Отец Александр Мень

Батюшка не советовал читать поэтов во время уединенного пребывания среди природы. Вернувшись домой после поездки в Саров, где стихи были уже совсем неуместны, я по привычке открыла Блока и прочла хорошо известное мне стихотворение “К Музе”, но открывшиеся мне строки я читала теперь иначе. Обращаясь к музе, поэт говорит:

Есть в напевах твоих сокровенных

Роковая о гибели весть.

“Да, – подумала я, – там весть о гибели, а здесь – весть о спасении…”

В то же время, когда речь шла о брате, о том, как приблизить его к духовной жизни, батюшка сказал: “Читайте ему стихи”.

Такова “диалектика” жизни души.

Я рассказала батюшке, что одна моя знакомая часто обвиняет меня в неискренности и даже фарисействе. “Не оправдывайтесь, – сказал батюшка, – вы будете спокойны”.

Батюшка никогда не отказывал в помощи, хотя бы заочной, и тем людям, которых он лично не знал. Когда Наташа[22 - Вероятно, речь идет о знакомой Веры Яковлевны Наталье Середе.], жившая в Ленинграде, прислала своим подругам письмо, в котором высказывала свое крайне тяжелое душевное состояние, приведшее к тому, что вместо подлинно духовных ценностей стала гоняться за “зелеными изумрудами”, т. е. весьма сомнительными, а в сущности – демоническими образами, которые европейское искусство XIX–XX вв. так часто пыталось представить в привлекательном виде, батюшка сам взялся написать ей письмо с тем, чтобы кто-нибудь переписал его и послал от своего имени.

Батюшка строго относился ко всякой экзальтированности, которую он рассматривал как нарушение строя души, духовного целомудрия, как “прелесть”, чрезвычайно опасную для духовной жизни. Когда приехала А., она потребовала, чтобы Леночка ехала с ней смотреть на то “чудо”, которое, по ее словам, с ней произошло. Она нашла стоявшую в церкви икону Спасителя и, почувствовав, что она предназначена именно для нее, взяла ее себе и временно поместила у меня в комнате. Когда батюшке рассказали обо всем этом, он возмутился поступком А. и сказал: “Это не чудо, а воровство”.

<…> Батюшка высоко ценил труд и считал клеветой на христианство разговоры о том, что труд является проклятием для человека. Труд, как и наука, по словам батюшки, имели свое начало еще до грехопадения, когда Бог дал человеку Эдем для того, чтобы его “хранить и возделывать”.

Батюшка считал вполне естественным живой интерес к работе и даже увлечение ею. Помню, как-то на исповеди говорила о том, что, придя в день праздника Рождества Христова после ранней обедни на работу, я совершенно забыла, что сегодня Рождество, и вспомнила об этом только тогда, когда вышла на улицу по окончании работы. Батюшка сказал, что если бы можно было в этот день не работать, было бы очень хорошо, но раз надо работать, то это вполне естественно.

Батюшка очень отрицательно относился к тем, кто свое недобросовестное отношение к работе пытался прикрыть “принципиальными” соображениями. Ни при каких обстоятельствах он не допускал мысли о вредительстве или обмане при исполнении гражданских обязанностей. Но когда духовное лицо слишком горячо занималось общественной деятельностью, батюшка считал это явление довольно грустным. “Несмотря на мое глубокое уважение к о. Павлу Флоренскому, – говорил он, – мне было грустно, когда я однажды встретил его на одной из центральных улиц Москвы, очень спешившего по делам ГОЭЛРО (государственного плана электрификации) с пачкой бумаг в портфеле”[23 - В те годы о. Павел Флоренский как инженер принимал участие в разработке плана ГОЭЛРО.].

Батюшка был очень любознателен. Однажды я пришла на исповедь с тяжелым чувством. Под праздник, вместо того, чтобы пойти в дом, где служили всенощную, куда усиленно звали меня, я предпочла пойти на лекцию об обучении слепоглухонемых – вопрос, который был тогда для Москвы новинкой. Батюшка ответил: “Это очень интересно. Несмотря на свой сан, я охотно прослушал бы такую лекцию”.

Вообще я часто чувствовала, что нет у меня такого рвения и таких высоких полетов, как у Маруси и Леночки, и это меня смущало. “Не смущайтесь этим, – сказал батюшка. – У каждой птички свой полет. Орел под облаками летает, а соловей на ветке сидит, и каждый из них Бога славит. И не надо соловью быть орлом”.

Однажды батюшка дал мне свечу и сказал: “Когда у вас на душе будет тревога, зажгите эту свечу и почитайте канон Божией Матери ‘Многими содержимь напастьми’”. Через несколько дней поздно вечером папу вызвали на допрос (как оказалось потом – по делу незнакомого ему человека, который случайно зашел к нему на работу). Я зажгла свечу, которую дал мне батюшка, и читала канон непрерывно до 4-х часов утра. В 4 часа папа вернулся. С тех пор этот канон является для меня неизменным спутником во все трудные минуты жизни.

Батюшка стремился ежечасно обращать к Божией Матери сердца и мысли своих духовных детей. Он молился Божией Матери и при встрече, и при прощании с каждым из приезжавших к нему.

Батюшка не любил насиловать чью-либо волю, послушание должно было быть добровольным. Те, кто думал иначе, не понимали сущности его руководства.

– Она по неразвитости так говорит: “Батюшка велел, батюшка не велел”, – говорил он одной своей духовной дочери. – Батюшка ничего не велит.

Однажды одна девушка, расстроившись от того, что батюшка не дал ей благословения ехать к жениху в ссылку, сказала: “Больше, батюшка, я к вам не приеду!” – “Сама не приедешь, Матерь Божия силком приведет”, – ответил батюшка.

Однажды я спросила, что означают слова “память вечная”, ведь память человека и даже человеческая не может быть вечной?

– “Вечная память” – это память Церкви, – ответил батюшка.

Исповедь батюшка обычно начинал словами: “Ну, как мы с вами живем?” Так что она носила характер обсуждения всей жизни, всего того, что могло в правильном или искаженном виде дойти до сознания. Но батюшка видел глубоко и знал лучше меня, что происходило в моей душе, и освещал темные для меня стороны моих же собственных поступков или переживаний.

“Вот видите, как трудно разобраться”, – говорил он, указывая на то, какую опасность для души представляет жизнь без руководства, как легко увлечься стихиями мира или соблазнами свойственного человеку самообмана и самообольщения. Иногда, если долго не удавалось бывать у батюшки, я излагала свою исповедь в письменном виде и передавала через близких. Приехав к о. Серафиму, я находила это письмо у него в руках, подчеркнутым в разных местах красным карандашом. Он заранее знакомился с ним и отмечал те места, на которые считал необходимым обратить мое внимание».

В этой атмосфере бережного и внимательного отношения духовного отца рос маленький Алик.

Глава 5

Начало войны

«22 июня 1941 года был воскресный день и праздник всех русских святых, – вспоминает Вера Яковлевна. – Погода была прекрасная, и я в самом хорошем расположении духа собиралась в Загорск. Перед самым моим уходом Алик попросил меня: “Узнай, пожалуйста, у дедушки, будет ли война, когда я вырасту”.

У о. Серафима также всё было спокойно. <…> Часам к 12 к батюшке стали съезжаться люди. Кто-то сказал слово “война”. Оно показалось чужим, лишенным смысла, но каждый из приходивших, а их было всё больше, приносили те же вести, за которыми вырастала невероятная, чудовищная реальность внезапного вражеского вторжения вглубь страны.

Хотелось проверить еще и еще раз. Молотов[24 - Вячеслав Михайлович Молотов (1890–1986) – революционер, государственный и партийный деятель. Председатель Совета народных комиссаров СССР в 1930–1941 годах.] говорил по радио, были названы города, занятые неприятелем, города, на которые были уже сделаны налеты вражеской авиации. Война! Москва на военном положении! Москва вдруг показалась далекою от Загорска. Какая милость Божия, что я оказалась в этот день у батюшки! Духовные дети батюшки приезжали из Москвы, из окрестных мест, чтобы получить указания, как быть, что предпринять, куда девать семью, детей, имущество; оставаться ли на месте или уезжать в эвакуацию и т. п. Батюшка должен был взять на себя всю тяжесть их решений, он должен был взвесить и определить место и судьбу каждого, успокоить всех, внушить веру и уверенность и правильное отношение к грядущим испытаниям по мере сил каждого. Наконец очередь дошла и до меня. <…> Я была очень возбуждена и говорила о том, что охотно бросила бы всё и пошла бы сестрой милосердия на фронт. Батюшка остановил меня. “В вас говорит увлечение, – сказал он, – ваше место не там. Вы должны оберегать детей. Завтра же перевезите Леночку с детьми в Загорск, найдите где-нибудь комнату в окрестностях. В Москве дети могут погибнуть, а здесь их преподобный Сергий сохранит”.

Прощаясь, батюшка особенно горячо благословлял каждого из своих духовных детей. Он знал, что каждого ждали тяжелые испытания: одних – смерть, других – потеря близких, третьих – болезни и скитания, многих – тюрьма, всех – лишения, голод и опасности.

“Начинается мученичество России”, – сказал батюшка.

И в этот страшный день особенной непреоборимой силой прозвучали слова: “Заступи, спаси, помилуй и сохрани Твоею благодатью”».

Так запомнился Вере Яковлевне первый день войны. Когда вечером 22 июня она вернулась в Москву, то обнаружила резкую перемену. Город стал неузнаваем. Не было нигде веселых и приветливых огней, всё было погружено во мрак. Ей вспомнились слова патриарха Тихона, который сказал, засыпая в последний день своей жизни: «Ночь будет темной и длинной». Именно такими казались ей долгие ночи военного времени без огней.

«Леночка была с детьми одна, – продолжает Вера Яковлевна. – Они нетерпеливо ждали моего возвращения. Так изменилась вся жизнь с утра до вечера этого бесконечно длинного дня. И Леночка, и Алик очень обрадовались тому, что батюшка благословил ехать в Загорск.

Ночь провели с детьми в бомбоубежище, так как с вечера дана была воздушная тревога, причем мы так и не узнали, была ли эта первая “тревога” действительной или учебной. Утром начали собирать вещи». Шестилетний Алик в бомбоубежище взял с собой книги и большую часть ночи читал.

Недалеко от Загорска в деревне Глинково жили друзья Елены Семеновны. На следующий день после ночи в бомбоубежище она поехала в Глинково, где ей чудом удалось снять комнату. Она вернулась в Москву и вместе с детьми и Верой Яковлевной снова отправилась в Глинково.

«Была уже ночь, – вспоминает Вера Яковлевна, – когда мы добрались до деревни Глинково, в трех верстах от Загорска. Мы были, вероятно, одни из первых “переселенцев” из Москвы, и наш кортеж производил странное впечатление. Все вещи мы тащили буквально на себе, Алик устало брел за нами, а Павлика приходилось время от времени брать на руки. На ночь мы устроились кое-как в первой попавшейся избе, так как было уже поздно, а на следующий день обосновались уже более прочно.

Устроившись в Глинкове, мы вчетвером направились к батюшке. Пройти три километра с маленькими детьми в жаркий день было нелегко. Когда мы добрались до Загорска, батюшка сказал: “Начинается паломничество к преподобному Сергию”.

“Вы будете жить здесь, как отроки в пещи огненной”, – сказал батюшка. И действительно, подле батюшки нельзя было чувствовать себя иначе. Кругом была паника, население металось, эвакуировали детей, угоняли скот, увозили машины. Вражеские самолеты проносились иногда так близко, что можно было различить изображенную на них свастику; по ночам над Москвой пылало зарево от бросаемых неприятелем зажигательных бомб. Но Леночка и дети чувствовали себя в безопасности. Когда я бывала в Москве, а Леночка уходила в бесконечные очереди за хлебом, дети оставались одни. Простодушные соседи говорили детям: “Вашу маму и тетю убьют, и вам придется пойти в детский дом”. – “Мы не пойдем в детский дом, – шептал Алик Павлику, – мы пойдем к дедушке”.