Зона Комфорта

– Заходьте, заходьте, сынки! – с каждым он поздоровался за руку. – Завтрак простынет.

Мы недоумевали. Дисциплинарный арест нам представлялся иначе.

А тут – рассыпчатая, на чистом сливочном масле пшённая каша, глубокая миска вареной рыбы, по две шайбы масла, хлеб – только белый, сахар-рафинад.

Лейтенант Гриневский, выполнив возложенную на него задачу, заворожено глядел на накрытую «поляну».

– Похавайте с нами, таш нант, – радушно предложил оправившийся после вчерашней экзекуции Гена Лемешкин.

Гриневский отказался и укатил весь на измене, что воспитательное значение наложенного взыскания под угрозой.

После завтрака мы развалились на лавках, скинули ремни, расстегнули хэбэшки до пупа. В сытой истоме закурили.

– Ка-айф!

– Ну что, сынки, порубали? – на пороге возник старший прапорщик. – Пошли теперь поработаем. Берите лопаты.

Во дворике нас ожидало двое выводных с примкнутыми к «акаэмам» штыками. Жилистый младший сержант «дед» в ушитой хэбэшке и очкастый чмарной «дух».

– Споем, жиган, нам не гулять на воле! – затянул Гена.

Он знал пропасть блатных песен. Старший брат был у него рецидивистом.

Очкарик «дух» спал на ходу. «Дед», повесивший автомат на грудь, слушал с нескрываемым интересом. Лемешкин обладал приличным хриповатым тенорком.

Нас привели на железнодорожный переезд, где стояли три отцепленные платформы с гравием.

– Сынки, – подоспел запыхавшийся прапор, – каждому по платформе. Делаем, очищаем подъездные пути и усё. Свободны.

– Да вы чё, тарищ прапорщик, – у меня упала челюсть, – тут на неделю работы!

– Сорвете разгрузку— сутки «дэпэ».

Мы с грохотом откинули борта и обречёно покарабкались на платформы.

Гравий был крупный, каждый камень размером с кулак врио комбата Кузьмичёва, штыком лопаты получалось подцепить лишь пару-тройку камней. Штык отказывался вонзаться в гравий, скрежетал, сшибая верхушки. Через полчаса адского труда, сравнивая мизерную россыпь на земле с пятью тоннами, громоздившимися на бесконечной платформе, я впал в отчаяние.

«Дед» выводной курил на пригорке с голым торсом, рихтовал на солнышке загар. Автомат лежал у него под рукой. Перед ним, изгибаясь на трясущихся руках, отжимался молодой.

– И р-раз!

А я лопатой в камень – р-раз!

Этот самый, как его, Сизиф ни в жизнь бы с нами не поменялся. Вот когда я проклял по-настоящему, что бросил институт.

К полуночи в кромешной тьме, ползая на карачках, мы выгребали остатки гравия от рельсов. Обессилевшие, с сорванными в кровь ладонями.

На губе нас ждали обильные обед с ужином и сутки «дэпэ», дополнительного ареста. Комендант или начкар

имели право накинуть только одни сутки, но неограниченное количество раз. Единожды попав на гауптвахту, реально можешь не выйти оттуда до дембеля.

Наутро нас разбудили только к завтраку. Старший прапорщик принес йоду и бинтов, подлечить руки.

– Не торопитесь, сынки, покурите, – сказал он, – платформы часам к десяти подадут, не раньше.

Мы поняли, почему нам мягко стелили. В авиационном полку соотношение офицеров и солдат тире сержантов было не такое, как у нас. Каждый солдат у них наперечёт, а тяжёлых хозработ подваливало не меньше, чем в любой-другой части.

Губари в лётном полку пахали, как папы Карлы. Зато здесь полностью отсутствовали ограничения в еде и сне, многочасовые строевые занятия и унизительные шмоны. Всё то, чего я полгода спустя вдоволь хлебнул на «губе» артполка в Свердловске.

Постепенно гауптвахта наполнилась. Заехали двое наших – оператор дальности «шилки» Зиннур Касимов за кражу сухпая и несгибаемый беглец Коля Баранов, страдающий энурезом. Земляк мой со сто пятого полка Андрюха Погонин за самоход. Троица кентов с зенитного дивизиона за неуставщину.

Норму мы не выполнили ни разу, автоматом получая сутки «дэпэ». Перевод с разгрузки гравия на асфальтирование дорожек в офицерском городке показался нам благодатью божьей.

Через восемь суток с утра прикатил наш «шестьдесят шестой», из кабины которого упруго выпрыгнул старший лейтенант Кузьмичёв.

Насмешливо оглядев нас, с чёрными от грязи и загара мордами, исхудавших, с оттянутыми до колен, как у орангутангов, руками, он прошёл в караулку. Под мышкой у Кузьмичёва был продолговатый газетный сверток, который почему-то булькнул.

Через пять минут он подкатил к нам развинченной своей походочкой гимнаста.

– Ну чего, архаровцы, хорош балдеть? Стрельбы на носу! Прыгайте в кузов.

Холерик Гена, мгновенно ставший пунцовым, сдёрнул с головы засаленную пилотку и уткнулся в неё. У меня тоже к горлу солёный крутой клубок подкатился.

Ни на тренировках в Тагиле, ни потом на стрельбах в Чебаркуле мы даже не смотрели в сторону сельмагов. Будто заговоренные.

Блин, а вот в артполку на «губе» полный беспредел был.

8

..От воспоминаний, до которых я большой охотник, отвлекли вой сокамерника и нараставшая извне песня. Слова А. С. Пушкина, музыка народная, на мотив «Варяга».

– …и ско-оро ль на ра-адость сосе-едей-враго-ов

Моги-и-ильной засы-ыплюсь земле-е-ою?..

Взвизгнула немазаной петлей увечная дверь. В проёме согнулась чёрная фигура, разглядывая нас в потемках:

– Выходите!

– Могильной землею засыпаться? – сорвалось у меня с языка.

– Что? – не сразу разобрал вошедший, а, оценив, отрывисто хохотнул. – Шутки у вас, Михал Николаич, однако.

Это оказался Риммер. Когда я, почесываясь, приблизился к нему, разглядел, что он принарядился в кожаные брюки.

– Выходите, выходите, господин штабс-капитан! – прапорщика распирало от возможности первым сообщить радостную весть. – Арест ваш отменен. Взводный ходил на доклад к полковнику Никулину. Вы амнистированы.

– С погашением судимости? – деловито перебил я.