Фантазия в tempo rubato. Роман-трилогия о новейшем матриархате. Первая часть «Украденное время»

– Нет… – Борис так виновато посмотрел на Лару, снова боясь моргнуть.

Лариса придвинулась, отставила чашу и взяла его под руку.

– Это плохо, милый. Хорошо… я займусь этим сама. А скажи мне, если бы я, так скажем, настоятельно попросила бы тебя… пойти на курсы чайной церемонии. Трехдневные. Тебя бы научили правильной рецептуре, сервировке, подаче… – тут Лариса скосила глазки на девушку, обслуживающую соседний столик… – Подаче, уходу за посудой… ты бы пошел? Для меня… – она добавила эти два последних слова так, что чай в чашке… от Ее дыхания… стал более прозрачным… огонек, поддерживающий чайник заварочный, чуть стих, его язычки начали стелиться…

Борис замолчал совсем. Он и до этого произнес всего несколько слов, но здесь… после этого неожиданного вопроса…

– Конечно! – вдруг выстрелил он. Именно выстрелил. Сказал быстро, громко, уверенно. В этом ответе он не сомневался!

Здесь он вспомнил что-то, а она, это произнесла…

– Ну ты прямо как главный инженер рыбного завода Ляпин! Помнишь… – она вкладывала ласку, понимание в каждое свое слово. – Помнишь? Когда он на сейнере вышел в море, а невеста ждала на берегу. Его спросили… про любовь… и он ответил, подумав, но так однозначно, вот как ты сейчас… «Конечно!» – Лариса засмеялась. Ей понравилось то, что она вспомнила и то, как на это реагировал Борис.

Дар речи вернулся к нему. Закончив с Ляпиным, заговорили о кино. Он увлеченно рассказывал о том, что городок Унчанск, о котором ведется повествование в фильме «Мой друг Иван Лапшин» его любимого режиссера Алексея Юрьевича Германа, очень походил на район, в котором его папа когда-то провел свое детство. И о том, что смотря фильм, сквозь то, что происходило в кадре, он видел отца, в маленьких валеночках и пальтишке…

Борис и Лариса подняли свои чайные чашки. Они приближались друг к другу. Говорили о кино. Поднимали чашки. Смотрели друг другу в глаза. Нестеров просто выключил телефон. Выключил себя для других.

– А однажды… знаешь… в Париже… – тут сердце Нестерова так терпимо, но приятно сжалось, – в Париже… на берегу Сены… я видела баржу Пьера Ришара, там, где он живет… это к слову о кино, – Лариса вдруг рассмеялась. – Кстати, ты знаешь, что Пьер Ришар, это всего лишь его имя, а фамилия – де Фе… знаешь?

– Нет…

– Мы поедем с тобой туда…

– Да… обязательно…

– А кстати! О Ришаре! С его участием, правда давно, был один замечательный фильм!

– «Не упускай из виду!» – Нестеров прокричал название фильма, словно участвовал в конкурсе… Он угадал. Это было победное очко в конкурсе, устроенном Ларисой… устроенном в этот вечер. Устроенном по наитию… без репетиций, мыслей и подготовок.

– Да… милый… «Не упускай из виду»… там героиня… – Лариса говорила не торопливо, донося до Бориса, до каждой струнки его души… именно то, почему именно сейчас… и именно здесь всплыл именно этот фильм… – Там героиня фильма… Жанетт… ее играла Джейн Биркин… в гостинице… привязала своего любимого Пьера….к стулу. Веревкой… от портьеры… и заклеила пластырем… ему рот. А сама… покинула номер. Привязала для того… чтобы он не наделал глупостей…

Борис Нестеров вдруг поднял руки. Одну выше другой. Не произвольно. Густо краснея. Лариса поймала его правую руку за запястье…

– Какой частый пульс… а сердце? – она завела своей рукой его кисть… за пиджак… – Она привязывала его вот так… – и Лариса, пальчиком, обвела несколько раз воображаемый стул… и вот так… – снова жестикулируя пальчиками… – она заклеивала его прелестный и возбуждающий ротик…

А Нестеров, где-то далеко… краешком сердца… или души… или просто сознания… вспомнил, как он с родителями, когда-то очень давно, смотрел этот фильм в кинотеатре «Стерео» на Невском проспекте и как ему, потом… снилась капризная и требовательная парикмахерша Жанетт… и этот эпизод… в гостинице…

Венеция – вдохновительница озарений

Мелькнули, промчались лето восемьдесят пятого, ленинградская, влажная жара последней недели июля, Невский проспект, боль от пластины, исправляющей прикус, и волшебный вкус сладкого «Дюшеса», выпитого перед сеансом в буфете кинотеатра.

Боря Нестеров, пока был мальчиком, проводил свое лето всегда по одной и той же схеме. Заканчивал учебный год и сразу отправлялся на Волгу, к бабушке и деду, родителям папы. В деревню, где старшие Нестеровы счастливо жили весь летний сезон, как настоящие, пожилые, вдумчивые дачники, с начала мая и до глубокой осени. И с самого начала мая, под пение соловьев, жужжание пчел на своем первом, весеннем облете, среди душистой, воздушной «чащи» желтых одуванчиков, подступающей к дому «махровым», чуть липким ковром, ждали внука. Внук приезжал, когда ночами еще стояли заморозки. Его встречали теплый дом и любящие старики. И день за днем, следуя за солнцем и летним теплом, деревня наполнялась людьми. Дачниками. Дачниками с детьми. Собиралась компания. И все вокруг было для них. Все, что можно только придумать для самого лучшего детства на свете. И даже взрослея, оказываясь на курортах вместе с родителями или в одиночку, в спортивных, летних лагерях, мысленно Борис оставался именно там. Среди прудов, берез, лабиринтов околиц и широкой, янтарной реки.

План на каникулы, утвержденный большой семьей Нестеровых был прост и в то же время – хорош. Лето делилось для Бори на три части. С июньских холодов и дождей и вплоть до июльской жары и теплой воды, в которой можно было торчать без посиневших губ, Борис находился в объятьях дачной благодати. Находился безвылазно. Два или три раза за все это вяло текущее время, дед брал его с собой в маленький город на рынок и несколько раз в соседний поселок «Песочное» за белым хлебом. Постепенно, день за днем, мальчик становился «аборигеном». Заслышав звук трактора, он, бросив все, бежал к дороге и ждал. Ждал, когда очередной дядя Саша или дядя Валя, или дядя Сережа, пыхтя из трубы черным, «солярным» дымом и разбрасывая в разные стороны грязь, мчался на своем стальном колесном или гусеничном коне по ухабам деревенской дороги домой. Трактор обязательно останавливался и его сажали в кабину.

Отпуск Владимира Андреевича, как правило, начинался с середины июля и длился до середины августа, а вот отпуск мамы, как педагога, летом тянулся бессрочно. Шли каникулы.

Традиционно, консервативно, с первых дней отпуска папы, родители Бори приезжали в деревню. Навестить сына, стариков, покупаться, насладиться здоровым и вкусным столом, пообщаться, попить парного молока, походить на рыбалку на зорьке. Длилось это дней десять, а затем, молодые Нестеровы, вместе с сыном, уезжали домой, в Ленинград. Борис ждал этого момента, по мере приближения, ждал каждый день. Наслаждения летним большим городом. Нагретым Невским проспектом, дворами, пахнущими не сыростью, но ветреным теплом, ожившими, чудесными парками, мороженным, кино, сладкой и прохладной пепси-колой, темной Невой, в которую даже можно было нырнуть, спустившись на городской пляж под Петропавловской крепостью, буйством фонтанов в Петродворце. Городом, большим, так вкусно пахнущим, с троллейбусами, важно ползущими друг за другом, пассажирами с газетами в руках. Городом летним, беззаботным, радушным, родным. Городом, в котором его ждали родители мамы с тетей Таней в пятиэтажке на проспекте Обуховской обороны, с тушеной картошкой и пирогами. В течение учебного года Борис навещал их почти каждой выходной, но летом… летом это были ощущения особые.

Папа ходил с сыном в кино, в центральный городской парк имени Кирова, мама и бабушка в кондитерскую «Север» и Гостиный двор. Правда походы по магазинам несколько утомляли мальчика, но и здесь он находил себе развлечение, прячась от взрослых в запутанных переходах «Перинной линии».

Ожидаемое блаженство, связанное с коротким возвращением домой, согревалось и еще одной мыслью. Мыслью о возвращении назад. В этот дом с прудом и лиственницей. Уже в августе, с «медовым спасом», ранними яблоками и звездным небом.

Тогда, когда его родители собирались во вторую часть отпуска, уже свою, уединенную, без присутствия сына, а его отправляли обратно в рай, но уже в сопровождении бабушки и сумок, наполненных продуктами. Антонина Ивановна везла внука в деревню с удовольствием, вырвавшись из города, мечтая побыть на природе.

Нестеров и тогда, и потом… вообще любил получать удовольствие от циклов, сезонов. Мысль об отъезде, а затем о возвращении куда-то, всегда согревала. Он даже завидовал учителям и актерам театров, которые отдыхали летом и каждый раз возвращались к сентябрю. К очередному, новому сезону.

На московском вокзале их провожали и поезд, идущий из Ленинграда до маленького города на Волге ровно одну ночь, отправлялся. Расставляя сумки с мясом и колбасой в купе. Только теперь Борис начинал понимать, для чего он, вместе с мамой и бабушкой столько времени стоял в очереди в ненавистном ему магазине с незамысловатым названием «мясо-птица»…

Подрагивала вода в стакане. Звякала чайная ложка, стуча о подстаканник. Откуда-то поддувало. Бабушка похрапывала. Ворочался наверху мужик. Еще одна женщина на верхней полке, кажется, читала… или спала, разобрать было трудно, во всяком случае, ее ночник горел. Во время остановок, в тишину ночи прорывались крики дежурных диспетчеров.

Боря Нестеров не спал. Он думал о фильме… о том фильме, который вчера, днем, они с родителями смотрели в «Стереокино» на Невском, 88. «Не упускай из виду», Клода Зиди. Пластину, исправляющую прикус, на ночь он снимал, отчего думать, становилось немного легче. Неприятные ощущения и дискомфорт от нее, уже не мешали.

Борис вспоминал, кадр за кадром, как героя Пьера Ришара и его спутницу, очаровательную Жанетт, выловила из Ла-Манша английская рыболовная шхуна. Именно очаровательную. Боря, даже в свои одиннадцать, уже познавший поцелуй в женские губы, о девочках думал часто. Даже слишком. Учеба, музыка, спорт, конечно, отвлекали его от этих дум, но при каждой малейшей возможности, тем более при появлении «объекта», не важно, представал ли этот объект в живую, или Борис видел его в кино, мысли о прекрасном поле или конкретной, может быть, даже, осязаемой девочке, моментально занимали все его мозговое пространство. Очаровательная Жанетт в исполнении Джейн Биркин, уже превратилась в красавицу. Ее короткий, рабочий халатик парикмахерши и длинные волосы добавляли силы химизму, творившемуся сейчас в его возбужденном, не желающем засыпать, подобно окружающим, сознании. Ее решимость, активность и, в конце концов… появление этого вероломного плана в самый ответственный момент, когда, казалось бы, ее дружок, банкир Пьер уже стоял на пороге разгадки, беспокоили еще больше. Ну а пена в ванной, она сама, ее лукавая, хитрая улыбка, доводили просто до исступления.

Перед его широко раскрытыми глазами, стояли гостиничный номер с накрытым столом, длинный шнур из-за портьеры, сама Жанетт, уже в соблазнительном, махровом, отельном халатике, ее тонкая рука, засовывающая в рот бедному, протестующему, плюющемуся Пьеру мерзкую рыбу с тарелки, не оставляя ему шанса возразить, откуда-то взявшийся широкий пластырь, которым она так ловко залепила его губы… Отчетливо слышалась сакраментальная фраза Жанетт: «Я делаю это, глупенький, ради тебя!»

Боря вертелся. То, накрываясь простыней с головой, то наоборот, переворачиваясь с боку на спину и сбрасывая ее с себя совсем. Одеяло уже давно валялось на полу. Матрас наполовину съехал со скользкого дивана купе. Все вокруг доставляло ему раздражение, беспокойство. Занавески, станции, стук колес, стакан, простынь, одеяло, даже собственная кожа…

Что происходило с ним на самом деле, он не понимал. Его внутренне состояние походило вот на эту постель. Постель с бардаком.

Ему так хотелось, за чаем или по приезду, обсудить все это с кем-то. Но с кем? И там, в деревне… да и по возвращению…

Вообще, Боря Нестеров рос очень впечатлительным мальчиком. Иногда это мешало ему. Однажды он, вместе с папой, в новогодние каникулы, будучи в гостях как раз у стариков, катался на лыжах за городом. С довольно высоких, по местным меркам, горок. Боря, как начинающий лыжник, старался делать это легко, свободно, с удовольствием. С соседнего спуска, который сейчас бы назвали «черным», крутым, с проплешинами в виде голой земли и жухлой травы, местные, деревенские, великовозрастные ребята съезжали на так называемых «ватрушках», а именно – накаченных, резиновых камерах от самосвалов. Один из них, при неудачном спуске и падении сломал себе ключицу. Повреждение определялось невооруженным взглядом. Гематома нарастала. Владимир Андреевич оказал поломанному юноше первую помощь. Приятели вынесли его на дорогу к «скорой». Пацан этот кричал от боли, плакал… матерился. Молодой, с длинными, не очень мытыми, светлыми, мягкими волосами. В тонкой болоньевой куртке, толстом свитере и цветастой рубашке.

Борис переживал то, что увидел, еще в течение нескольких дней. Ему было так жалко этого сельского юношу, что он плохо спал, плохо ел. Поднялась температура… Он вспоминал его жалобы, стоны, торчащую ключицу…

А однажды, дедушка Андрей Андреевич, под закат уже августа, за несколько дней до отъезда Бориса в Ленинград, свозил внука на старое кладбище и показал ему могилу своей мамы, то есть пробабушки Бори. На кладбище младший Нестеров побывал впервые. И через два месяца, на отчетном концерте третьего класса музыкальной школы имени Римского-Корсакова, маленький Боря играл пьесу Петра Ильича Чайковского с грустным названием «Болезнь куклы» из знаменитого «Детского альбома». Играл… и видел перед собой ту самую могилу. Играл и плакал сам… Играл так, что всхлипывал весь зал. Играл на «бис»…

***

Нестеров метался по кабинету от стены к стене. Садился, вскакивал и ходил. Туда-сюда. Он клял себя за порывистое желание помчаться на работу к Ларисе, за то, что отвлек Ее от урока, заставил куда-то ехать. Он пытался восстановить каждое мгновение вчерашнего вечера в китайской чайной, все, что Она ему говорила, выражение Ее лица, интонации. Он терзался, мучался! «А вдруг что-то было не так? Ведь он приехал без предупреждения. Как Лариса это восприняла? Что Она подумала?» – думал несчастный Борис.

А этот разговор о кино… «Не упускай из виду»…и тот эпизод. В гостинице. Воспоминания, которые, мелькнули тогда и ушли, а сегодня… вернулись обратно.

Борис сел в кресло и обхватил голову руками. Смятая простынь из купе, подстаканник и крики диспетчеров на ночных станциях стояли где-то рядом, за дверью. Тогда он не спал, думая о том, с кем поделиться впечатлением от той сцены. Прошло больше двадцати лет, а ничего не стало другим. Только тремор в руках. И сигарета, нервно прикуренная со стороны фильтра. Пиджак висел на спинке кресла. Нестеров нервно снял запонки с манжет рубашки и не высоко закатал рукава. Зачем? Никто этого не знал. Сигарету, прикуренную с фильтра и неприятно запахшую, он отбросил в сторону. Закурил следующую. Нервозность продолжалась. Она нарастала, словно «цунами». И позвонить Ларисе он не мог. Боялся. Боялся усложнить, выглядеть нелепо, огорчить, прогневать… Часы показывали одиннадцать утра. Она точно сейчас в институте. И наверняка… читала лекции очередным молодым лингвистам. Или проводила занятия. С группой. Может быть с учеником. С кем… совершенно не важно. Звонить было нельзя. Можно было написать, но и этого он сделать не мог. Слова почему-то не выстраивались. Даже самые короткие. Ни к чему не обязывающие.

О сегодняшней поездке в Тулу, Ларисе он ничего не сказал. Не забыл, а просто не решился. Вчера в чайном, китайском салоне они говорили совсем о другом. Между словами и строками… о Тедеум Витте. Словами… о друг о друге. О кино. О Пьере Ришаре, привязанном к стулу в гостиничном номере. Вчера они просто поговорили. Просто. Не о чем. Но именно вчера Нестеров переступил черту. Черту раздумий, страхов, нерешимости, усталости и однообразия. Шагнул через черту на другую сторону жизни. Здесь, на другой стороне стало светлее, лучики солнца пробивались сквозь тучи, но усилился ветер, волны захлестывали. Нестеров теперь думал только об одном… Теперь он боялся Ее потерять. Оплошать, ошибиться, смалодушничать или наоборот, оттолкнуть Ее своими, порой резкими действиями, странными словами, испугать огромным, серым мешком, висящим за спиной, с торчащими, острыми углами, набитым под «завязку» «хламом прошлой жизни».

В каждом своем самостоятельном поступке, опытный и умудренный жизнью Борис Владимирович, не смотря на свои тридцать два, начинал сомневаться. «А что на это скажет Она»? – витало в его голове. Сомневался, словно человек, который никогда в своей жизни никаких решений не принимал, и даже не пытался. Он ловил себя на этом странном ощущении. Он, который только и делал, что рисковал. Рисковал в одиночку. Рисковал, постоянно балансируя на грани.

Модная формулировка «командный игрок» никак не подходила к Борису. И уж тем более не слыл он исполнителем. «Одиночка» – так говорили о нем «за глаза». Безусловный лидер, лидер харизматичный, но «одиночка». Одиночка… от слова «одинокий», но не от слова «один».

Нестеров вдруг остро, явно и неприятно ощутил, что если сейчас он уедет в Тулу, пусть до вечера, но уедет… и ничего не сообщит об этом Ларисе, то что-то нарушит. Ту грань, которая уже образовалась. Нить, которая уже была протянута. Черту, которую он внутренне переступил, приняв самое важное решение для себя, преследуемый неукротимым желанием стать ближе к Ларисе, оставалась рядом, за спиной. Опасность сорваться, быть отброшенным назад, не давала покоя.

Паника шефа нарастала. Офис затих.

– Дядь, ну что с тобой? Может коньячку? Что случилось? – кружил вокруг партнера Алексей. Запланированные на земле самоваров и пряников две важные для дела встречи, сорваться никак не должны. Но состояние Нестерова…