Поход в неизвестность

Но Душков еле передвигался.

– Илья Ерофи…, у нас и продукты на исходе! Много оставили матросам на берегу.

– Ничего, на сегодня есть хлеб. Вот он. Я его за пазухой отогрел. Есть и от завтрака немного каши в банке.

А завтра уже, будем надеяться на братушек, догребем! Душков ничего сразу не ответил, помолчал, а потом с надеждой в голосе, произнес, обращаясь к боцману, как к спасителю:

– А как думаете? Мы действительно попадем туда?

– Попадем, попадем! Не дрейфь. Хочешь по секрету? Я свое, что к сердцу пристало никому, а тебе вот довелось видно, скажу, раз мы тут вместе в одной упряжке. Хоть я и не верю в приметы, – боцман сплюнул, – а вот помогает. Затеплилась надежда, разгорелся огонек!

– Вы о чем?

– Да о том же! В прошлой ночи, на нашем привале, помню, прикорнул и сон мне чудится. Заносят меня на корабль наши. Капитан встречает. Руки тянет. Радешенек.

– Да. Хорошо если б сбылся! А я, я то где был?

– Тебя не припомню. Проснулся я и мне кажется не зря приснилось, так оно видно и будет. Только…

– Что только?

– Только смущает меня немного, что простыня на мне сверху белая. Лежа я в том сне был, на носилках. Все хочу ее сорвать, ту простыню, да сил нету, не слушаются меня руки мои. А как проснулся, они то у меня замерзли родимые, я и давай их разминать с полчаса, к собакам подходил, в шерсть к ним их засовывал. Грею и отошли.

–А вы где раньше то куда ходили Илья Ерофеевич?

– О! На эсминце на царском. Прусаков топили и на берег сходили. На земле на не нашей, в атаку потом шли. Штыки вскидывали, кололи басурман!

– Ну и как, страшно было?

– Война есть война. Там каждому страшно. Брехня, что к смерти привыкают. Но только не спрашивает никто, боишься или нет. Выполняешь свою работу, так, как и здесь. Ее, ту войну, попробовать надо, а потом только узнаешь, как пороха нанюхаешься, на смерти насмотришься. Но лучше, да это и так понятно, без нее. Мы с тобой сейчас тоже воюем. Только с погодой, со стихией, так тебе скажу. Но здесь легче. Бомбы не рвутся. Пули над головой не летают.

Но Вениамин уже спал, уткнувшись в мешковину.

Боцман же достал карандаш, бумагу и сделал очередную запись в своем дневнике для отчета командованию о пройденном. Подробностей не было, информация его была изложена вкратце. Вскользь упоминалась погода, самочувствие. Можно было все самому изложить на шхуне в своем докладе. Но, как знать? С дневником надежнее, что о его группе узнают.

Ночью, около четырех утра, пурга снова запела. Такое впечатление, что у нее в руках появилась дудка, и наигрывала она жалобную мелодию, мелодию странную, погребальную, такую, что и проснуться трудно с ней. Собаки визжали и жалобно выли, прижимаясь друг к другу.

– Виниамин, ты как? Вставай братушка. Нам тут долго нельзя. Замерзнем мы с тобой. Идти надо. Пеши согреемся скорей.

– Не могу я, – твердил тот, – руки, ноги одеревенели, а выше болят. Дышать, хочу дышать, света, видеть света хочу! А еще есть хочу. Меня бы мамка моя сейчас накормила. А потом и помереть можно.

Все это он высказал тихо, но потом внезапно стал кричать, будто этот крик мог что-либо изменить. И разъяренный ветер относил от палатки его обрывки слов:

– Жить! Дайте мне жить! Хочу на корабль! Домой, отвезите меня домой!

Это уже было не просто хотение, выражение необходимых телу потребностей, это уже была истерика, при которой человек может пойти на что угодно, вплоть на уничтожение себя в порыве приступа и всего, что стоит к этому на пути.

Илья наотмашь сильно ударил Душкова, и этого хватило, чтобы тот рухнул в снег.

– Ты тут не ори! Я на фронте навидался разного! Горлом взять решил. Так я тебя в порядок приведу!

– Ты… Ты никто! Кто ты мне здесь?!

– Ты хочешь жить?! – боцман приблизился к матросу вплотную, – и я тоже хочу, – теперь он сказал тихо и достаточно понятливо, – поэтому надо, чтобы мы были вместе. Понимаешь? И мы дойдем до шхуны! Я все забуду. От тебя ничего не слышал. А сейчас в путь!

Душков сидел на снегу и плакал. Боцман отошел в сторону, дав ему прийти в себя, закурил, собрав остатки табака. Мало помалу все стало на свои места. И матрос взял себя в руки. До самой середины дня от него ничего не было слышно. И когда они расположились на очередной привал, только тогда он снова начал сетовать на свое самочувствие, на то, что не ощущает больше пальцев ни на руках, ни на ногах. Снова жаловался на тяжесть и приступы боли в сердце, на нехватку воздуха для вздоха. Но теперь он об этом говорил спокойно, как будто соглашаясь на свою участь. Казалось, для себя уже все решил и уже попрощался перед своим уходом с этим миром, таким большим, таким прекрасным и жестоким.

– Но почему именно я? Но если бы не я, то был бы обязательно кто-нибудь другой, – думал матрос, и его сознание застилала какая-то черная пелена, мрак. Ничего уже не хотелось, все надежды угасли, планы рассеялись, уже не было никакого сопротивления к жизни, но потом, проходил час, другой и инстинкты к выживанию возвращались. Сознание восстанавливалось и ему снова становилось дико и невыносимо в этих адских, поистине чудовищных условиях, так не пригодных для нормального существования.

Собак кормить стало нечем и Ордынцев решил самую слабую заколоть. Накинул на нее веревку, отвел на несколько саженей за стоянку. Тут же ловко ее разделал. Разделил все на небольшие куски. Варить пищу было не на чем. На дрова можно было пустить нарты, сжечь брезент. Мясо глотали, запивая сырой кровью. После него стало тепло.

Душков пришел в себя. Заметно изменился. Стал уже другим. По-иному рассуждал, думал. Уже не любопытствовал, больше молчал и при любом удобном случае закрывал глаза. Иногда в тишине от него можно было слышать бессвязную речь, тогда он начинал общаться сам с собой. Когда по ночам забирались в палатку, использовали собачий жир на освещение. Во время снов Душков кричал. Кого-то звал на помощь, дико смеялся. Боцман подбирался к нему вплотную, тормошил, щипал, тот приходил в себя совсем ненадолго и, пробыв несколько секунд с открытыми глазами, снова впадал в только ему известные воображаемые несуществующие реальности. Илья понимал, что силы на исходе, ему самому становилось не по себе, но вида матросу старался не показывать. Он перебирал в памяти свою жизнь, оставшись наедине сам с собою в течение ночи. Под раскачивание палатки от напора ветра он вспоминал свою тихую гавань, свою супругу Авдотью, которая всегда выходила провожать его в море. Вот и на этот раз, перед большим плаванием, она что-то предчувствовала и с самого утра была тихая, все о чем-то думала. Умоляла все бросить и остаться. Потом не выдержала, заплакала. Долго ее Илья не мог успокоить. Не понятно ему было, что с женщиной его любимой могло случиться. Сколько раз уходил в море, а такое в первый раз.

– Да вернусь я, перестань, успокойся, ты,– говорил он ей ласково, а сказать правильно все не получалось, не мог, да и не умел. И утешить ее не мог до самой пристани. Сняла с себя она тогда медальон свой с иконой божьей матери. Отдала мужу.

– Носи Илюша, это заступница наша, в дороге будет тебе помощница, проси у нее себе спасения.

Усмехнулся про себя тогда Ордынцев, но вида не подал. Не раз священник на судно приходил, освещал все вокруг, молитвы читал, напутственные речи говорил. Сквозь пальцы смотрел на все это боцман. Не верил он ни в бога, ни в сатану.

–Выдумки все это, понапридумывали люди себе, вот и живут, не могут без этого. Как человек себя ведет, так все и сложится. И никто ему не указ. Есть государь, есть капитан. Вот твои боги. От них все зависит, да голова на плечах должна быть. Сам умен должен быть и других уму разуму научи. Кто не хочет учиться, пусть место службы меняет. Вот так то, – рассуждал Илья Ерофеевич.

А теперь, в палатке, в кромешной тьме, под раздирающие стоны Душкова понял, ошибался он всю жизнь. Дышит на него смерть теперь холодным дыханием со всех углов, не может еще дотянуться и забрать в свое логово его душу, нет у нее пока сил, ждет, когда ослабеет боцман, когда подпустит ее поближе. Но крепок тот еще. Не так просто его взять.

Прошло трое суток с того момента, как судно должно было появиться на их пути. Хотя и шли очень медленно к нему, но все сроки попасть к спасительному месту ушли. Все же продолжали надеяться на чудо.

– Вот рассеется туман, – успокаивал себя в дороге боцман,

– уйдет прочь ночь, сойдет снег с низких темных облаков и появится внезапно перед ними долгожданная шхуна «Екатерина Великая» и встретят их сослуживцы. Помогут снять, разрезать обледенелые унты, чтобы достать оттуда отмороженные ноги. И начнут они в тепле, как сосульки весной оттаивать, а после заплачут, но не чистой слезой, а будут исторгать гной и мутную скользкую жидкость из набухших черных волдырей. Там нет врача. Но что бы мог сделать врач? Врач все же мог спасти. Оставить их жить на белом свете. Но самое необходимое все же можно попытаться сделать и без него. Отрубать уже ненужные отмороженные ноженьки. Это сделает и кто-нибудь из матросов. А после главное вернуться просто живым. Государь позаботится. Страховые компании выплатят. Назначат пенсион. И все. И никаких плаваний. А жене я и без ног сгожусь. Займусь обувью хотя бы, ремонтом. Тяга у меня к этому есть, – все рассуждал Илья.

Глава 10

ПОТЕРЯ ТОВАРИЩА

Одна из собак под утро пропала. Долго боцман ходил вокруг палатки. Все ее искал. Свистел, звал, отходил в разные стороны. Все было безрезультатно. Осталось две. Если бы не они… На ночь люди забирали их к себе и становилось немного теплее. Те внутри еще долго скулили, как- будто призывая погоду успокоиться. Но даже если бы на несколько дней замер ветер, очистилось небо, стало теплее, и после этого никому не стало бы заметно лучше. Там впереди, они уже чувствовали, никого не найдут. И назад тоже не вернутся. Нет. Потому что силы оставили их обоих, потому что собаки настолько слабы, что на второй, быть может на третий день не смогут уже и просто подняться после привала со снега. Ох, как им хотелось чуда, обычного волшебного чуда. Чтобы спустились облака совсем низко и забрали этих двух людей на свои перины и перенесли по небу назад на свою родину. Теперь уже боцман по ночам не выпускал из рук медальона с иконой. И хотя человеком он был сильным, временами ему становилось себя жалко. Наверное, так и должно быть. Не все успел сделать, ни с кем не попрощался, не дал напутственного слова. Если бы все можно предвидеть. Как же иногда все складывается так глупо. Все бесповоротно кануло в прошлое и изменить ничего уже нельзя.

В эту ночь Душков, в первые несколько часов на удивление не стонал. Боцману спать не хотелось. Он просто лежал. Последнее время они уже никуда не шли. Вокруг та же белая пустыня и искать в ней своего спасения было уже просто бессмысленно. Совершать лишние движения, это значит тратить последние силы.

–Боцман. Боцман, – прошептал Душков.

–Да. Говори.

– Боцман, кто там за палаткой?

– Да никого, тебе чудится. Кому там быть. Собаки здесь.

– Там кто-то есть.

– Я сейчас выйду, вернусь и ты поймешь, там никого.