Машина Времени. Полвека в движении

Один концерт прошел в сельском маленьком клубе, другой – фактически на лесной поляне. Забавное вышло приключение.

Глава 8

Сход-развал

Зрели внутренние напряжения, и все мы чувствовали, что сделать тут ничего нельзя.

СТУДИЙНАЯ АКТИВНОСТЬ «МАШИНЫ» 1978-ГО ОКАЗАЛАСЬ, В СУЩНОСТИ, «ЛЕБЕДИНОЙ ПЕСНЕЙ» ТРИО: МАКАРЕВИЧ – КАВАГОЭ – МАРГУЛИС.

Далее группа стремительно покатилась к одному из самых драматичных эпизодов в своей судьбе, до конца объяснить который его участники и свидетели не сумели и десятилетия спустя. В автобиографической книге Макара «Все очень просто» ситуация описывается так: «Вообще в группе было нехорошо. Зрели внутренние напряжения, и все мы чувствовали, что сделать тут ничего нельзя. Может быть, мы сыграли вместе все хорошее, что могли, и нужна была какая-то ломка».

Последними потугами «Машины» как-то встряхнуть обстановку стало возвращение после пятилетнего перерыва в состав клавишника (со своим синтезатором в «Машину» подсел довольно случайный для нее «пассажир» Александр Воронов, который, ясное дело, быстро слез). И создание концептуальной, литературно-музыкальной, претенциозной и новаторской по тем временам концертной программы «Маленький принц». Тут «МВ» и потребовался Фагот в качестве чтеца. Но и он, конечно, не мог кардинально изменить атмосферу в распадавшемся коллективе.

«В конце 70-х мы тусовались в основном на улице Горького, – говорит Бутузов. – Там были две точки – одна слегка агрессивная – кафе «Московское», другая более интеллигентская – кафе «Космос». В «Московском» чаще случались драки, там, грубо говоря, собиралась шпана. А в «Космосе» народ просто сидел, трепался. И с Макаром мы часто там пересекались. Однажды я, пьяненький, подсел к нему и начал читать стихи Галича. Андрей навострил уши и, образно говоря, побледнел и посинел от услышанного. «Это твои?» – спросил. Очень хотелось ответить ему «да». Причем я такой финт неоднократно проделывал, когда требовалось какую-нибудь чувиху очаровать. Тогда встречались такие, которые велись «на Галича». Ну, и вращались мы все-таки в определенной среде. Где-нибудь в Коктебеле, на бережке, почитать Галича, обнявшись с девушкой, и заметить ей, что это плоды моих трудных душевных исканий – было очень романтично и эффективно… Макару я, конечно, сказал, чьи это стихи. Но читал я их, по правде говоря, охуенно. Галич и Маяковский – два поэта, чрезвычайно мне близкие. Погружаясь в их поэзию, я почти верил, что это написано мной.

И вот позднее – 3 февраля 1979-го (даже дату запомнил) – сижу дома, играю с дружком в шахматы. Вдруг звонит Макаревич: «Приезжай к нам на репетицию, ты можешь помочь». Чем помочь, понятия не имею. Может, думаю, нарисовать какую-нибудь декорацию? Но Макар сам вроде на это способен или, в крайнем случае, он найдет другого художника. В общем, бред собачий… Но оказаться на репетиционной базе «Машины», по-любому, здорово. Так что я, не раздумывая, поехал. База у них находилась в районе «Полежаевской» или «Октябрьского поля», и от метро еще требовалось пилить на автобусе до какого-то места, типа автопарка, проходить мимо злобно гавкающих собак к какому-то цеху, в котором располагался некий клуб.

Встретили меня Макар и Кава и сразу изложили идею о моем участии в их новой концертной программе «Маленький принц». Хотим, мол, объединить песни в своеобразную литературно-музыкальную композицию на основе «Маленького принца» Сент-Экзюпери. Почему выбрали именно «Маленького принца», а, скажем, не пушкинскую трагедию «Моцарт и Сальери», неизвестно. Может, романтический дух Кавы как-то соответствовал этому произведению? По-моему, «принца» предложил именно он.

В общем, я начал выступать с «Машиной». Положили мне оклад – 10 рублей за концерт. Впоследствии он увеличился до 20, а потом до 50 рублей. И это были отличные деньги. От меня требовалось зачитывать отрывки из «Маленького принца», вразнобой поставленные в программу, и хоть самую малость связывать литературный текст со следующей или предыдущей песней».

Первое отделение премьерных показов «Принца», запись которых не вошла в современное переиздание данной программы на компакт-диске, завершалось примерно так – Фагот читал: «Это, по-моему, самое красивое и самое печальное место на свете. Здесь Маленький принц впервые появился на Земле, а потом исчез. Всмотритесь внимательней, если когда-нибудь вы попадете в Африку, в пустыню. Если вам случится проезжать тут, заклинаю вас, не спешите, помедлите немного под этой звездой. И если к вам подойдет маленький мальчик с золотыми волосами, если он будет звонко смеяться и ничего не ответит на ваши вопросы, вы уж, конечно, догадаетесь, кто он такой. Тогда – очень прошу вас! – не забудьте утешить меня в моей печали, скорей напишите мне, что он вернулся». И «Машина Времени» начинала петь свою созерцательно-лирическую «Три окна».

«За год выступлений я текст так и не выучил, – продолжает Фагот. – И на концертах читал свои «прозаические партии» с листа. Садился на сцене за столик, покрытый какой-то тканью, типа скатерти. На нем стояла лампа, были разложены красивые тома… Я слушал песни «МВ», звучавшие за моей спиной, и делал вид, что они меня вдохновляют на то, что я сейчас произнесу. Так происходило в первом отделении. А во втором, уже без всяких литературных прелюдий, сплошняком шли хиты «Машины». Макар интуитивно или просчитанно добился важной вещи – заставил публику внимательно слушать то, что ей исполняли. Зачем, в принципе, я прихожу на сейшен? Побеситься. Это же не концерт музыки Вивальди, а рок-н-ролл. И тут мне какую-то пургу гонят. Сидит странный мужик, книгу читает. Вы рок давайте!

Казалось бы, зрители так должны рассуждать. Но они сидели и слушали. Звучали, конечно, отдельные посвисты, но быстро стихали. А если кто и оставался в недоумении, то во второй, хитовой, части концерта получал полный оттяг.

В дальнейшем программа «Маленького принца», не знаю с какого перепугу, дополнилась, помимо текста Экзюпери, стихами Арсения Тарковского, Михаила Анчарова, даже из Януша Корчака, кажется, я что-то читал. Но это было уже после глобальных перемен в группе, когда Кавагоэ с Маргулисом ушли.

Кава, конечно, жутко конфликтный человек был, ни с кем не сходился. После каждого концерта от него какой-то негатив шел. Всегда был чем-нибудь недоволен.

Меня это, правда, не касалось. Претензии адресовались в основном Макару. Хотя нет, наибольшее раздражение у Кавы, по-моему, вызывал недолго побывший в «Машине» клавишник Александр Воронов. Вот ведь действительно был абсолютно чуждый группе человек. Гуля звал его «припи» – припудренный. Саня Заборовский, светооператор «машиновский», над ним издевался со страшной силой. У Воронова был какой-то самодельный синтезатор, который требовалось настраивать с тонкостью уникальной, за три часа до концерта. Он это и делал. После чего появлялся Заборовский, выключал синтезатор на хрен из сети, включал какую-то свою бритву и начинал бриться. Воронова это просто выводило из себя».

«К 79-му году напряжение в команде наросло совсем жуткое, – объясняет Макаревич. – Во многом, наверное, из-за того, что мы ничего нового сочинить не могли. То ли все музыкальные возможности друг друга исчерпали, то ли еще что-то. Требовалась какая-то подпитка извне, которой не было. Мы ругались-мирились, ругались-мирились, а потом случился серьезный скандал. Художники с Малой Грузинской, пребывавшие в тот период со своим творчеством примерно в том же полулегальном состоянии, что и «Машина», попросили нас сыграть у них в подвале. Я счел такое приглашение высшей честью. Кавагоэ же заподозрил, что я, втихаря от него и Маргулиса, рассчитываю вступить в союз этих художников, а своих друзей (то есть группу) использую задарма, чтобы добиться поставленной цели. Это меня обидело страшно. Играть бесплатно Кава не хотел, да еще говорил: «Подумаешь, художники. Пусть приходят к нам на сейшен, покупают проходки и слушают». Перед концертом Кава основательно напился. Сыграли мы отвратительно. После чего я сказал: все, до свидания, с Кавой больше не играю».

Расспросить Сергея Кавагоэ об этом конфликте я не успел, но когда-то он поведал о нем своему заокеанскому знакомому Борису Бостону, и тот пересказал воспоминания Кавы о знаменательном сейшене у художников так: «Все началось с того, что на традиционной предконцертной разминке норма «для вдохновения» была превышена вдвое, а Мелик-Пашаева вообще упоили вусмерть. Первое отделение Ованес еще кое-как крепился и, выпучив глаза, бессистемно двигал ручками, то напрочь заглушая вокал гитарой, то наоборот. Кавагоэ с Маргулисом с пьяными улыбками строили Макаревичу рожи, пытаясь его рассмешить, прекрасно понимая, что одновременно петь и смеяться не под силу даже Цезарю. Но Андрею (который в другой ситуации бывало включался в эти игры) в тот вечер было не до смеха.

Во втором отделении ситуация стала критической. Нужно сказать, что у Кавагоэ с Маргулисом был такой ритуал: в середине концерта, когда Макаревич один исполнял пару своих песен под акустическую гитару, заскочить за кулисы и по-гусарски, винтом схватить по дополнительному стакану разогревающей жидкости. На концерте для братьев-авангардистов они схватили по паре. После этого попадать по струнам и барабанам стало довольно трудно, а вскоре и не зачем, поскольку Мелик-Пашаев совсем скис, устало уронил лицо на пульт и головой задвинул все ручки в один угол.

На Андрее не было лица. Последней каплей, вызвавшей взрыв, стало традиционное представление участников. Обычно Макаревич объявлял: «За барабанами Сергей Кавагоэ, на бас-гитаре для вас играл Евгений Маргулис», а затем Кавагоэ представлял Андрея. В этот вечер, в довершение ко всем безобразиям, Кава с пьяной улыбкой произнес: «А на гитаре сегодня упражнялся Андрей Макаревич». После концерта, как обычно, повезли аппаратуру на Речной вокзал домой к Мелик-Пашаеву. Андрей всю дорогу молчал, как будто набрал в рот воды. А на кухне у Ованеса объявил, что из группы уходит и всех приглашает с собой. Кроме Кавагоэ…»

«Я был у Мелик-Пашаева в тот вечер, когда Макар сказал: «Ребята, я ухожу из группы. Все, кто хочет присоединиться ко мне – милости прошу. Это не касается только Сергея Кавагоэ», – говорит Фагот. – А получилось, что с Кавой ушел и Маргулис. Почему? Это загадка. Но, в общем-то, Гуля есть Гуля… С Макаревичем остались Ваник, я, ну и Наиль Короткин с Заборовским. В тот момент я, наверное, был самым близким другом Макара».

«Разругавшись с Кавагоэ, я был уверен, что Маргулис останется со мной, и мы найдем нового барабанщика, – рассказывает Макаревич. – Но Женя свалил. Я оказался фактически один. Правда, вскоре повстречал на улице Кутикова, которого не видел довольно давно. Как-то мало времени для общения у нас находилось, пока он играл в «Високосном лете». А тут встретились на Тверской. «Привет! – Привет! Чего такой грустный? – спросил меня Саша. – Да вот такая хуйня произошла, – отвечаю, – группа разбежалась. И тут он говорит: «Да все нормально. Давай возьмем Валерку Ефремова и еще одного парня, Петю Подгородецкого, он на пианино играет, и восстановим «Машину». Я поинтересовался, что значит – возьмем, если они все при деле – в группе играют? Кутиков объяснил: «У нас в «Високосном лете» тоже развал. Народ уходить собирается, возможно, команда перестанет существовать». А мы с «Високосным летом», как Майк с БГ, по одним и тем же сейшенам катались, друг друга хорошо знали. В общем, предложение Саши я принял. И как только начали репетировать в новом составе, из меня поперли песни, что вполне объяснимо. До этого я взаимодействовал с людьми, которых знал много лет, и наперед представлял каждую следующую ноту, которую они сыграют. А тут все исполнялось чуть-чуть по-другому, и это страшно подстегивало, в частности, к написанию песен. Это как новую гитару купишь, она звучит чуть иначе предыдущей, и ты вдруг лучше играть начинаешь.