Ларочка

– Я слышала ваши стихи.

Он наконец укротил свой развевающийся, как свободная мысль, шарф:

– А-а… ну пошли.

Вокзальный ресторан, абсолютно пустой в этот час. Фикусы в кадках, зевающие официантки в наколках. В углу небольшая барная стойка. Поварихи гремят противнями где-то на кухне. Ларисе понравилось, что поэт не стал пить водку, как сослуживцы отца, или того хуже – крепленое вино, которое предпочитали ее однокурсники. Пятьдесят граммов коньяка и конфетку. Девушке – сок.

– Абсента у вас нет? – спросил он у бармена.

Тот с достоинством улыбнулся и поправил бабочку:

– Прошу прощения, вы меня уже спрашивали. Вчера.

Выпил полрюмки и откусил четверть конфетки, из чего Лариса сделала вывод, что рюмка будет не одна. Видимо, велико огорчение этого поэтического сердца.

– Так ты кто? Ах, да. А кто я – знаешь?

Лариса замялась. Ей было что ответить на этот вопрос, но она понимала, что, если она все назовет своими именами – вы гонимый, никем не понятый, ни на кого не похожий человек, – она как бы сразу сдастся в плен ему, выложит весь свой запас и ресурс. Ведь неизвестно, пришло ли уже время для таких откровений и чем это может для нее обернуться.

Прораб спросил вторую рюмку и выпил ее, внимательно глядя на свою неожиданную знакомую. У него был странный взгляд. Бледность вокруг глаз придавала его взгляду и чуть-чуть нездоровый, и вместе с тем породистый характер. Лариса опять подумала, что он долго носил черные очки во время солнечной погоды, и вспомнила о своем синяке и о своих черных очках. Не может же это быть совсем случайным.

– Вы гонимый, никем не понятый, ни на кого не похожий человек! – произнесла она со значительно большей серьезностью и силой, чем это было у нее в мыслях.

Поэт даже не стал откусывать от конфетки и сразу потребовал третью рюмку.

Но тут вмешался бармен в бабочке и сказал, что больше в долг он отпускать не может.

Поэт иронически усмехнулся, не в адрес работника торговли, а в адрес своей непутевой судьбы. И тут вырвался из сумочки кошелек Ларисы, готовый на все ради третьей рюмки для огорченной души.

Прораб покровительственно усмехнулся и отверг жертву. Сказать по правде, Ларисе было бы не очень приятно, воспользуйся он ее стипендией, но она сочла бы – этот поступок в рамках романтических правил, по которым живут гонимые и отвергнутые. Но то, что поэт не воспользовался ее кошельком, оказалось еще более неприятно, хотя и как-то по-другому. Получалось, что он ее куда-то не впустил. Как же так, она уже совсем готова была возглавить движение за понимание его как личности и художника, а он воздвигает стену вульгарной вежливости.

– Пойдемте отсюда, Киса. Мы чужие на этом празднике жизни.

Она не поняла, что он этой фразой вплел ее в пошлый литературный контекст. Она не была подвержена общеинтеллигентской моде тех лет на Ильфа и Петрова, она была девица классической ковки. Бедная Лиза, бедная Татьяна, бедная Наташа – вот это была ее компания. Но она почувствовала женским чутьем, которое сильнее литературного, что ее уже что-то связывает с этим замечательным человеком. И дело не в пошлом факте – он назвал ее Кисой, то есть ласково. Нет, тут другое. Какое? пока не ясно.

В тот день они расстались.

Даже не договорившись встретиться вновь.

Договариваться должен был «он», а он не стал почему-то. Если бы Лариса знала заранее, что поэт не озаботится этим вопросом, она бы взяла инициативу на себя.

Она потом себя казнила – дура! Что было цепляться за остатки девичьей кичливости. Ах, я не такая, я жду, когда меня засватают. Он выпил, он задумался, взнуздан был внезапной музой, чего от него ждать рациональных решений!

Все придется делать самой.

Гродно был город хоть и областной, но небольшой, тысяч сто жителей. Но чтобы найти нужного человека пришлось потрудиться.

Одно время Лариса просто бродила в районе тех мест, где она виделась с ним прежде. Но эта тактика результата не принесла. Закончилась осень, полетел снег; испугавшись, что он занесет все следы, Лариса пошла по людям.

Бармен вежливо ей улыбнулся, но не обнадежил. «Пан поэт», оказывается, не навещал его заведение уже с неделю. Посещение было неприятным, бармен несколько раз поправил свою опереточную бабочку и своим тоном дал понять, что догадывается, отчего это столь «пенькная молодая пани» занялась такими странными разысканиями. Он думает, этот старый дурень, что «он» меня соблазнил и я теперь за «ним» гоняюсь?! Влепить, что ли, ему по физиономии, нет, для этого все же не набиралось достаточных оснований. Но ответить было надо. Обязательно. Лариса, глядя в упор на коньячного работника, спросила, сколько задолжал «пан поэт» за выпитое. Обычно ведь брошенные женщины ловят алиментщиков, а здесь фигура обратного свойства.

Бармен расплылся в улыбке и сказал, что ради такой миловидной и обаятельной пани он списывает все счета упомянутого господина.

– Вы меня понимаете, пани Лара? – наклонился со значением он вперед.

И тут уж Лариса дала ему давно копившуюся в ладони пощечину. Официантки сделали вид, что продолжают дремать, рухнув на сложенные руки, только плечи у них подозрительно двигались.

Первую минуту после оставления омерзительного ресторана она думала, что с делом этим покончено и она больше никогда не пойдет на такие унижения, которые ей пришлось перенести из-за неуловимого «пана». Но, пройдя всего шагов двести по центральной улочке города, миновав родной Дом офицеров, она заметила слева от себя голубоватое здание. О, роковое место, никак его не миновать оскорбленной душе.

Ее принял подозрительный, очкастый человек в сером, явно довоенного покроя костюме. Видимо, хозяин до такой степени мало напрягал своим телом его (костюм), что он выглядел вызывающе новым, даже, можно сказать, свежим. Сам хозяин был сух, как саксаул, а по его повадкам чувствовалось, что он постоянно живет в состоянии готовности к команде: «На выход с вещами!» А между тем был человеком феноменальной личной смелости. Но это на войне. Современная жизнь казалась ему куда более заминированной, чем та, реально подрывная и диверсионная.

Глава гродненских литераторов очень долго обнюхивал прямой вопрос Ларисы о поэте Принеманском, не понимая, в чем здесь провокация. Да, он помнил этого странного субъекта с квадратной фигурой, хриплым дискантом и ни на что не похожими виршами, но не был уверен, что разумно вот так сразу в этом сознаться.

Кто эта особа? Он потребовал у нее документы, и они у нее оказались. С какой стороны подкоп? В городе, он знал, существует не менее десятка людей, в разной степени занятых опасным делом – попыткой написать подлинную историю белорусского партизанского движения. И это было его главной, иррациональной тревогой. А тут является ни с того ни с сего смазливая девица с требованием дать ей координаты одного сумасшедшего сочинителя стихов!

Как это между собой связано?!

Подозрительная, очень подозрительная история!

Лариса нервничала, ситуация ей представлялась еще более неприятной, чем та в вокзальном баре. Что этот дяденька увиливает? Наконец у нее что-то мелькнуло в сознании и вырвалась фраза:

– Я член студкома.

– Чего? – выпучил глаза хозяин кабинета.

– Студкома курса.

Партизан опал в кресле. Потом быстрым движением выдвинул ящик стола, сунул туда чистый лист бумаги, что лежал перед ним, закрыл ящик и заявил самым решительным тоном, что он должен уйти.

Лариса так и не поняла, что произошло. Удивленно пожаловалась отцу, вот, мол, какие странные люди бывают. Он вздохнул и объяснил: эхо войны. «Стояли мы под Лидой, года три назад, что ли, на учениях, зашли в дом, хозяин нам сала пожарил, самогону бутыль, а я у него спрашиваю после двух стопочек больших, правда: а как, говорю, дед, полицаи есть мол, в деревне? Ну, глупая такая шутка. Наши хохочут, а он так палец к губам, подошел к окошку и занавесочку задернул».

– Тут, у белорусов, с этим серьезно.

Задумываться над этим рассказом Лариса не стала. Как офицерская дочь, жительница военных городков, она обитала в сфере имперского, московского подчинения и аборигенские бредни позволяла себе игнорировать. Язык она ставила себе «по телевизору», и очень часто ощущала, что говорит совсем не на том наречии, что окружающая масса. И чувствовала от этого свое превосходство. При этом она замечала, что русский язык собеседника тем «телевизионнее», чем собеседник ближе к верхам общества. С удалением же в глубинку, в сторону от асфальта, в картофельную супесь, в самогонные сумерки, речь населения становится все более невразумительной, до комизма.

А «пана Принеманского» она нашла.

9

Тогда в центре городов вывешивали доски антипочета. Кто-то напился, наскандалил.

И вот на одном таком стенде у стадиона она заметила узнаваемую физиономию. Кстати, фотография была вполне приличная, «пан поэт» выглядел на помещенном снимке фигурой скорее несчастной, чем отвратной. Сопутствовавшая подпись: «тунеядец, дебошир и т. п.» – нисколько не выходила за рамки уже создавшегося в ее сознании образа страдальца. Единственное, что смущало, он именовался там не поэтом Принеманским, а сварщиком Перковым. Принеманский – псевдоним, догадалась Лариса. Красивый.

В милиции легко, без глупых вопросов и сальных намеков выдали адрес сварщика Перкова.

Общежитие строителей азотно-тукового комбината. Лариса смутно представляла себе, что на окраинах старинного города происходит вколачивание в землю огромных государственных средств с целью возведения там огромного завода по производству минеральных каких-то удобрений.

На секунду она смутилась. Ей предстояло покинуть ухоженную, вымощенную гладким булыжником территорию и отправиться в дикие места огромных котлованов, ревущих тракторов, пыльных самосвалов, мужчин в промасленной одежде с папиросами и сомнительными комплиментами в зубах.