Риммер снова заржал. Чувство юмора у меня природное. Тонкое, но не всем понятное.
Юнкер Львов расплылся в белозубой молодой улыбке. Поодаль топтался Наплехович, явно сконфуженный. В охапке поручик держал мой заплечный мешок и «сбрую» с кобурой.
– Извините, Михаил Николаевич, – сморщился он бритым лицом.
– Пустое, поручик, – Чужая деликатность меня тронула.
«Вот чудак-человек, будто по собственной воле ты меня в холодную посадил!»
Риммер помог облачиться в боевые ремни. Ощутив тяжесть нагана на правом бедре, я сразу перестал чувствовать себя изгоем. Дабы утвердиться в своей реабилитации, положил ладонь на клапан кобуры, оказавшийся неожиданно прохладным.
Как ни бравировал я, что не боюсь ареста, что байда всё это, дотошный червячок точил сердечко. Кто знает, какие у них здесь порядки?
Наплехович протянул раскрытый портсигар. Я с удовольствием угостился. До отказа затянувшись, вентилируя дымом изголодавшиеся по никотину легкие, поинтересовался:
– Как командира корпуса встретили?
Риммер прыснул:
– Скандал, господин штабс-капитан! Комедия Мольера! Попович наш, когда церемониальным маршем рота проходила, споткнулся, винтовку выронил! Шеренги сбились! Ка-аша…
– Ну, ну, а дальше что? – я поддался его азарту.
– А что дальше? Кутепов стоит туча тучей. Набычился! Скоблин, наоборот, весь багровый. Дёргается, на носках пружинит. Если бы не ком-кор, он бы точно поповичу в рыло заехал. Ну потом, ясное дело, ротный душу отвел! Все по-матушке, по-голубушке! Посулил, всё свободное время будем строевой заниматься!
– А Кутепов?
– Укатил на авто! Ха, конвою с ним всего взвод кавалеристов! Отчаянный!
Я испытал разочарованье оттого, что не увидел воочию генерала Кутепова Александра Павловича, про которого столько читал. Ему сейчас тридцать семь, мы почти ровесники. Мало кто знает, что в феврале семнадцатого года сводным батальоном преображенцев и кексгольмцев он пытался укротить замешанную на кровавых дрожжах опару революции. Найдись тогда в Петрограде десяток таких полковников! С первых дней Кутепов в Добровольческой армии, и – до последних. Не разуверится, не снимет погон, не продастся. В 1930 году в Париже будет тайно похищен внешней разведкой ОГПУ и сразу убит.
Когда в брежневские времена я по крупицам собирал информацию о Белом движении, в «Большой Советской энциклопедии» прочёл куцую статью про Кутепова. И изумился – дата его смерти стояла под знаком вопроса. Больше полувека коммунисты скрывали, как был убит генерал. Стыдились, что ли?
Жаль, не удалось хоть одним глазком взглянуть на Кутепова! А с другой стороны, неплохо, что от строевого смотра сачканул. Опозорился бы за компанию с Кипарисовым.
Докурив, я закинул на одно плечо «сидор», на другое – винтовку. Жара под вечер поотпустила, солнце перестало яриться. Ветерок объявился, ароматы свежего навозца принёс. Сельская идиллия.
– Искупаться бы, – размечтался я.
Риммер хмыкнул:
– Как бы не так. Через четверть часа построение.
– Чего опять такое? Ночевать где будем? Здесь, в Гати?
Прапорщик пожал неохватными плечами:
– А я зна-аю?
Мы побежали и успели только-только. Рота уже строилась на площади. Задрав головы, офицеры с интересом рассматривали островерхую башенку колокольни, красный кирпич которой был исклёван оспинами пулевых попаданий. Оттуда, из-под медью крытого купола, увенчанного крестом, работал «максим» большевиков.
Как только наши исхитрились сбить его? Я вспомнил выверенные действия пулемётного расчёта, оборудовавшего позицию на вековой ветле. Причмокивание скоб-ступенек, вколачиваемых в мощный ствол. Подпоручика в кожанке, по-обезьяньи ловко вскарабкавшегося наверх. С такими ребятами можно воевать.
– Р-рота, р-ряйсь! Иррна! – перед строем стремительно появился друг мой Знаменский. – Напря-аво! Ша-агм арш!
И через десяток метров хищно рявкнул:
– Р-рот-та!
Офицерская рубанула строевым. Эффект не тот, конечно, что на плацу, но всё равно впечатлил. Я старался изо всех сил – до отказа тянул носок, высоко поднимал ноги и резко впечатывал подошвы в утрамбованную землю.
Полковник Знаменский, шедший слева от строя, недовольно, как будто ему за шиворот насыпали трухи, повёл тугой шеей:
– Не слышу рот-ты! Поручик Феофилактов, вы не в юбке! Выше ногу!
Один в один как наш зампотех Жабин! Тот тоже чуть что: «Не слышу
батареи!».
От пенсне на переносице полковника отрикошетировал в небо солнечный зайчик.
Я начал задыхаться. В натуре, я не кремлевский курсант, чтобы полкилометра в горку строевым переть!
За околицей Знаменский скомандовал «вольно» и «левое плечо вперёд». Офицерская повернула в чисто поле, завиляла по вымоинам, теряя монолит.
Нет, возжелай он погонять нас, оставил бы на просёлке.
Полковник остановил роту и скомандовал «направо». Молча пошёл перед строем, придирчиво разглядывая тянувшихся перед ним офицеров.
Радуясь, что место моё во второй шеренге, я подогнул колени, пытаясь спрятаться за стоявшим впереди Наплеховичем.
Не помогло. Знаменский не упустил случая прижучить:
– Штабс-капитан Маштаков, подберите штык. Болтаете штыком, как кочергой!
Я поддернул винтовочный ремень, чтобы утвердить штык в вертикальном положении. Не знаю, добился ли нужного результата. По крайней мере, полковник больше ничего не сказал, прошёл на левый фланг.
Подпоручик Цыганский, свернув набок рот, прошептал:
– Па-амятливый.
Взводный Белов моментально обернулся, ожёг Цыганского свирепым взглядом. Тот окаменел лицом.
От села в нашу сторону по гумнам двигалась кучка военных. Узнав в переднем (без погон, распояской) прапорщика Оладьева, я понял, зачем привели сюда роту. Плечи и грудь у меня зазудели, будто от чесотки.
Оладьев шел грузно, заложив за спину руки. Понурившись, полуоткрыв рот.
Что испытывает, что чувствует человек за несколько минут до казни? Вот и всё, вот он – край пропасти, шагнуть за который самому в здравом уме невозможно. А как же это небо и цвета персепелой малины солнце, клонящееся за курган? Куда денутся стремительные стрижи и яростный собачий брех? Как они останутся без меня? Куда я уйду?!