Отец Александр Мень

Тогда же Алик научился хорошо ориентироваться на центральных улицах Москвы, запомнив близкие его сердцу изображения животных – у дома номер 15 на улице Кирова (ныне Мясницкой), где лев держит в лапах геральдический щит, у Музея революции (сегодня Музей современной истории России) на Тверской улице – с двумя львами, стерегущими вход в здание, у особняка Рекк на улице Пятницкой, 64 – с одним спящим и одним бодрствующим львами и у памятника Гоголю в начале Гоголевского бульвара со стилизованными львиными масками у подножия фонарей… Но настоящим праздником для Алика были походы в зоопарк, вход в который в то время украшали великолепные, как будто живые, скульптуры животных работы анималистов Ватагина и Горлова. Любовь к животным сопровождала Александра всю жизнь.

Близкой подругой Веры Яковлевны (а через нее и Елены Семеновны) со студенческих лет была Роза Марковна Гевенман, закончившая Московский университет по отделению истории искусств. Ее старший сын, Роальд Пратусевич, будучи на несколько лет старше Александра Меня, так вспоминает о их встречах в детстве: «Алик быстро, не по дням, а по часам, развивался. Он был чрезвычайно любознательным, смышленым и увлекающимся. Особый интерес и любовь у него вызывали животные. Мы часто ходили в зоопарк, уголок Дурова, Зоологический музей. Он уже в 4–5 лет по возвращении из этих мест рисовал зверей и птиц, собирал рисунки в маленькие книжечки. Вера Яковлевна воспитала в нем любовь ко всякому творчеству, а я, когда бывал у них, помогал ей. <…> После войны он год или два занимался рисунком у Ватагина и Трофимова. Помимо “Жизни животных”, он уже перед войной любил читать “Евангелие для детей” и взрослое Евангелие и рисовал не только животных, но и сцены из Священной истории».

«Расхождения во взглядах Леночки и ее мужа Володи никогда не препятствовали их любви и привязанности друг к другу, – дополняет этот рассказ Роза Марковна Гевенман. – Этот миролюбивый дух передался их детям – Алику и Павлику. Никогда я не слышала об их ссорах. Чудная фотография маленьких мальчиков – Алик, обнимающий Павлика, – всегда встречала меня при входе в небольшую уютную комнату на Серпуховке, где долго жила Леночкина семья».

«У отца была необыкновенная широта и терпимость, которую унаследовал Александр, – вспоминает о Владимире Григорьевиче Павел Мень. – Для мамы важно было помолиться перед едой и после. Если папа присутствовал, то надо было делать это или молча, или выйдя из комнаты, обменявшись взглядами».

Уже с детства все отмечали особую просветленность Алика и его удивительную способность дружить и улаживать любые конфликты. Мария Витальевна Тепнина рассказывала, как в день рождения маленького Алика разные гости подарили ему двух одинаковых слоников. Алик не только не огорчился, увидев второй экземпляр только что полученного подарка, но, наоборот, захлопал в ладоши и немедленно объявил, что эти два слоника будут дружить, и придумал целую историю их будущих приключений.

Игрушечные машины, технику и конструкторы Алик не любил, зато много рисовал и лепил. Не проявлял особенных склонностей к устному счету и математике, но уже с детства много читал и делал зарисовки, записывал свои наблюдения. А главное – с раннего возраста проявлял недетскую разумность и чуткость к окружающим.

Анна Корнилова вспоминает такие эпизоды из жизни маленького Алика:

«Детей водили в лес и на речку. Как-то стояли они на берегу и смотрели, как коровы по колено в воде переходят на другую сторону. “А кто же будет потом вытирать им ножки?” – спросил Алик. Он заботился обо всех.

В другой раз, когда он сам вел себя не как подобает, ему сказали, что “надо же себя уважать!”. Он задумался, а потом ответил: “А я думал, что надо уважать других”…»

Вот как рассказывает о своем раннем детстве сам отец Александр:

«Отец был постоянно занят своими делами; он был человеком очень честным, очень работоспособным и весь, целиком, отдавался работе. Поэтому больше я общался с матерью, человеком глубокой веры, большого оптимизма и жизненной силы, и ее сестрой. Тетя была специалистом по дефектологии, по умственно отсталым детям, занималась с олигофренами и т. п. Они были христианки, глубоко убежденные, и в самые трудные годы я был воспитан в традициях Православной церкви. И потом уже я это воспринял сам, как каждый человек должен воспринять встречу с Богом – личную; это уже не только традиция, а внутреннее.

<…>

В возрасте детском, дошкольном (может быть, в пять лет), особенно меня тяготила бессознательность поступков. Я сам ощущал, что многие поступки делаю несознательно, совершенно механически: я иду куда-то – меня ведут, я что-то делаю… Меня это ужасно удручало и обременяло, я хотел из этого состояния выйти, я хотел ясно отдавать себе отчет: что, зачем и почему. На самом деле это борьба между сознанием и подсознанием. Мне это не нравилось, но выходить на сознание тоже было несколько болезненно. Я остро помню момент, когда я осознал это свое, как говорят экзистенциалисты, бытие в мире: я потерялся в Серпуховском универмаге, вышел оттуда и вынужден был идти пешком домой один… И ощущение собственного одиночества для меня символизировалось в моей тени, которая шла передо мной. Я был в валенках, маленький, и тень была очень несчастной. Мне казалось, что это путешествие очень длинное…»

Очевидно, что неуправляемая стихия детства тяготила маленького Алика. В нем созревал сильный ум, который восставал против подсознательных элементов детской психики и вызывал к жизни стремление к ясности, пониманию, владению собой и окружающей ситуацией.

В начале 1941 года был арестован Владимир Григорьевич.

Вот как вспоминает об этом Елена Семеновна:

«…Как технорук фабрики он имел право подписи наравне с директором и якобы подписал бумагу, по которой кто-то мог класть деньги в свой карман. В середине января у нас был обыск. Это произвело на меня тяжелейшее впечатление. Я воззвала к Господу и вдруг слышу какой-то внутренний голос: “Что Я делаю, теперь ты не знаешь, а уразумеешь после”. Это меня успокоило, тем более что то, что было у меня под матрацем, – огромная богослужебная книга, – они не увидели, даже не полезли туда, а шкафчик с иконами открыли и тут же закрыли, так что сосед – понятой – ничего не видел. Володю взяли и в тот же день выпустили, но через 2 недели посадили надолго. Я боялась ездить к батюшке, чтобы не подвести его. Вместо меня ездила Верочка.

Батюшка велел мне написать молитву “Взбранной Воеводе” и отдать Володе. Я так и сделала. К моей радости, Володя молитву взял, прочел и оставил у себя. Через несколько месяцев я увидела во сне, что мне дают свидание с Володей. В комнате много людей, а мне надо с ним остаться наедине. Наконец мы остались вдвоем. Я спросила его: “А молитву у тебя забрали?” – “Нет, – сказал Володя, – она осталась при мне”. На этом я проснулась. О. Серафим сказал, что этот сон послан мне в утешение. Он благословил меня особо молиться за Володю, и дети тоже должны были кратко молиться за него. На детей он наложил строгий пост в период Великого поста.

Когда я была у следователя, увидела полкомнаты, заваленной делами той фабрики, где Володя работал.

Жизнь у нас резко изменилась. Я устроилась надомницей и вышивала портьеры. Детей устроила в детский городок, а сама вышивала с утра до вечера. Я никогда не была рукодельницей, но так как я, как и в юности, брала благословение на каждую работу, всё у меня получалось удачно, не было никакого брака».

«В 1941 году муж Леночки был арестован по обвинению в каких-то служебных злоупотреблениях, – вспоминает Вера Яковлевна. – Обвинения эти впоследствии не подтвердились. Батюшка видел внутренний смысл всего происходящего и принимал самое горячее участие. Когда ему рассказали о том, что составлено 16 книг обвинения, батюшка сказал: “Матерь Божия их все закроет”. Так и случилось год спустя».

По воспоминаниям близких, до пяти лет Алик причащался совершенно спокойно, но к этому возрасту он почему-то начал сильно волноваться перед причащением Святых Христовых Тайн. Тогда отец Серафим решил, что настало время систематически знакомить его с содержанием Священного Писания, так как он уже в состоянии отнестись ко всему сознательно.

«Так как ни я, ни Леночка не решались взять этого на себя, батюшка поручил это дело Марусе[20 - Марии Витальевне Тепниной.] – одному из самых близких нам людей, которая прекрасно справилась со своей задачей», – вспоминает Вера Яковлевна.

«Надо было знать Марусю, чтобы представить себе, как проходили эти занятия, – пишет Анна Корнилова. – Маруся была небольшого роста, худенькая, очень стройная, с правильными чертами лица, большими голубыми глазами и строгой прической. К делу она относилась истово. Занятия, прежде всего, отличались систематичностью. Так же как молиться надо было непременно утром и вечером, до еды и после еды, – кроме всех других случаев, – так и этим занятиям отводилось строго определенное время. Сейчас можно себе представить, как нелегко все это давалось, ведь работала она за городом, в Рублеве, зубным врачом в поликлинике при больнице Рублевской водопроводной станции. Автобус, – маленький, “коробочка”, всегда до отказа набитый рабочим людом, медленно поспешая, достигал Москвы где-то через час с лишним и останавливался на площади у Киевского вокзала, откуда надо было столько же добираться до Серпуховки (ведь метро тогда еще не провели)».

Вот как вспоминает об этом сама Мария Витальевна:

«…Елена Семеновна смотрела на него (Александра) как на свое чадо, которое она посвящает Богу. Это было заложено в начале его существования.

Отец Серафим непосредственно следил за ростом этого младенца, посвящаемого Богу. Он даже говорил Елене Семеновне, что он будет большим человеком. Елена Семеновна соответственно своим убеждениям создавала дома атмосферу проникновенной христианской жизни, которая продолжалась каждый момент. И это безусловно была та атмосфера, в которой воспитывался отец Александр. Вера Яковлевна, хотя она тем же дышала, была воспитательницей его в другой области – она развивала его умственные способности. Следила за его умственным развитием, преподавала ему языки, знакомила с литературой, с искусством. Духовной воспитательницей отца Александра считается его мать. Я постоянно там бывала, и многие разговоры велись в присутствии детей, и общая молитва, и препровождение праздников. Такая была живая атмосфера. Алик рос на моих глазах. Он был удивительным ребенком, очень талантливым. В нем рано обнаружилась способность к обобщению. И я была непосредственной свидетельницей – когда ему было около 4-х лет, то в моем присутствии, едва научившись писать печатными буквами, – первое, что он написал – “Не будь побежден злом, но побеждай зло добром”. В таком возрасте и такая формулировка! Конечно, он не раз слышал, когда читали послания апостолов и Евангелие.

С Евангелием он познакомился через чтение, такая была очень полезная книга, “Евангельская история”. Эта книга была у меня, я с ним ее читала. Потом он очень скоро черпал уже из непосредственных источников – Библии, Евангелия».

Из воспоминаний Анны Корниловой: «Занимались вначале по книге Б. И. Гладкова “Евангельская история”. Текст был составлен из высказываний евангелистов и богато иллюстрирован воспроизведениями картин русских и западноевропейских художников. Перекладывая содержание отдельных сюжетов на язык, доступный детям, Маруся делала акцент на духовном – так запомнилось “Введение во храм Пресвятой Богородицы”: восхождение трехлетней девочки по высоким ступеням храма. Рассказ сопровождался рассматриванием иллюстрации с одноименной картины Тициана. В других случаях акцент переносился в нравственную сферу: особенно поучительной представлялась “Лепта вдовицы”. На картинке были изображены богатые жертвователи, которые опускали в церковную сокровищницу крупные суммы денег, и бедная молодая вдова с ребенком на руках, та, что положила последние две лепты. Но ее жертва на весах вечности превысила все остальные, “ибо все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила всё, что имела, всё пропитание свое”. Именно в этом евангельском ключе и объяснялось нам, как надо творить добро: если ты отдал просто лишнее или не крайне нужное тебе, – это не считалось добродетелью, а вот отдав самое необходимое, поделившись последним, – ты сделал доброе дело. И это объяснение – прочно, на всю жизнь – входило в сознание».

Глава 4

Об отце Серафиме (Битюкове)

Трудно переоценить значение духовного руководства отца Серафима для маленького Алика Меня и самых близких ему людей. Ни Елена Семеновна, ни Вера Яковлевна после крещения не принимали без его совета и благословения ни одного важного решения. Его горячее участие в их жизни началось задолго до их встречи и продолжалось в очной или заочной форме до конца его жизни. Его любовь и благословение чувствовали они и после его смерти… «Удивительное понимание чужой души было у батюшки не только чуткостью душевной, но и духовным дарованием», – сказала об отце Серафиме Вера Яковлевна, выразив ту важнейшую черту своего духовника, которую в полной мере воспринял и унаследовал и Александр Мень.

«Батюшка отец Серафим служил всегда медленно, торжественно, очень спокойно. Черная мантия, епитрахиль, белоснежная волна волос. Он стоял перед аналоем, иногда в свете одной только лампады, перед образом Божией Матери (Владимирской) как олицетворение жизненности той Церкви, которую пытались переделать или уничтожить. Каждый новый день был под вопросом, каждый стук в дверь или в окно отзывался в сердце началом мученического пути», – вспоминает о нем Мария Желновакова, дочь неоднократно побывавшего в заключении духовного писателя Сергея Иосифовича Фуделя.

Вот рассказ Веры Яковлевны:

«Приехав к батюшке, я чувствовала, что весь мир остается где-то в стороне. Во время богослужения, кроме меня, присутствовало часто всего два-три человека. Батюшка стоял совсем близко, и всё богослужение от начала до конца проходило передо мной. Батюшка служил в этой своеобразной обстановке так же, как он служил прежде в большом, переполненном народом храме. И это поразительное несоответствие между совершаемым богослужением и внешней обстановкой, в которой оно совершалось, с чрезвычайной остротой подчеркивало глубокое, объективное, космическое значение литургии, которая должна была совершаться независимо от того, сколько человек на ней присутствует, так же как прибой морских волн не может приостановиться из-за того, что нет свидетелей. <…>

Совершая богослужение в своих “катакомбах”, батюшка выполнял какую-то большую историческую миссию: он охранял чистоту Православия. Это убеждение придавало особый колорит всей его деятельности: он не был изгнан – он ушел сам, он не выжидал, а творил, он трудился не для этой только узкой группы людей, которые могли видеться с ним в этих условиях, но для Церкви, для будущего. Но он ни на минуту не забывал и живых людей. Стоя возле батюшки во время богослужения, я знала, что он чувствует мое состояние в каждый момент и старается помочь мне. Мне было спокойней от того, что он понимает всё и не дает мне ошибиться.

Слова псалмов и молитв оживляли маленький домик, так что казалось, что самый воздух, предметы и стены участвуют в богослужении. Звуки поднимались ввысь, окружали образ Божией Матери и наполняли собой всё. <…>

Приходилось удивляться широте его сердца. Он, кажется, готов был принять всех. Отношение батюшки к каждой человеческой душе можно было бы определить одним словом – “бережность”. Когда придешь, бывало, к батюшке с неразрешенными вопросами или с большой тревогой в сердце, батюшка прежде всего перекрестит это самое волнующееся сердце и тревога исчезнет, а затем начнет объяснять непонятное с ласковым обращением: “Чадо мое родное!” И так станет на душе от этих слов, что, кажется, готов встретить все испытания.

Вместе с тем батюшка никогда не старался смягчить трудности внешние и внутренние. “Когда Алик был маленький, мы кормили его манной кашей, а когда стал подрастать, стали давать ему и твердую пищу, – говорил мне батюшка. – Так же и вы. Сейчас вам многое трудно, а дальше еще труднее будет”. Это было просто и понятно.

<…> Помимо своих духовных занятий, старческого руководства, пастырских и богословских литературных трудов, батюшка в своем уединении принимал активное участие в жизни Церкви, встречался со многими из своих единомышленников среди церковных деятелей и вел постоянную переписку. Вместе с тем не было, казалось, ни одного вопроса, которым бы он не интересовался. Он следил за текущими событиями и переживал всё со всеми. Благодатная сила его благословения была так велика, что покоряла себе душу каждого человека, с которым он встречался. <…>

В праздничные дни, когда за столом у батюшки собиралось довольно много гостей, он бывал таким веселым и приветливым, шутил и радовался маленьким радостям своих духовных детей, так что все чувствовали себя совсем свободно и непринужденно. Казалось почти несущественным, что каждый незнакомый стук в дверь, каждый случайно зашедший человек, будь то почтальон или кто-нибудь другой, могли нарушить покой маленького домика, и его хозяин должен был скрываться. Подобные инциденты бывали довольно часто. Это знали и чувствовали все, но страха не было. Находясь возле батюшки, каждый чувствовал над собою Покров Божией Матери и ничего не боялся. <…>

Любя жизнь во всех ее проявлениях и труд умственный и физический, батюшка никогда не оставлял и “память смертную”. Однажды Леночка по просьбе батюшки привезла ему гвоздей для каких-то строительных работ. Рассмотрев гвозди, батюшка отложил самые лучшие и дал К. И.[21 - Ксении Ивановне – одной из монахинь, в доме которых жил о. Серафим.], чтобы она спрятала. “Эти гвозди дорогие”, – многозначительно сказала Леночке К. И., но Леночка не поняла, к чему это относится. Когда Леночка пришла в день кончины батюшки, она увидала эти гвозди. Они должны были послужить для сколачивания гроба. Батюшка за несколько лет до этого приберег их на день своего погребения.

Батюшка придавал большое значение благоговейному отношению к смерти. Он очень сокрушался, когда во время войны в народ был брошен лозунг “презрения к смерти”. “Куда же еще дальше идти?” – говорил он.

Ничто не казалось батюшке мелким или неважным. Он вникал во все интересы, зная, что за каждой вещью, принадлежащей человеку, скрывается какое-то движение его души. Иногда привезешь батюшке что-нибудь, например, яблоко или апельсин. Он с благодарностью принимал всё и затем часто возвращал привезшему как свое благословение, и вещь эта доставляла получившему ее особенную радость и утешение. Ведь в нашем повседневном быту мы почти постоянно утрачивали чувство, что всё, что имеем, каждый кусок хлеба – дар Божий. Без благословения Божьего вещи становятся мучительно мертвыми, перестают радовать, становятся или безразличными, или враждебными. Батюшка одним своим словом, одним прикосновением, даже своим присутствием восстанавливал правильное отношение к вещам. Призывая благословение Божие, он возвращал вещам жизнь, а людям – радость жизни.

Однажды, когда я была больна, батюшка прислал мне наклеенный на картон засушенный цветок под стеклом. Передавая его, он сказал: “Эту вещь подарила мне одна раба Божия с большой любовью”. Я не знала, кто была эта “раба Божия”, но было что-то глубоко ценное в том, что батюшка захотел передать мне через этот цветок любовь неизвестной мне души.

За столом батюшка сам делил и раздавал пищу, выслушивая рассказы всех, иногда сам что-нибудь рассказывал или читал вслух. Когда кто-нибудь рассказывал о ранних дарованиях или особенно интересных проявлениях у детей, батюшка всегда говорил: “Беречь, беречь надо!” Говоря о ребенке, батюшка как будто имел в виду не только данный период его развития, но и всю жизнь его в целом. Как-то батюшка сказал мне: “Хорошо, что вы так внимательны к Алику, но, привыкнув к этому, он такого же внимания будет требовать от своей жены”. Мне показалось, что батюшка шутит (Алику было всего 5 лет), но он говорил серьезно. <…>

С детства я любила поэтов, поэзия была стихией моей души. Батюшка глубоко понимал и любил поэзию, но, насколько я могу заключить из того, как он вел и воспитывал меня в этом отношении, он понимал поэзию как некоторую подготовительную ступень в развитии души. Я говорю “воспитывал”, потому что батюшка был воспитателем в самом высоком смысле этого слова: в смысле искусства устроения души, искусства, материалом которого является не мрамор, не краски, но тончайшие движения души, то стремление к божественному, которое вложил Господь в Свои разумные создания.

В своей переписке с батюшкой до крещения я часто использовала мысли и слова поэтов, и батюшка всегда горячо на них откликался, давая понять, что здесь только намеки, а полнота – в мире духовной жизни, в мире религии, где эти намеки раскрываются до конца и становятся реальностью.

Между прочим, батюшка очень ценил Гоголя и, упоминая об его статье “Размышление о Божественной Литургии”, говорил: “Даже не верится, что это написал светский писатель”.

После крещения батюшка стал подводить меня к иному пониманию взаимоотношений между поэзией и религией. Я понимала их односторонне, только как близость, согласно мысли Жуковского: “Поэзия – религии небесной сестра земная”. Противоположность между поэзией как искусством падшего человека и религией как средством спасения я поняла позднее и только благодаря батюшке.