Простая речь о мудреных вещах

Покушение на жизнь Государя 4-го апреля в Петербурге, внезапная кончина Наследника, вырванного как будто из среды семейства в глазах у всех окружающих, покушение Березовского на жизнь Государя в Париже поразило меня сильно…

Удивительные события нашего времени столь же мало обращают на себя внимание ослепленного поколения:

Париж, город, который полторы тысячи лет возвеличивался постоянно и сделался действительно столицею мира, – где наука, искусство, промышленность достигли высокой степени совершенства, где на всяком шагу поражали путешественника обилие, богатство, роскошь, соединенные с особенным изяществом, утонченностью, любезностью, – город, которому все страны света спешили приносить свою дань, где можно было, кажется, найти птичье молоко, – этот Париж в один месяц очутился в такой нужде, что крысы и кошки были ему всласть! Неужели это не чудо?

И сама Франция, передовое могущественнейшее государство в Европе – улыбнется, бывало, Наполеон какому-нибудь посланнику на поздравлении в день Нового года, или взглянет косо на другого, и во всех газетах, во всех кабинетах поднимутся толки, конца не было догадкам, спорам, предположениям! – Франция, считающая сорок миллионов своего народа – и какого народа? талантливого, пылкого, самолюбивого в высшей степени, на все способного, храбрейшего, – поражена так в два-три месяца, что из первого класса ниспадает на эту пору не во второй, не в третий, а разве, говоря по-нашему, в четырнадцатый. Три армии, по двести тысяч каждая, сдаются в плен неприятелю, чего не случалось никогда во всеобщей истории. Треть всей страны разорена, опустошена, выжжена; тысячи народа без хлеба, без пристанища, должны ходить по миру; все дела остановились. Наконец в крайности заключен мир самый унизительный: богатые, преданные до самоотвержения провинции отняты: враги остались хозяйничать на неопределенное время; наложена странная неслыханная контрибуция в пять миллиардов, которых, говорят, во всей Европе мудрено собрать вдруг наличными деньгами. Неужели это можно объяснить самонадеянностью Наполеона, легкомыслием Граммона, оплошностью Лебефа? Те же люди были около Наполеона в продолжение 18 лет, – и побеждали и властвовали! Судьба их была тесно связана с его судьбой; каким образом могли они, не спросив броду, сунуться в воду, и поставить на карту свою будущность?

На всех нашло затмение! В том-то и дело, что на всех нашло затмение! Не даром ведь говорят: кого хочет наказать Бог, у того отнимает ум, dementat. – Казалось, испита была вся чаша горечи, которая может достаться в наказание государству, народу; – нет, это было только начало «болезнем».

На дне чаши оставалась еще желчь – и французы, которые не имели силы бороться с врагами, нашли силу воевать между собою, и вот три месяца они дерутся не на живот, а на смерть. Война объявлена не только настоящему порядку вещей, но и прошедшему с которым разрывается всякая связь, и все исторические памятники разрушаются с каким-то остервенением и вместе с наслаждением. Тюильри сожжен дотла, Люксембургский дворец в развалинах, Лувра, с его сокровищами, едва осталась третья часть. Вчера получено известие, что горит Ратуша, Префектура полиции, Ломбард. О статуях Генриха IV и Людовика XIV и говорить нечего. Наконец Вандомская колонна, гигантский памятник всесветных побед, которыми так любили хвалиться французы, обложенная навозом, попалена усилиями механики, вдоль улицы Мира, rue de la Paix, – (какая странная ирония!), – у героя, стоявшего на высоте ее, в порфире и лавровом венце, отлетает голова, и туловище раскалывается на двое при неистовых рукоплесканиях толпы. Кости его, из почетной гробницы Дома инвалидов, хотят бросить в могилу подлого, презренного убийцы.

Какие поразительные явления, знамения, и вместе уроки для современников, для всех, имеющих очи видети и уши слышати!..

Когда вышла Штраусова книга о жизни Иисуса Христа, – прочитал первую главу, где автор, разбирая явление Ангела в алтаре Захарии, отцу Иоанна Крестителя, прикладывает к этому сказанию Шлецерову буквенную, щепетильную критику летописных сказаний: с которой стороны явился ангел, мог ли увидеть его народ, стоявший вне алтаря и проч., и начал было писать письмо: Вы не верите чудесам, так зачем же вы принимаетесь рассуждать об Евангельских чудесах? Вы не признаете бытия ангелов, так зачем же толковать, с какой стороны невозможный ангел мог быть виден, или слышан, народу?..

Вы не признаете чудес, но вы сами, человек, разве не чудо? Откуда вы взялись, как в капле семени зародились ваш ум, совесть, воля? И вот вы написали книгу… Как происходили ваши мысли, как они находили себе выражения?..

В 1856 году, из Геильброна я ездил нарочно к Юстину Кернеру расспросить о явлениях, рассказанных им в die Seherin von Prevorst, передать ему известные мне случаи, свидетельствующие о явлениях и силах мира невидимого, и после начать о них речь, но не нашел его дома: он отъехал накануне именно туда, откуда я выехал для его посещения (в Вильдбад, в Вюртембергском королевстве)… и намерение мое не исполнилось[4 - «Не понимаю, для чего вам было упоминать о поездке в Гейльброн, где вы не застали Юстина Кернера, и о намерении писать письмо к Штраусу?» В введении я хотел представить несколько случаев, побуждавших меня приступить к изданию своей простой речи, чтоб показать, в каком духе она предполагалась, чем должна была начинаться: Штраусовы первые строки привели меня в негодование; Кернеру хотел рассказать случаи сверхъестественные, мне известные; слух о переводах студенческих огорчал меня; то или другое событие наводило страх; к Герцену влекло участие и надежда обратить его, и т. п.].

Лет двадцать тому назад, услышав мельком об образовании в Университете между студентами общества для распространения новейших попыток материализма, я начал к ним послание.

Пишу, не знаю к кому, и лишь зная о чем. До слуха моего в уединенной келье дошли известия о каких-то отрицательных сочинениях религиозного и политического содержания, кои ходят по рукам между студентами, переводятся ими и сообщаются друг от друга. Преданный Университету, к которому принадлежал сам, от всей души любя студентов, между которыми находится теперь мой сын, я решился сказать несколько слов молодым друзьям, хотя и неизвестным.

В последнее время судьба кинула меня на поприще вопросов общественных: не обинуясь, говорил я искренно свое мнение о современных, опасных для нас обстоятельствах, несмотря ни на какие лица; не обинуясь, скажу и теперь вам, что не менее опасно, – хоть и в другом отношении – о взятом вами направлении. Предмет этот слишком важен, но, к сожалению, он все еще не занимает подобающего ему места в системе государственного управления. Принимая его к сердцу, я боюсь, чтоб другие осведомленные, не разумея дела, не принялись говорить с вами иначе, т. е. действовать по-своему, и не принесли б вреда вместо пользы, чтобы не возрастили зла вместо его искоренения.

Прежде всего я похвалю ваше стремление к истине: Блажени алчущии правды[5 - Под алчущими правды разумеются ищущие праведности и оправдания, а не теоретической истины, о которой здесь речь.], яко тии насытятся, сказал Тот, кого надо бы нам спрашивать и слушать чаще, читая Евангелие[6 - Большая часть отрицательных сочинений в наше время, по всем отраслям жизни, замечу здесь кстати, принадлежит, кажется, Евреям, в которых действует как будто тайная, неведомая им самим, роковая сила, влекущая их к борьбе с Христианством и его началами.].

Ваш возраст самый опасный: ум ступает в права свои, кровь кипит, сердце волнуется, страсти зарождаются, вопросы встречаются на каждом шагу: как, почему, зачем, на что? Обыкновенные ответы неудовлетворительны, и вот для юных искателей.

Сомненья тучей обложилось
Священной истины чело.

Чистое сердце ваше оскорбляется ежедневными явлениями зла. Кажется, все не так, все должно быть переменно, и как легко сделать все это!

И вот являются, может быть, благонамеренные, но ограниченные учителя, руководители, или отчаянные, неизлечимые мечтатели. Они обещают все, и давно уже обещали все их прародители, но разберите, что же исполнилось из их обещаний?

Куда пришла Франция после всех кровавых опытов с 1789 года?

А сколько было там умных людей! Какие таланты! Были истинные гении по всем путям человеческой жизни! Сколько книг написано, одна другой лучше, читаешь их с увлечением, восторгом, и какие же плоды?

Нынешние эмигранты сулят, если отдать им в руки управление, такую республику, от которой с ужасом отворачиваются самые либеральные граждане, и хватаются за железную руку Людовика Бонапарта, надеясь в той найти опору.

Эти эмигранты имели власть в своих руках, что же они сделали? Они могли говорить в своей палате все, что им было угодно, что же они сказали?

Если б было у кого из них слово-дело ясное, простое, способное осчастливить гражданское общество, или, по крайней мере, помочь добру и помешать злу, слово, оно заставило бы сердце биться у всякого образованно мыслящего человека на обоих полушариях, нашло бы везде себе много друзей, явных и тайных, не менее сильных исполнителей; но нет, не было такого слова-дела, да и нет его…

Не нашли его все глубокомысленные философы Франкфуртского сейма, которые столько времени посвятили на рассуждение об основных правах гражданина, Grundrechte.

Не сказали его ни Маццини, ни Герцен.

Луи Блан с работниками в Луксембурге, рассуждая о droit du travail[7 - Право на труд (франц.) – Прим. ред.], представил смешное зрелище, – одно пустозвонство!

Хороши проповеди и отца Анфантена в Египте.

Читаешь Жорж-Санда, Прудона, – прекрасно, красноречиво, трогательно, и вздохнешь, и задумаешься, и улыбнешься, но в конце концов опять спросишь: да что же это все? Если и не то, что общие места, а умные вещи, но без приложения: ничего с ними не поделаешь!

Вспомните известие о смерти Кабе в Икарии, о тех явлениях, коими отравлены были последние его дни в основанных им фаланстениях[8 - И Мормонское общество разрушилось в Америке.].

Вот Коссидьер так благоразумно поступил, открыв винный погребок в Лондоне.

Немногому путному в этом отношении научает нас и Америка со свободой, часто необузданной. Живут американцы вольнее, но счастливее ли? Их братоубийственная война представляет страшное зрелище даже для Старого света, который прожил подольше Нового и видел много всякого зла на своем веку.

Болезни, язвы, раны, злоупотребления общества увидеть, описать легко и плакать над ними также. Во все времена являлись добрые сострадательные люди и писатели, которые живо чувствовали их, принимали к сердцу и описывали красно и трогательно. Почитайте хоть одного Руссо: – но лекарства-то какие и кем найдены и указаны? Чирья вырезаются, по верной, хотя и неблагозвучной русской пословице, а болячки вставляются. Такова история многих преобразований вроде нашей замены откупной системы акцизною, с которою народ питается донельзя.

Другие преобразователи не только жаловались, но брались исправить и начинали с истребления, что же вышло?

Посмотрите на портреты так называемых передовых деятелей нашего времени, начерченные мастерскою кистью Герцена. А их приверженцы и последователи – что за лица? Какие задатки для спасения народов от этого озлобленного отребья? Герцен оказал великую услугу, познакомив нас с этими героями.

Поляки просто жалки! Какая путаница, какой ералаш! Сами не знают, чего хотят, а рвутся, очертя голову, напропалую. Никакая победа не пошла бы впрок таким политическим ветрогонам.

Что же сказать о наших выходцах и эмигрантах! Они могут писать все: что же они пишут для нас, делают и говорят?

Нетерпение похвально в своем основании, но бывает пагубно в своих приложениях. Старайтесь исправлять себя, делаться в среду лучше, чем были во вторник, как учил Карамзин! А кто из нас может сказать даже, что в среду не стал он хуже, чем был во вторник? Мы хотим все учить других, кроем чужую кровлю, возделываем чужое поле, а свое, глядишь, покрывается тернием и волчцами и мы поступаем сами в число больных, иногда отчаянных, вместо того, чтобы делаться лекарями, как бы нам хотелось или мечталось.

Выходит ежегодно из наших Университетов чуть ли не тысяча студентов, оканчивающих курс, – (а сколько уже вышло их со времени основания Университетов!) – что если бы из этой тысячи хоть одна сотня начинала действовать так, как вы теперь требуете, положим, от правительства, от общества, но, спрашиваю я вас, скажите, положа руку на сердце: – бывает ли так, и не начинает ли эта сотня, с, немногими исключениями, через год, через два, через пять лет, выть с волками по-волчьи, а потом и превращаться в волков… образованных, патентованных, и тем более опасных и вредных?

Подумайте-ка об этом, друзья мои, вместо занятий дрянными переводами книг, которые выросли не на нашей почве и так пристали к русским студентам, как к корове седло.

Если б 14 декабря триста человек, из которых большая часть, судя по свидетельствам, были люди истинно благонамеренные, чистые, любившие отечество искренно, умные, способные, избрали себе, взявшись рука за руку, другой образ действий, и нейдя на площадь, поступили бы в канцелярии, департаменты, на службу с благими своими намерениями, из них через немного лет ведь вышло бы двадцать, тридцать губернаторов, министров, членов Государственного Совета, и какое поприще открылось бы для их действий, сколько добра могли бы они сделать. Это было бы такое общество, каких желать можно. Далеко бы мы ушли… Мир их праху! Помяни их Господи во Царствии Твоем!

Точно то же должно сказать и об их преемниках, которые, хотя все мельче и мельче, слабее и слабее, продолжаются одни за другими – так или иначе и погибают бесследно…

Что же делать нам, спросите вы? Сидеть, склавши руки? Сидеть, склавши руки, все-таки лучше, чем махать ими без толку и тратить силу попусту. Но есть занятия пополезнее: учиться, учиться и учиться, не мудрствуя лукаво! Друзья мои! Друзья мои! За работу, за работу! За ученье!

Нет в мире царства, столь пространна, Где б можно было столь добра творить.

На всяком месте можно у нас сделать много, много добра: учитель, исправник, лекарь, священник, староста, офицер, смотритель, не говоря уже о высших должностях, – а как исправляется большая часть этих должностей? И все вследствие недостатка в истинном образовании[9 - Вот описывается жизнь наших Русских выселенцев в Америке. Сколько трудов принимают они на себя! Какую нужду терпят! Каким уничижениям подвергаются! Читать грустно и тяжело! Ну, да, если бы они с таким самоотверждением, без всяких притязаний честолюбия, взяли на себя дома должность волостных писарей! Сколько добра они могли бы сделать для народа, для общества, дли себя даже и в материальном смысле! Что же мешает им? (Примечание автора, помеченное им как позднейшее).].

Учись и делай каждый свое дело!..

Я становлюсь на точку Карамзина, но… какие же точки тверже, особенно в наше время?..

* * *

Явились сочинения Герцена за границей. Пока он был дома и писал в Отечественных записках, в Современнике, я считал его одною из тех жалких посредственностей, которые вырастают у нас ежегодно по журналам, как грибы после дождя, с охотой смертною и участью горькою.

Помню, как однажды в профессорской комнате Перевощиков указал нам описание средних веков, предложенное Герценом в какой-то статье О. З., и как мы все хохотали над ним, стараясь представить их положение по данному Герценом чертежу…