Фантазия в tempo rubato. Роман-трилогия о новейшем матриархате. Первая часть «Украденное время»

Узкая юбка, бледно-синеватого, «лунного» цвета, жакет с огромными, круглыми пуговицами, длинные, чуть вьющиеся, каштановые, с пепельным оттенком волосы… открытые фарфоровые ключицы в вырезе жакета… колье… чуть выше ключиц, из голубого топаза.

– Мм, – как это замечательно. Мужчина… врач… ведь именно эта специальность придает особые качества… – здесь Лариса остановилась, изучая собеседника. Теперь она повернулась к вазе с розами. Сделала Она это так, словно увидела огромный букет впервые. – Как мило! Как прекрасные… красные… розы… это… если я не ошибаюсь… Mon Сheri? – Борис, я прошу Вас, пока еще не подали горячее… чуть пройдемся, здесь рядом… – Она обезоруживающе улыбнулась, видя очередную волну волнения Бориса.

Он встал.

– Да… Mon Сheri… то есть… в переводе… Моя Дорогая… – он положил в эти слова все, что у него осталось на этот момент. Остатки живого тела, его самого.

Лариса, пальчиками, аккуратно, завладела несколькими розами, тремя или пятью… и прошла вперед, деликатно, словно наигрывая мелодию, стуча модельными каблучками по досчатому полу ресторана.

В углу аптекарского зала они остановились. Возле старого фортепиано. Борис, не ожидая подобного маленького события, стоял рядом, и все его естество желало призвать помощников… поддержать его за локти. Он не чувствовал ног, а главное рук. В голове пролетели последние мысли о вчерашнем плане что-то сыграть для Нее и тем самым, завоевать, но вот сейчас, здесь… увы… силы ушли.

– Посмотрите, какая прелесть! – Лариса открыла крышку.

– Да… – только и промолвил Борис… – наверное… Мюльгаут… начало девятнадцатого, раздвоенная дека, нижний демпфер… и, наверное, расстроенный совсем… – он так надеялся на здравый смысл.

– Конечно расстроенный. И совершенно непригодный к музицированию. Мы с Вами просто оставим здесь розы. Они свяжут… это место… этот инструмент… сегодняшний вечер… и нас…, – Лариса положила цветы прямо на пожелтевшую клавиатуру. – Но, если бы я попросила бы Вас… Вы бы сыграли. Я не сомневаюсь. После воздушного шара, – Она так мило засмеялась, – Сыграть для меня один из ноктюрнов Шопена… уверена, не составило бы для Вас никакого труда. Я права? – Она так лукаво подняла глазки.

– Да! Конечно… ведь я музыкант… заканчивал школу…

– Не сомневалась. У Вас такие руки… пальцы… музыканта.

Они стояли друг напротив друга. А розы… лежали сзади на клавиатуре старинного инструмента.

Подали палтус и зайчатину.

Лариса и Борис подняли бокалы с Camus. Чокнулись, не произнеся ни слова. Она только коснулась губками душистой маслянистой пленки, а Нестеров пригубил.

Предательски засветился экран его телефона. Звонил Сергей. Его школьный друг, проживающий ныне в Сан-Диего. Звонил он редко, на день рождения, в Новый Год. Звонок сегодняшний мог быть вызван только лишь чрезвычайными обстоятельствами. Но друг не ответил. Он не ответил бы, если бы на проводе был и сам Бог.

Экран засветился снова. Пришло сообщение.

Лариса не оставила это без внимания.

– Ответьте, Борис. Возможно что-то важное… ответьте… сейчас это допустимо.

Нестеров взял телефон в руку и в момент очередного звонка из штатов.

Разговор был коротким. У мамы старого, школьного друга возникли серьезные проблемы со здоровьем, а именно с позвоночником и требовалось срочная госпитализация в отделение неврологии областной больницы. А заведующим там, вот уже более десяти лет трудился не на жизнь, а на смерть друг Нестерова по институту – Андрей Владимирович Канаев.

Лариса Виленкина с интересом наблюдала за происходящим. Канаев ответил Нестерову как всегда угрюмо, по делу и велел перезвонить завтра.

Борис отложил в сторону вечно мешающий и вечно вторгающийся в личную жизнь, мобильный телефон.

– Андрей Владимирович Канаев, фигура весьма примечательная, – вдруг начал Борис. – Очень талантливый невролог, правда учился он восемь лет, вместо шести, уходил в академку, в армию… и вот… теперь лучший невролог в области. А вот однажды… после второго курса… ездили мы с ним в стройотряд… в девяносто уже втором году, в последний стройотряд нашего института, а в последствии… медицинской академии…

***

Боря Нестеров собирался в стройотряд, как тогда говорили, «за длинным рублем». Деньги, заработанные фарцовкой в конце восьмидесятых, были нещадно пропиты на первом и втором курсах института. Нещадно, рьяно, без остатка. Теперь нужно было как-то и на что-то жить на курсе третьем, а нового, интересного бизнеса пока не просматривалось. Андрей Канае, его друг, студент семнадцатой группы второго потока, рыбинец и сын мэра города, решил поехать на край ярославской области просто так, в поиске приключений.

Работали они в селе Выпуки Ярославской области, почти на границе с Вологодской. По сути… в начинающейся, северной тайге. В кормозаготовительной бригаде.

Все нравилось им по началу. И деревенская романтика, и глушь, и темные леса, и местные жители, коих было не много. И теплые бараки, тушеная картошка, замах дыма, черные деревенские ночи и звездное, северное небо. Нравилось им идти по деревне, высматривать мужиков, валяющихся в траве и заботливо переворачивать их на живот во избежание аспирации рвотных масс.

Уважали они ездить и за водкой в соседнее сельпо, после работы, останавливая «ЗИЛ», наполненный навозом, нежно принимая на руки вываливающегося из кабины Митяя, тридцатилетнего, но по виду тянувшего на старика, запихивать его обратно, ставить ноги на педали, придавливая акселератор кирпичём, а самим переключать ему скорости и помогать крутить рулем. Все было безоблачно в этих Выпуках и даже радужно. Однажды, Нестеров, имея к тому времени права категории «В» и опыт вождения, попробовал себя в кабинах трехосного «ЗИЛ-157» и старого, с элементами ржавчины, гусеничного трактора голубого цвета с широким, родинолюбивым названием «Казахстан». Старый, спивающийся бригадир, теряющий работников на носу кормозаготовительного «кира»[14 - Кировать, силосовать – процесс скашивания кормовой травы и перемалывания в однородную массу с целью последующего хранения до более холодных периодов.] и ставший невольным свидетелем этого эксперимента, пообещал двадцатилетнему Нестерову некое повышение по колхозной службе, а именно – работу механизатора.

Сказано – сделано!

И уже через неделю Канаев остался с девчонками в поле скирдовать на зиму сено, а Нестеров пересел в кабину трактора. Начинал он работать с утра, как и все, часиков с восьми. Напарником его по полю, механизатор Петрович, в любое время года покрывающий свою буйную, не очень чистую головушку выцветшей, грязной кепочкой с якорьками, запускал барабан и лихо крутил баранку кормозаготовительного комбайна «Ярославец». Ровно в двенадцать дня, докашивая очередную полосу свекольной, жирной ботвы и переросшего клевера, с воем перемалывая зеленую массу в так называемый «силос», Петрович останавливал комбайн, лихо выскакивал из кабины и громко так, настойчиво, кулаком стучал по железной крыше трактора, ползущего рядом и тянущего огромную, силосную телегу, куда все это… и сыпалось.

Он стучал и словно контуженный, легко заглушая рокоты двигателей, орал: «Борька, бля! Харэ кировать на хуй! Пора кировать! Стоп машина бля! Вылезай!»

Увязать «харэ кировать» и «пора кировать» по смыслу… ну, наверное, могли только знатоки русского языка, да еще и увлекающиеся именно местным, ярославско-вологодским диалектом. На самом деле все было просто.

«Кировать» на сельскохозяйственном сленге означало – «косить». Смысл этого глагола уходил своими корнями в старое название барабанов кормовых комбайнов и косилок, а именно «киров». Ну а «кировать» на сленге деревни Выпуки, да очевидно, не только этой деревни, означало – «пить водку». Только и всего.

Борис, как по команде глушил трактор и вместе с Петровичем под тихое пение птичек, шум елей или аккуратное и усыпляющее накрапывание дождичка, постукивающего по железной кабине, размеренно пил. Все было у них слаженно, распределено. Не произносилось не единого, никому не нужного слова, даже звука. Борька разливал водку в граненые стаканы, протертые только что масляной тряпкой от травы и муравьев, а Петрович, так трогательно и по-домашнему чистил сваренные женой Людмилой, в крутую, белые, крупные, деревенские яички. На этом рабочий день «кировальщиков» заканчивался. Петрович спал в кабине или траве, если позволяла погода, а Боря, погрустив немного, пешком отправлялся в деревню. В каждый такой дневной «кир», уговаривалась, как правило, одна бутылка «пшена».

Пока хватало денег, хватало и водки.

Нестерова с Канаевым, единственных умных студентов, к тому же медиков, да еще и мужского пола, среди прочих девчонок, закончивших первый курс, в деревне уважали. За рассудительные, медицинские советы, измерения давления, пальпацию деревенских животов, вырывание нагноившихся ногтей, за то, что давали в долг деньги и никогда не отказывались от поднесенного стакана. Однажды даже, Боря Нестеров, за рулем трехоски, ночью, вытаскивал из огромной, лесной лужи, застрявший колесный трактор с наглухо пьяным и уснувшим «возницей»…

Оба привыкли к такой жизни и чувствовали себя в этой деревне нужными людьми. До тех пор, пока… председатель колхоза их не выгнал. Пнув каждого под зад своим грязным сапогом. Запустив еще и поленом. Лишив колхозного довольствия. Обещав не заплатить ни копейки. И даже написать «телегу» в институт.

Случилось это после того, как однажды, Нестеров сжалился над Фомичем, механизатором сеноукладчика, работающего в поле на скирдовании сена. В чьей бригаде был и Канаев.

– Вот ведь бля… -говорил Фомич… не везет мне бля… спиздить на этом сене никак… учет бля… вон Саныч… на картошке… пиздит и пиздит… а потом продает… и водяра тебе… и рублики…

Нестерову стало жалко Фомича и довольно скоро, он, Канаев, и Фомич осуществили незатейливое хищение пятнадцати рулонов колхозного сена, прямо с поля, реализовав их по соседним деревням, в этот же день. Выручив с этого опасного и безрассудного предприятия преимущественно водку.

Нестерова с Канаевым выгнали из колхоза, а Фомича сняли с трактора. Как еще тогда говорили… «временно отстранили от работы».

Было это так. В очередной обеденный «кир» с Петровичем, Борька Нестеров глушить свой трактор не стал. Боялся. Трактор его заводился только утром и если глушили его днем, то шанс завести его снова, как правило, был не большим. Глушить не стал, но полагающиеся полбутылки, как они говорили «пшена» и два яичка, он все же «отоварил».

Накрыл Петровича фуфаечкой и рванул на поле. Но не пешком, а на гусеницах. Он летел по лесу, таща за собой силосную телегу, как ветер. Летел на дело! Еловые ветки хлестали по стеклам. Чадила труба. Левая нога, обутая в высокий, до колена, сапог, самоотверженно давила на газ. Руки вцепились в рычаги. Пахнущая дымом их комнатки, куревом и потом, куртка с характерными надписями на спине «ЯГМИ. Лечфак. СО. 1992» вздымалась под фуфайкой, словно живая, и жаждущая подвигов. В разные стороны, из-под гусениц, летели огромные куски грязи. Трактор нырял носом вниз и вставал на дыбы, словно конь.

Он летел. Ему нужно было успеть. Успеть, до приезда учетчицы, дородной бабы Ольги Алексеевны, по-местному – Ляксеевны. Учетчица обычно приезжала в пять и считала рулоны, «скатанные» из переворошенного и пересушенного сена.

Оставалось еще полтора часа. Засыпав трактор грязью до кончика крыши, Боря примчался на поле. Трактор рычал и нес его прямо по центру, через остатки сена и нескошенной травы, под визги девчонок. Вместе с Фомичем и его укладчиком, они погрузили каждый третий, укатанный утренним комбайном сенный рулон в силосную телегу. Ночные бдения возле буржуйки в избе с расчетами, не подвели. В телегу поместилось ровно пятнадцать рулонов. Теперь нужно было «тикать».

– Давай хуярь в лес!! – истошно кричал Фомич. – Там глуши!! А сам назад хуярь! Один, без трактора, хуеплет! Ну смотри у меня, сука! – Стой!! – вдруг заорал он снова. – Стой! Бля! Дай в кабину сяду! – Фомич, расстегнув фуфайку добежал до трактора Бориса, залез в кабину и плюхнулся рядом. Черное, дермантиновое, тракторное кресло страшно заскрипело и опустилось до самого пола. – Хуярь вперед! Между березами! Там встанем в ложбине! Ты места не знаешь ни хуя! Хуярь! Тут направо! Мудило!

Нестеров резко оттянул правый рычаг, левой ногой держа педаль правой гусеницы на стопе, а правой газуя. Трактор, выстрелив очередной порцией грязи и сделав рытвину, бросился направо. Там, в глубокой и тихой ложбине, в перелеске, они остановились.

– Глуши! Сука бля! Скоро приедет эта пизда! Засыпемся! Глуши! – истерил неопохмелившийся накануне и злющий Фомич.

– Фом, не могу! Я-то заглушу! Не заведется он потом! Что делать-то, бля, будем?? – поймав волну Фомича, кричал Нестеров.

– Глуши, сука!! Тут эту халайму слышно за сто килОметров! Глуши! Не боИсь, бля! Я запущу!