Грудинин

Но это было ещё не всё. Самое страшное началось когда в интернете вдруг появилась видеозапись из уголовного дела, на которой был виден и момент аварии и то, как Грудинин толкает ногой девочку. За несколько дней её посмотрели почти два миллиона человек. Сюжет вышел в эфир всех федеральных каналов, ситуацией заинтересовалась Общественная палата, и несколько депутатов Думы отправили запросы о ходе расследования в прокуратуру и суд. Две съёмочные группы дежурили возле дома Грудинина, и ещё одна машина телевизионщиков стояла у подъезда офиса. Давление становилось невыносимым, и Грудинин сорвался. Прежде он игнорировал звонки журналистов, теперь же начал отвечать на них. По делу он не говорил ни слова, а вместо того ругался с ними, выспрашивал – откуда у них его контактные данные, на каком основании они беспокоят его и лезут в его частную жизнь. Он и в самом деле был возмущён и чувствовал себя жертвой. Не зная, что делает глупость и даёт лишний информационный повод журналистам, не слушая предупреждений Буренина, он направил несколько обращений в правоохранительные органы с просьбой защитить его от давления СМИ и с требованиями объяснений по факту того, как запись из уголовного дела попала в общий доступ. Внимание к делу только усилилось и, наконец, получилось то, чего он боялся больше всего – дело вместо Леонидова, по которому началось служебное расследование, передали другому судье.

Этот судья, Герасименко, оказался желчным стариком с вялыми, дрожащими руками, жёлтым лицом, хищным ястребиным носом и блестящими острыми глазами, подозрительно глядящими из-под скошенного лба. Уже с первых моментов он показал себя формалистом, и заседание, которое должно было длиться не больше часа, из-за каких-то неверно заполненных бумаг растянулось на три. Буренин, оставшийся после заседания поговорить с новым судьёй, вышел от него красный, мокрый и злой. Герасименко не согласился на пересмотр ни одного из спорных моментов, а на намёки Буренина о сотрудничестве даже пригрозил арестовать его на трое суток.

Начались длинные, нудные заседания, опросы свидетелей, сбор доказательств… Неприятности следовали одна за другой – то оказывался вдруг в деле новый свидетель, наблюдавший аварию из своего окна житель соседнего дома, то появлялись проблемы с заключением экспертов, и производились уточнения, бесконечные поправки и исправления. Хватаясь за соломинку, Буренин делал отчаянные попытки договариваться со свидетелями, старался запутать их показания. Оттягивая время в надежде на прекращение информационной волны, засыпал суд десятками запросов и уточнений. Все возможные связи Грудинина были использованы, но безрезультатно. Прежде, до огласки, его окружение воспринимало новость о случившимся с ним спокойно. Почти никто не осуждал его, везде было понимание. Были даже особенно сочувствовавшие ему Елсуков и Сидихин, которые в вечер задержания позвонили и предложили помощь и деньги. Был и Шохин, с которым некогда случилась похожая история – на машине, пьяный, он сбил и покалечил велосипедиста, и который встречался с ним и давал юридические советы, притом отпуская циничные шутки относительно погибшей девочки. Теперь же, когда происшествие стало широко известно, от Грудинина отворачивались как от прокажённого. Почти все, кому он звонил, или под разными предлогами отказывались помогать ему, или прямо заявляли о том, что не хотят иметь с ним ничего общего.

Начались беды и на работе. Без объяснения причин уволилась продавщица в магазине, и на её место была нанята другая – первая пришедшая по объявлению узбечка, едва понимавшая по-русски. Грудинин измучался, объясняя ей самые простые правила торговли. Помимо того, Чадыш, сосед по магазину, владевший наравне с ним половиной торговых площадей, начал интересоваться – не хочет ли Грудинин свернуть свой бизнес, предлагая при этом бросовые отступные за товар и арендную плату. Неожиданно зачастили санитарные и пожарные инспектора, находившие прежде не замеченные недостатки, и требуя денег, которых становилось меньше и меньше. Все эти несчастья не были случайностью. Он чувствовал, что конкуренты и чиновники слетаются к нему как стервятники к ослабевшему пустыннику, чтобы, пользуясь его слабостью, рвать его на куски. Но пока он ещё отбивался от них – работал до ночи, разбираясь с бумагами, спорил с чиновниками и писал на них жалобы, устраивал скандалы и грозил конкурентам судами.

Ещё один мощный удар он получил в воскресенье. Весь день он пробыл на встрече с Бурениным, обсуждая с ним обстоятельства дела и возможный отвод судьи, на который он возлагал большие надежды. Буренин развеял эти надежды, принеся новости о том, что в случае отвода судьи, его место скорее всего займёт другой, славящийся ещё более жестоким отношением к подсудимым судья Бережко. Он долго и со множеством подробностей, видимо, довольный случаем продемонстрировать свою осведомлённость во всём, что касается уголовного делопроизводства, рассказывал любопытную историю о том, как этот судья дал двенадцать лет человеку за педофилию на основании косвенных свидетельств, как тот повесился в камере, и как после была установлена его невиновность. Со встречи Грудинин вернулся поздно ночью. Выйдя из лифта он заметил, что дверь в квартиру приоткрыта, и из щели на неосвещённую лестничную площадку падает полоса света. Думая, что в дом забрались воры, он достал газовый пистолет, который всегда носил в портфеле, и на цыпочках прошёл в прихожую. Следов беспорядка, обычного в таких случаях, на первый взгляд не было. Он вошёл на кухню, и на столе увидел прижатый солонкой тетрадный лист, исписанный крупным почерком жены.

«Алексей, – писала она. – Я устала от жизни с тобой, от твоей постоянной лжи. Ты измучил меня своей подлостью. Ты не тот человек, за которого я выходила, изменилась и я. Я старалась понять тебя, но не смогла. Теперь уже не могу и терпеть тебя. Для нас обоих будет лучше, если мы расстанемся. Прощай».

С запиской в трясущейся руке он стоял несколько минут, растерянно оглядываясь вокруг, не в силах осознать, принять в себя происшедшее. Не то чтобы жена была дорога ему – в последнее время их общение почти сошло на нет, а после происшествия он и вовсе перестал замечать её. Но её уход стал последней каплей, переполнившей чашу его отчаяния. Он сорвался. Вместо занятия насущными, жизненно необходимыми делами, связанными с процессом и бизнесом, он принялся за поиски жены – звонил её подругам, отцу – старому школьному учителю, не любившему зятя и не одобрявшему выбор дочери, ездил к Маргарите на работу. И везде – упрашивал, умолял, унижался. Так человек, дом которого охвачен пожаром, в последней отчаянной попытке спасти своё имущество вырывается из удерживающих его рук соседей и пожарных – невольных свидетелей происшедшего, кидается в огонь и, рискуя жизнью, выносит из пламени какое-нибудь старое ненужное пальто. То же было и с Грудининым. Однако, жену он так и не нашёл. Её отец в своём обычном с ним презрительном тоне отказался отвечать ему, подруги не знали – где она теперь, не появлялась она и на работе. Он, наконец, сдался и прекратил поиски.

X

Время шло, дела становились всё хуже, и Грудинин всё больше погружался в мрачное, угрюмое состояние безысходности. Целыми днями сидел он перед компьютером, изучая форумы и сайты. Сетевое сообщество разделилось на два лагеря – больший – осуждавший его, и гораздо меньший – одобрявший. Но хотя мнений, оправдывавших его, было мало, Грудинин, встречая их повсюду, присматривался к ним, жадно перечитывал и запоминал их. Эти мнения были такие, что Грудинину – богатому человеку, просто завидуют бедные, что виновата мать, отпустившая ребёнка ночью, что за рулём пьют все, и покажите того, кто хоть раз не выпил, и т. д. Всё это казалось очень верным и убедительным Грудининe, а, кроме того, читая дневники этих людей, он и их самих находил симпатичными. Всё это были, как он догадывался по их рассказам и суждениям, люди успешные, предприимчивые и умные, сходных с ним, Грудининым, взглядов. Ему казалось, что мнение этих значительных людей, стоящих высоко над толпой (как он всегда ставил себя) должно быть влиятельнее мнения завистливых неудачников, которые осуждают его, и что это мнение в конечном итоге восторжествует. Он радовался этому как непреложному факту, прямо следующему из логики, и целые дни подряд ходил в приподнятом настроении. Но вдруг читал газетную или сетевую публикацию, в которой об его случае вскользь говорилось как о деле, на которое есть общепринятая осуждающая точка зрения, и это опять разрушало все надежды и погружало его в апатию.

Вообще, напряжение последнего времени сказалось на нем так, что у него как будто вовсе не стало обычных чувств, все они приняли какой-то неестественный, утрированный вид. У него, к примеру, не бывало обычной радости, а было какое-то умопомрачительное животное счастье, в котором он забывал себя и свои беды, и мир заливался для него яркими красками. Но стоило пройти этому состоянию, и возвращалось отчаяние, вдвое более тяжёлое и полностью поглощавшее его. И снова – серый свет вокруг, и – безысходность, и – холодная, мертвящая тоска. Мир его сузился до обшарпанных стен, скрипящих дверей, затоптанных полов и грязных диванов районного суда. Надменные, высокомерные голоса полицейских, отдающие короткие, быстрые команды, исступлённый вой женщин, рёв детей, униженные просьбы осуждённых. И преступники: одни – зрелые, серые, сухие и другие – юные, иногда почти дети, испуганные и беспокойные. Разбитые лица потерпевших, сломанные ноги, бинты, костыли, аптечный запах. И – жёлтое, восковое лицо судьи, пристально смотрящего из-под очков своим блестящим взглядом. В этой круговерти зла и отчаяния промелькнуло мимо Грудинина одно видение, в котором – он не мог впоследствии отделаться от этой мысли – что-то логичное, закономерное было. Словно какое-то пророчество было явлено ему в нем. Случилось это перед предпоследним заседанием, после которого уже назначено было оглашение приговора. Грудинин сидел в коридоре, в ободранном кресле, дожидаясь Буренина, оспаривавшего приобщение к делу документа обвинения. и наблюдал за женщиной лет тридцати пяти, с сухим измотанным лицом, в сером свитере с растянутыми рукавами, сидевшей со своим сыном – шалуном лет шести, который, раскрасневшись и пыхтя, отвинчивал колесо у игрушечной машины. На другом конце коридора послышались вдруг брань и матерщина, перебиваемая диким, неестественным хохотом. Поймав и посадив на руки ребёнка, женщина отвернулась в сторону. Грудинин глянул туда, откуда доносились звуки, и увидел двух полицейских, которые тащили, крепко держа с обеих сторон, упирающегося, сопротивляющегося, невразумительно и хрипло кричащего человека, видимо, по какому-то делу приведённого в суд бомжа. Что-то жаленькое, одновременно же – уродливое и до отвращения отталкивающее было в этой фигуре. Не ясно было даже – мужчина это или женщина, но чем ближе подходила процессия, тем понятнее было, что ведут именно женщину. Она была в разодранном плаще, под которым, кажется, не было никакой одежды кроме грязного, посеревшего белья. Грудинин ещё издали почувствовал исходящий от неё запах испражнений и немытого тела. Что-то, впрочем, знакомое показалось ему в этой фигуре и чем ближе была она, тем пристальнее он вглядывался в неё. Когда полицейские подошли совсем вплотную, Грудинин встал с места и сделал шаг по направлению к ним. Женщина в этот момент захрипела что-то нечленораздельное и откинула назад голову, убирая от лица сбившиеся в колтун волосы. Грудинин глянул на её опухшее, синее лицо и она вдруг, замолчав на половине звука, посмотрела на него. На секунду в её безумном взгляде появилось осмысленное выражение – она узнала его. Несколько мгновений они внимательно смотрели друг на друга.

– Лена! – негромко, но отчётливо, и – как будто невольно произнёс он.

Один из полицейских быстро окинул его взглядом и, увидев хорошо одетого человека, не решился сразу оборвать его.

– Лена! – ещё громче сказал Грудинин.

– Что надо, отойди! – крикнул на него другой полицейский, зло глянув на своего напарника. Они вместе потащили женщину дальше. Но она уперлась пятками в пол.

– А я тебе, я тебе! – хрипела она, вырываясь от своих конвоиров и оглядываясь на Грудинина. – Гад, сволочь! Сво-о-олочь! Мать, за ма-а-а-ть ответишь!

– Да заткнись, – отозвался один из полицейских, коротко и быстро двинув ей кулаком в живот.

– Же-е-нщину бьют, му-у-жчины же-е-е-нщину бьют! – закричала она, сложившись от удара пополам, хрипя, захлёбываясь и глотая воздух, и всё пытаясь оглянуться назад. – Мужчины-ы-ы-ы!

Грудинин на ослабленных, в один миг отяжелевших ногах отошёл в угол и, не глядя по сторонам, опустился в кресло. Ему как-то тяжело и душно стало.

«Что она говорила? Мать? Что там с ней? Как она изменилась так… как это вышло… за пять месяцев? Здесь, за что её? – в странной растерянности перебирал он беспорядочно приходящие на ум мысли, словно отыскивая что-то. – Как? Знала, что… что ли?»

Он глубоко вздохнул, предельно напрягая вместе с тем мышцы груди и рук, и этим сосредоточением усилий замедляя вихрь мыслей, крутящихся в голове. Это удалось.

Он вернулся на своё место, и минут десять сидел молча, напряжённо глядя на стену перед собой, и хрустя пальцами.

– С вами всё в порядке? – спросил его вдруг чей-то голос.

Он медленно моргнул глазами, не отводя взгляда от стены.

– Гражданин, с вами всё в порядке? – настойчивее повторил тот же голос.

Он не ответил. Кто-то докоснулся рукой до его плеча, и только тогда он, опомнившись, поднял голову. Перед ним, с подозрением глядя ему в лицо, прямо стоял молодой длинный полицейский лейтенант.

– Всё хорошо с вами? – спросил он.

– Да, да, я в порядке – хрипло ответил Грудинин. – Я задумался, извините.

Полицейский, ещё раз окинув его подозрительным взглядом, ушёл. Грудинин шумно выдохнул, поднялся и тяжёлым шагом прошёлся из конца в конец по длинному коридору. Физическое напряжение движения окончательно вытеснило напряжение умственное. Он несколько успокоился, расслабился, и постепенно снова обрёл свободу мысли. Он вспомнил о текущих делах, о Буренине, который должен был подойти с бумагами, и постарался припомнить – что это за бумаги, и каково их значение для дела. Но между этих рассуждений мелькала, как свет между елей в ночном лесу, одна мысль. Он старался избежать её, сопротивлялся ей, но она была всё ближе и ближе, ярче и ярче, и, наконец, заслонила собой всё.

Это была странная, уродливая, и в то же время на удивление естественная мысль.

«А ведь странно будет, если я после этого все-таки выиграю своё дело», – подумал он.

XI

– Вставай, приехали! – крикнул кто-то над его ухом и он, открыв глаза, понял, что уже нет ни дребезжания двигателя, ни тряски, и автомобиль стоит на месте. – Давай быстрее, – повторил тот же голос. Он поднял глаза на говорившего, но из-за яркого после темноты автозака света из открытой двери не увидел его. Заслоняя свет, заключённые один за другим протискивались к выходу. На улице уже слышались их перешагивания по скрипящему снегу и хрипловатые после долгого молчания голоса.

– Начальник, ну пять секунд покурить, ну ехать же сутки, – различил Грудинин один умоляющий голос среди общего гомона.

– Строиться давай иди, – ответил ему усталый и высокомерный голос конвойного. Грудинин приподнялся на месте, и, не удержавшись на затёкших ногах, спиной повалился на стенку, так что машину качнуло из стороны в сторону. Привстал снова, расправляя затёкшие руки и ноги – он и не заметил, что последние полчаса не двигаясь просидел в одной позе. В дверной проём заглянуло усатое энергичное лицо майора, командира конвоя.

– Ну что, не выходишь что ли? Помочь тебе? Сейчас помогу, – крикнул он Грудинину. – Ефимов, ну-ка поднимись, вытащи его!

Грудинин быстро, насколько позволяли силы, переставляя ставшие ватными ноги, пошёл к выходу, чтобы не упасть расставив руки и кончиками пальцев касаясь то одной, то другой стены фургона. На лестнице он столкнулся с огромным краснолицым Ефимовым, который, в кепке набекрень и сделав зверское лицо, уже ухватился обеими красными руками за облезлые поручни возле двери, намереваясь влезть внутрь.

– Что? Вышел? В строй давай! – крикнул он Грудинину, спрыгивая на землю и энергично встряхивая руками, оправляя задравшиеся рукава бушлата. – Пошёл, пошёл!

Пройдя мимо молодого, со свежим розовым лицом и пушком под губой конвойного, державшего тонкой рукой за поводок огромную овчарку, рвавшуюся и скалившуюся на заключённых, Грудинин через жирную грязь подошёл к строю. Арестантов вызывали по двое, и в сопровождении конвойных отводили к столыпинскому вагону, где их встречали другие конвойные и разводили по маленьким купе с двухэтажными койками и клетками вместо дверей. Грудинину достался в пару маленький худой заключённый, в металлических очках, с красными глазами и белобрысый, всем своим видом похожий на белую мышь. Он, шёл, весь наклонившись вперёд, словно обессиленный, с висящими как плети вдоль тела руками, пугливо озираясь по сторонам. Едва конвойный закрыл за ними решётку, он взобрался на верхнюю полку, и сразу заснул. Двое других заключённых, приведённых в купе, усевшись рядом, завели о чём-то тихий разговор, видимо, продолжая беседу, начатую в автозаке. Грудинин лёг на свою койку, чрезвычайно жёсткую и холодную, с одним матрасом, накинутым на металлический каркас, и замер.

…Этот краткий миг, встреча в суде с Леной отчего-то не выходил у него из головы. То ли так сказалось напряжение последнего времени, то ли она задела в его душе какие-то, прежде молчавшие струны – этого он разобрать не мог. Так или иначе, впечатление, ей произведённое, было грандиозно. Буренину, приехавшему в суд с какими-то новыми бумагами от экспертов, он ничего не сказал. Но, слушая, как адвокат объясняет то, что значилось в этих бумагах, какие-то уточнения и дополнения к показаниям одного из свидетелей, который, согласно новым данным экспертизы, не мог видеть из своего окна дорогу в момент происшествия, он продолжал думать об этой встрече. Энергичный и быстрый, несколько визгливый, как у всех толстяков голос Буренина, обычно успокаивающий Грудинина, теперь раздражал его, и он, сославшись на головную боль, отправился домой.

Зайдя в квартиру, он сразу прошёл в спальню и, не включая света, не раздеваясь, как обессиленный, снопом повалился на свою огромную кровать, своими размерами теперь отчего-то раздражившую его. И пролежал больше часа – без чувств и мыслей, в каком-то странном, накрывшем его с головой оцепенении. Ему вдруг захотелось выпить, он встал, и, дойдя до секретера, нащупал в нем бутылку. Первой ему попалась бутылка года два назад подаренной кем-то дорогой, китайской или вьетнамской, с золотой печатью коллекционной водки. Прежде он любил прихвастнуть ей перед знакомыми. Теперь же безразлично откупорил её как открыл бы любую другую, и, не закусывая, выпил одну за другой несколько стопок. Тяжело, грязно пьяный, он просидел несколько часов в темной комнате, навалившись локтями на колени и как клещами стиснув ладонями голову. Около четырёх утра он вышел в прихожую и, накинув пальто, отправился на улицу. Он не знал куда и зачем идёт, не помнил ни своих чувств, ни мыслей – даже сейчас, в вагоне, везущем его в колонию, ему было странно и жутко вспоминать это состояние. Отчётливо представился ему только один момент – проходя мимо блестящей под жёлтым светом фонаря в сугробе лужи, засыпанной белым, выпавшим ночью крупным февральским снегом, он почувствовал, что его глаза застилаются туманом от выступивших слёз, и вдруг зашептал, сбиваясь и обрываясь, не в силах высказать и понять свою мысль, что-то о чистоте и свежести. И в самом деле, ему как будто всем сердцем захотелось какой-то чистоты. Он шёл, кажется, куда глядят глаза, не разбирая дороги, но совсем не удивился тому, что через два часа оказался на Ярославском шоссе, возле дома Ивановых. Возле двери споткнувшись и завалившись в огромный, осыпавший его с ног до головы снегом куст, он вошёл в подъезд и по ступеням, не вызывая лифта, поднялся на девятый этаж. Некоторое время безмолвно стоял перед дверью, не решаясь позвонить. Он не знал, что будет говорить вдове, и как в тумане, видел одну картину – её в том же цветастом платье, в котором она была во время последней их встречи, и себя – что-то быстро и убедительно объясняющего ей. Эта сцена как-то странно успокаивала его. Но только он поднял руку чтобы нажать кнопку звонка, как вдруг словно бы увидел себя со стороны. Он опомнился, какой-то холодный ужас, никогда прежде не испытанный, охватил его. С поднятой рукой он замер, напрягшись всем телом, ощущая колющий холод на белках расширенных глаз и чувствуя, что от напряжения грудных мышц ему тяжело стало дышать. С трудом сбросив это ощущение, он сорвался с места и с грохотом побежал вниз по ступеням. На одном из пролётов так же резко, как побежал, остановился, словно осмысливая что-то. Взял в руку первое, что попалось ему – какую-то банку или стакан, бывший на подоконнике, и некоторое время стоял с ним в руке, остановившимся взглядом смотря сквозь него. Пришёл он в себя только услышав на лестнице шаги, напряжённое дыхание и почувствовав остановившийся на нём чей-то удивлённый взгляд. Он одёрнул себя, поставил на место стакан, и пошёл вниз по ступеням. Дальше был – теряющийся за чёрными, быстро бегущими облаками жёлтый месяц в туманном ореоле света, грязные лужи, мокрый снег, набившийся в ботинок, который не хотелось, и как будто не было сил выбивать. Всё это раздражало его, и чем ближе он подходил к своему дому, тем больше раздражения, переходящего уже в какую-то беспредельную, странную ярость, скапливалась в нём. Зайдя в квартиру, он, не раздеваясь, пошёл на кухню. Методично, размеренно, словно делая важную, полезную работу, сорвал с петель ящики и сбросил на пол телефон и телевизор. Затем посреди устроенного разгрома сел на стул и несколько часов сряду сидел молча, слушая стук крови в голове, удерживая себя от движения, и в этой насильной неподвижности находя странное ядовитое наслаждение.

XII

День оглашения приговора, несколько раз отложенный сначала благодаря стараниям Буренина, находившего в деле новые факты, затем – по просьбе прокурора, искавшего возражения на эти факты, был, наконец, утверждён и назначен на первое марта. Грудинин встретил этот день совершенно спокойно. То смятение, в котором он пребывал, незадолго до того прошло совершенно. Этому помог психологический приём, который он изобрёл, и к которому приучил себя. В один из редких «восходов» (так он называл про себя моменты спокойствия и оптимизма), он постарался запомнить всё, что было связано с этим состоянием, сопутствовало ему – образы, картины, звуки, и научился усилием воли воспроизводить его, тем самым успокаивая себя. В один из ярких, особенно запомнившихся ему «восходов» он читал в журнале статью о парусной регате, растрогавшую его тем, что она напомнила ему детскую поездку с отцом в Ялту. Эту картину он вспоминал чаще других. И хотя по-настоящему этот выдуманный приём помогал только в первые дни, и вскоре опротивел ему до того, что он испытывал животное отвращение к образам яхт, чаек и искрящегося моря, которые в сине-белом тумане вместе с писком в голове вставали перед ним – отвращение, доходившее иногда до слабости в теле и рвотных позывов, но внешне он оставался спокоен.

Рано утром Буренин, опрятный, в выглаженном костюме, с сияющим красным лицом и причёсанными на пробор редкими волосами, позвонил в дверь. Внешность адвоката, его быстрые суетливые движения, энергичный голос, которым он расспрашивал его о том, готов ли он к суду, и запомнил ли что надо говорить, и теперь, как бывало раньше, внушили Грудинину ощущение того, что в деле ещё не всё потеряно и может обернуться к лучшему. Это ощущение продолжалось довольно долго, он приободрился и по дороге даже пошутил о чём-то с Бурениным. Но чем ближе они подъезжали к суду, тем сильнее прежнее состояние безысходности овладевало им. Возле здания суда их встретили несколько приставов в форме, и провели сквозь кричащую и сверкающую фотовспышками толпу журналистов, многих из которых Грудинин уже много раз видел и знал в лицо.

Зал заседаний был длинной светлой комнатой, в одной половине которой, вдоль стены, располагалась огороженная низким деревянным бортиком металлическая клетка, окрашенная чёрной, ещё пахнущей краской, с привинченной к полу узкой металлической скамьёй возле стены. На возвышении находилась трибуна судьи с позолоченным и тускло блестящим государственным гербом на торце и креслом с высокой бордовой кожаной спинкой. Большую же часть зала занимала зона для зрителей, уставленная несколькими рядами коричневых откидных кресел. В той её половине, которая была возле клетки, устраивались журналисты. На штативах уже стояли пять или шесть камер и два оператора безрукавках, встав на колени, переругиваясь, резкими движениями распутывали затоптанные толстые кабели. При появлении Грудинина в зале началось оживление. Журналисты со своими камерами и микрофонами окружили его со всех сторон, а зрители, бывшие в зале, встали с мест и, поднимаясь на носках, старались разглядеть его за их двигающимися спинами. Один из фотографов, невысокий лысый мужчина в джинсовом костюме, круглых металлических очках и с обстриженной бородкой, энергично, на полусогнутых ногах подбежал к Грудинину и, встав перед ним на корточки, осветил его лицо такой сильной вспышкой, что тот на мгновение перестал видеть. Пристав, стоявший у двери, молодой, весь угловатый человек с угрюмым бескровным лицом, начал проворными движениями открывать дверь клетки, гремя ключами. И, глядя на его серую шею над сдавливающим её белым воротником рубахи и слыша треньканье задевающих клетку ключей, Грудинин, оглушённый вопросами, со всех сторон обращёнными к нему и ослеплённый фотовспышками, почувствовал желание забыться и ни о чём не думать. Усевшись на холодную скамью, он поставил локти на колени и закрыл ладонями лицо, стараясь стать как можно незаметнее, скрыться от звуков движения в зале, вспышек фотокамер и серьёзных, деловых, ничего не выражавших и как будто не имеющих по отношению к нему никакого собственного мнения лиц журналистов. Главное же он боялся встретиться взглядом со вдовой, которую успел уже по её синему плащу узнать в зале.

Между тем началось хорошо известное и вместе с тем малопонятное ему действо – выяснение формальностей между адвокатом и судьёй, перекладывание бумаг с места на место, ссоры о чём-то адвоката с прокурором. Судья в своей обширной чёрной мантии то уходил из зала, то возвращался обратно за какой-то важной папкой. Свидетели то объявлялись, то пропадали снова. Раза два начиналась перепалка между приставом и фотографами, старавшимися перешагнуть через деревянный бортик и ближе подойти к решётке. Наконец, порядок был наведён и заседание началось. Слово получили адвокат и прокурор. Первым выступил прокурор – высокий молодой капитан с добрым прыщавым лицом, в новом синем форменном костюме, плотно облегающим его длинную согнутую фигуру. Читая по бумаге хорошо известное Грудинину требование максимального наказания, он старался быть серьёзным, но, видимо, нахождение в центре внимания доставляло ему большое удовольствие, и дёргающаяся улыбка то и дело растягивала его тонкие губы. Стараясь остановить эту улыбку, он сдвигал брови, делал длинные паузы, прочищал горло, и из одной дрожащей руки в другую брал свои бумаги. После него выступил Буренин, который обычным своим, заискивающим перед судьёй голосом, больше глядя на него, чем на публику, попросил для своего клиента оправдания. Выслушав всё это, судья поднялся с места, объявил о том, что суд удаляется на совещание, и широкими шагами вышел из зала в расположенную за спиной его кресла дверь кабинета. Вернувшись через несколько минут и встав за трибуну, он подал знак приставу, стоящему у двери. Тот, вытянувшись по стойке смирно, громко произнёс осипшим голосом:

– Встать, начинается оглашение приговора!

Все присутствующие поднялись с мест. Судья строго оглядел зал поверх очков, убеждаясь, что никто не нарушает молчание. Затем, удерживая обширный рукав мантии, медлительным движением взял со стола красную кожаную папку с выдавленным на обложке двуглавым орлом и, щурясь на, видимо, раздражавшие его фотовспышки, лишённым интонации скрипучим голосом начал читать, переворачивая длинными жёлтыми пальцами мелованные листы:

«Именем Российской Федерации.

11 ноября 20** года, примерно в 3 часа 05 минут, на Ярославском шоссе в городе Москве произошёл наезд автомобиля «БМВ», регистрационный знак Е 875 АС 90, под управлением Грудинина Алексея Андреевича на пешехода Иванову Марину Анатольевну две тысячи первого года рождения, которая скончалась вследствие полученных ранений в больнице номер сорок города Москвы. Грудинин А. А. не предпринял необходимых мер для спасения жизни несовершеннолетней Ивановой М. А., скрывшись с места происшествия.

Суд заслушал показания свидетелей – Бакушева И. Е. и Семенова О. А., ознакомился с показаниям экспертов, данными трасологической экспертизы и приложенными к делу видеоматериалами.