Грудинин

На основании изложенного, руководствуясь статьями 264, 265-й, 307-й УПК РФ, суд постановил по совокупности преступлений, путём частичного сложения наказаний приговорить Грудинина Алексея Андреевича к пяти годам лишения свободы с отбыванием срока в колонии общего режима. Приговор может быть обжалован в суде высшей инстанции.

Подсудимого взять под стражу в зале суда».

– Подсудимый, вам понятен приговор? – спросил судья, подняв свои припухшие глаза на Грудинина.

– Да.

– Есть вам что сказать в последнем слове?

– Нет, – ответил Грудинин, ничего не чувствуя и не понимая, слыша только шум крови в ушах. Пристав снова начал отпирать решётку, возясь с гремящими ключами, и Грудинин, с напряжённым вниманием следя за быстрыми и проворными движениями его пальцев, на секунду потерял сознание. Очнувшись, ничего не видя перед собой в разноцветной пелене, вставшей перед глазами, он почувствовал как кто-то приблизился к нему, быстро и энергично задышал на ухо, бесцеремонно, как тряпичную куклу, дёрнул за плечо, и защёлкнул наручники на запястьях.

– Арестованный, встать! Идите прямо. Вперёд, по коридору, – услышал Грудинин незнакомый ему встревоженно-хриплый голос.

В зале началось движение, люди поднимались со своих мест и проходили к выходу. Какой-то седой мужчина среди зрителей подняв руки над головой энергично и звонко захлопал в ладоши, несколько человек в разных концах зала вразнобой вторили ему. Ещё кто-то неуклюже, сорвавшись на букву «ша», присвистнул.

– Можно Павлу Афанасьевичу (судье) задать несколько вопросов? – слышал Грудинин за своей спиной голоса журналистов.

– Будете подавать апелляцию? – крикнул кто-то ещё.

– Пустите, на два вопроса!

– Всё, всё, всё! – напряжённым голосом отвечал на всё это пристав, расставив руки и не пуская журналистов.

…Дальше была последняя беседа с адвокатом, передача последних поручений и т. д., и, наконец, отъезд в следственный изолятор. Главным ощущением первых моментов после объявления приговора было облегчение: пытка неопределённостью, продолжавшаяся несколько месяцев, теперь окончилась. Заключение, которого он боялся и желал избежать, стало очевидным фактом. Что ждёт его там? Какой будет его новая жизнь? Ответов на эти вопросы он не знал и страшился их. В голову лезли разнообразные, где-то виденные и слышанные истории о бандитах, пресс-хатах и надзирателях, но так разнообразны они были, и так многочисленны, что из них нельзя было вынести ничего точного и строго определённого. Кроме того, собраться и успокоиться ему мешал тот самый вопрос, который на протяжении этих страшных двух месяцев с начала скандала и нового процесса мучил его..

«Как так вышло, – думал Грудинин, переворачиваясь на жёсткой койке в столыпинском вагоне и особенно внимательно прислушиваясь к визгливому звуку заскрипевших под ним нар, – как вышло, что все мои убеждения, все взгляды не оправдались, и меня, состоятельного, сильного человека вопреки законам жизни и здравому смыслу осудили и отправили за решётку?»

Его самого удивляла банальность этой мысли, особенно потому, что по первому впечатлению, ощущению, он как будто ясно понимал происшедшее. Но только он начинал разбирать его, осмысливать с точки зрения своих взглядов и жизненного опыта – и это понимание исчезало. Первым приходящим на ум ответом было то, что он всю жизнь ошибался относительно законов, управляющих человеческим обществом, и оно живёт не по законам дарвинизма, а подчиняется каким-то другим, пока не понятым им странным законам. Но это он сразу отбрасывал. Мало того, что был жизненный опыт, многократно подтверждавший правоту дарвинизма, но он видел и судивших его. Судья, как он знал из многих источников, был взяточником, прежде много раз выносившим несправедливые приговоры, прокурор, очевидно, был карьеристом (Грудинин вспомнил его улыбку во время чтения обвинения), журналисты хотели от процесса только сенсаций, и за время следствия замучили не только Грудинина, но и мать погибшей девочки, которую, как он слышал, своими бестактными вопросами они довели однажды до слёз. Нечего было говорить и о политиках, возмущённо требовавших в выступлениях и официальных запросах в следственные органы расправы над ним. Все эти люди, гнавшие его теперь, – все они были как он, все жили и добивались успеха в жизни в соответствии с хорошо знакомыми ему законами естественного отбора. Более того, каждый из них, окажись он в ситуации Грудинина, и действовал бы в точности как как он. И вместе с тем какая-то таинственная и могущественная сила заставляла их вопреки логике, здравому смыслу, а в некоторых случаях, возможно, вопреки собственной воле, преследовать его. Грудинин чувствовал эту силу, но не понимал её, и подставлял на её место то общую жалость к девочке, то зависть и ненависть толпы к богатым людям, – но всё это было не то.

Рассуждая так, и в этих рассуждения ни придя ни к каким выводам, он пролежал несколько часов. Расслышались, проступили сквозь вой и стон мыслей и усилились звуки – стук колёс, пришёптывающий храп соседа сверху, и где-то далеко – визг качающейся на петлях двери. Он опомнился, приподнялся на локтях и огляделся вокруг. Заключённые спали, тусклый свет наступавшего утра пробивался сквозь зарешеченное окно, за которым мелькали то обнажённые ветви леса, то тускло блестящие жестяные крыши какой-то деревеньки. Поезд замедлялся, подходя к станции. Послышались крики конвоиров, загремели по коридору тяжёлые шаги подбитой металлом обуви.

– Всё, к чертям размышления! Теперь главное – выжить, – оборвал себя Грудинин.

Выводили строиться.

…В колонии всё было так, как он представлял себе: колючая проволока, лай собак, крики охранников: «На колени!»

Приведённых с этапа обыскали, раздев донага, побрили, вымыли в бане и, обеспечив одеждой – черными арестантскими костюмами (робами), распределили в карантинные камеры. Затем был инструктаж пожарных, режимных сотрудников, медицинский осмотр. За всем этим время прошло незаметно. Через два дня конвойный, зайдя в камеру, вызвал Грудинина, чтобы перевести его в тот отряд, в который он был определён.

Пройдя несколько пахнущих сыростью и хлоркой коридоров, они вышли на улицу, и через огромный пустой двор, засыпанный скрипящей под ногами галькой подошли к длинному одноэтажному зданию из белого кирпича и с пятью зарешеченными тёмными окнами. Конвойный, шедший первым, отворил металлическую дверь, окрашенную синей, везде ободранной краской, и впустил Грудинина внутрь.

XIII

Едва Грудинин вошёл в помещение, как началось движение на нарах, сопровождаемое сиплым скрипом пружин, и несколько мгновений он чувствовал на себе взгляды десятков пар глаз, любопытно и внимательно изучавших его. Стараясь не обращать внимания на эти взгляды, он как можно равнодушнее оглянулся по сторонам. В тридцатиметровом, длинном и узком бараке со скрипучими дощатыми полами было темно при пяти маленьких зарешеченных окнах и сыро. В спёртом воздухе пахло потом, копчёной колбасой и табаком. На спинках расположенных в четыре ряда двухъярусных кроватей висела одежда, какие-то мешки и баулы, и оттого в узких проходах между нарами становилось ещё теснее. Одни арестанты лежали одетые на неразобранных койках, другие читали, третьи играли в нарды или шашки, по-турецки сидя на кроватях друг против друга. Мимо Грудинина прошёл на носках, осторожно удерживая дымящуюся банку кипятка обеими руками за дно и у горлышка какой-то лысый старик, раздетый до пояса, с костлявой грудью, густо поросшей седыми волосами и впалым дряблым животом.

– Чифирить будешь, Семёныч? – окликнул его кто-то насмешливым густым басом.

– Не, я не чифераст, кофейком побалуюсь, – не оборачиваясь ответил тот тонким дребезжащим голоском.

Глядя на этого старика, видимо, бывшего тут объектом общих насмешек, двое сидевших на ближней от входа койке арестантов, игравших в нарды, громко одновременно рассмеялись.

– Ну что стоишь-то, здороваться пошли! – услышал Грудинин над ухом обращённый к нему голос и, оглянувшись, увидел высокого круглолицего парня лет двадцати пяти, в заломленной набок, так что она едва держалась на его бритой голове, арестантской кепке. – Смотрящий побазарить хочет.

Грудинин прошёл за ним в угол камеры, к первой у стены койке. Главный авторитет барака, смотрящий – широкоплечий мужчина, с чёрными округлостями под выцветшими голубыми глазами, сплюснутым сухим носом сидел на кровати в накинутой на плечи робе, подложив под себя одну ногу, скрестив на груди руки и устало запрокинув назад голову, так что она касалась стены. Какой-то полный, с двумя подбородками, сложенным складками затылком человек лет пятидесяти, в брюках, шлёпанцах и белой майке что-то с энергичным возмущением объяснял ему, нагнувшись, насколько позволяла ему его комплекция, вперёд, вытянув шею и делая частые круговые жесты щепотками пальцев перед грудью.

– Нет, нет, Ефимыч, – подойдя, услышал Грудинин. – Мне оно надо что ли? Я там итак оставил полтинник, чего он гонит-то?