

Утром… солнышко сменилось моросящим дождиком. Стало совсем тихо. Из дома никто не выходил. Соседи начали успокаиваться и даже забывать все то, что на их глазах происходило еще вчера.

В районе одиннадцати часов утра на тропинке, поднимающейся в деревню от ручья, появилась девушка. Стройная, симпатичная брюнетка с прямыми, длинными волосами, в джинсах в обтяжку и курточке. В руках она несла большой, яркий пакет с иностранными надписями. Лицо выражало явное недовольство. Поднявшись в деревню, она остановилась, озираясь. Кто-то из проходящих мимо показал ей, где находится усадьба Нестеровых…

Девушка с пакетом постучалась в дверь крыльца и, не дождавшись реакции, вошла. Ее встретили темный, длинный коридор, запахи меда, яблок, теплых, нагретых летом, бревен, скрип широких, деревянных половиц. В темноте просматривались двери, массивные, высокие, справа и слева. За одной из них девушка услышала голоса и звон посуды…

В самой большой комнате, обращенной окнами в сад перед домом, с огромной, русской печью с лежанкой, камином и круглым столом, сидели люди. Человек около семи. Исключительно молодых людей. Без девушек.

На столе, покрытым тканью с разноразмерными, разноцветными пятнами от еды, мало напоминающей скатерть, стояли чайник, чашки, стаканы, огромное блюдо с кусками холодного мяса и лука, грязные тарелки, несколько бутылок водки, целых, непочатых, заполненных на половину или на треть. Беспорядочно разбросанные вилки вполне гармонично сочетались с огрызками от яблок, надкушенными кусками белого и черного хлеба, сыра. В комнате висел стойкий запах перегара, смешанный с запахами березовых дров и печного дымка.

Вошедшая девушка окинула взглядом всех и Бориса нашла не сразу. Он не сидел, а лежал. На диване, за спинами сидящих. Лежал на боку, поджав ноги, в подсыхающих джинсах и толстовке, точно так же, как и полтора года назад, зимой. На свое семнадцатилетие…

Девушка, ничуть не смутившись, достала из пакета бутылку шампанского и водрузила ее по центру стола, нарочито воткнув в лужицу меда.

Теперь… «натюрморт» был завершен.

Личности, которые сидели вокруг стола, замолчали. Все это больше походило на театральную мизансцену из спектакля по очередной пьесе незабвенного Островского.

Сидят за столом люди, говорят и появляется гость. Все присутствующие умолкают.

Красавица, оттенившая перегар ароматами французских духов, свежести, утренней прогулки, с бутылкой шампанского «брют» и виноградом, на фоне людей, трезвеющих и не очень, в одеждах, попорченных кетчупом, майонезом, маслом от шпрот, крошками, кольцами маринованного лука и пятнами от рвотных масс, выглядела словно «святая» среди безумных и страждущих.

«Крутые», черные кудри Канаева, напитанные алкоголем, поднимались над головой и напоминали пух одуванчика, готовый взлететь при малейшем дуновении ветра. Леня, в грязно-зеленом, вязаном свитере с рисунком в виде каких-то людей, встречающих некий летательный аппарат и машущих руками, с рыжими, всклокоченными волосами и влажным от спиртовых паров, лбом, открыл от изумления рот, обнажив еще не проглоченный кусочек сыра. Он никак не предполагал увидеть здесь, утром… девушку, такую красивую, да еще и работающую учительницей в школе, которую недавно закончил. Что-то отдаленно напоминало ему, что у друга его Бориса когда-то был с ней роман. Настоящий, школьный роман.

Канаев, вспомнив о вежливости, поднял левую руку, словно робот и совершенно молча, жестом, пригласил девушку к столу.

Леня, не отрывая от нее своих замутненных, влажных глаз, не закрывая рот, правой рукой стал пытаться нащупать спину или плечо друга, который валялся за его спиной.

Нестеров оторвал голову от подушки. Оторвал с трудом, превозмогая себя. Голова, оказавшись в вертикальном положении, закачалось. Открылись отекшие глаза. Они всматривались в Елену. Борис часто моргал, очевидно, пытаясь убедиться в реальности происходящего. В реальности увиденного. Навернулись крупные слезы.

Она присела на край поданного кем-то стула. Тишину нарушил хлопок вылетающей пробки из бутылки шампанского. Забулькала водка. Зашумел чайник. Закряхтели люди. Появились добродушные, наивные улыбки. А Боря… Боря молчал и смотрел на Лену, не отрываясь.

Молодые люди, прихлебывая водку, шампанское и чай, пожаловались появившейся фее на своих неблагодарных подруг, которые, оценив масштаб бедствия с точки зрения предстоящей уборки и воспользовавшись их крепким, чудодейственным сном, рано утром, под покровом тумана, покинули дом и деревню.

Красавица, слушая это, звонко смеялась. Нестеров только улыбался и по-прежнему молчал.

После полудня, протрезвев или похмелившись, все дружно мыли посуду и наводили порядок. Хохотали, рассказывали похабные анекдоты. К вечеру торжественно уехали. Забрали с собой тело Канаева, не справившегося со вторым, тяжелым, захлестнувшим его окончательно, приступом опьянения. В доме остался Борис. И она. Елена Николаевна Лебардина. Учительница английского языка начальных классов спецшколы.

По голове его стучали большие, деревянные киянки из школьных мастерских. «Почему она решила приехать?» «Как она добралась?» «Зачем…?»

– А ты видел, в каком состоянии машина? Она стоит за домом… видел? – вдруг спросила она.

Начинало темнеть. Дождь прекратился совсем. Становилось почему-то теплее. Деревня пустела. Минутки воскресенья таяли.

За домом стоял брошенный «Уазик». Именно брошенный. Не запертый на ключ. Весь залитый грязью. Комья земли лежали на капоте и тентовой крыше. На лобовом стекле, забрызганном коричневыми пятнами, выделялись два треугольника, обращенные основанием к низу, вырезанных щетками.