Ребенок сердца твоего. Альманах одного поэта

В том смысле, что кого ни выбираем,

По демороликам клиента супер-патрио,

Что нас-сыщает сумачечим раем,

С чумой какой-то в 25-м кадре.

…вполросчерка бы просчитал по почерку,

Вживую если бы был с человеком.

Но это роскошь из другого века.

Да, – *мы и сами себя понимаем не очень-то»,

А, милые да-мы?

Amor fati

1. Фарфоровая королева

…час пробужденья белыми ночами достаточен.
И чуткостью томим.
И в чисто человеческое пламя
Переливаем.
Светообратим.

…ты в поезде, ты точка на штрих-пунктирной линии посреди ямальской тундры, где-то между Новым Уренгоем и Надымом. Весенний паводок превратил землю в водные зеркала Надземья. Вода на несколько сантиметров выше железнодорожной насыпи, поезд идёт по воде между небом и землёй. Ты свободен, отделён от дома, от близких, и даже от случайных людей, которым могла бы помешать обеспокоенная этим белым свечением полусонная птица души, которая кружит над зеркалами Надземья, и это её глазами ты видишь себя точкой белой ночи.

Птице души мало просто выпорхнуть, ей хочется выдохнуть, избавиться от тяжести земного, от состояния зависимости от другого человека, которое уходит корнями в случайно потревоженную землю. Но рассказать, это значит определить место и время, как бы прикрепить фотографию к стене того, кого хочется забыть. Что может быть хуже этого? Может быть – неспособность переносить неопределенность? Читаю Фрейда. Старик так уверенно говорит: «Тайна человеческой души заключена в психических драмах детства. Докопайтесь до этих драм, и исцеление придет.»

Детство как детство. Счастливое, бездумное. Но почему-то запомнился эпизод с фарфоровой куклой сестры, дорогой и любимой куклы, которую она так бережно и нежно подала мне в руки, но как-то немного нехотя, не как ребенка дают, а ногами вперёд. И я как-то рассердился, импульсивно схватил куклу за ноги и ударил головой об камень. Сестра рыдала, я хохотал и не мог остановиться, меня, кажется, водой облили дождевой из бочки, которая стояла у входа в старый деревянный дом ещё дореволюционной постройки. Когда я попросил у сестры прощения за этот идиотский смех, она очень удивилась:

– Ты не можешь этого помнить, тебе полтора года всего было. Тебе мама рассказала, может быть?

Нет. Я рассказал ей в деталях, как всё произошло, мамы рядом не было, она не могла этого видеть. То есть я запомнил всё, до мельчайших подробностей. Только имя фарфоровой девицы, потерявшей голову в моих руках, я никак не мог выговорить и сейчас, почти 61 год спустя. Сестра смеётся:

– Конечно, тебе трудно. Ты и сейчас тормозишь, когда «р» выговариваешь. Её звали, конечно же не Анна, а Маргарита!

– По семейной легенде ты в пять лет уже читала Толстого, я плохо помню, так ты и Булгакова читала?

– Ты же знаешь, как скучно читать только одну книжку. Тем более у меня Толстого забирали, как не по возрасту чтение. И я прятала Анну Каренину под столом, а Маргариту Николаевну держала в резерве, под кроватью. В каждой книге вместо закладки лежала своя кукла. Я любила фарфоровую Марго больше, чем Анну, та была глиняная, тяжелая и действительно похожа на белку. На злую белку. Ещё у меня была Бальбина тряпичная. С глупым личиком, я сама нарисовала и пыталась тебе подсунуть, вместо Маргоши, но ты орал, отпихивал. Так вот откуда у тебя мания на Маргариту, чувство детской вины, если по Фрейду.

– Ну, Фрейда-то мы тогда точно не читали, слава богу, как говорится, – улыбнулся я. И мы продолжали беседовать ни о чём уже, потому что о чём-то говорить было трудно, мы сидели за столом вдвоём, все гости ушли, поминальная трапеза по маме закончилась с полчаса назад, до ночного поезда на Одессу было еще часов пять, не меньше. Мы уже поплакали. И было как-то легко, как в детстве, когда прятались от дождя…

И у меня сейчас дождь
Он живее бесшумного снега
Он говорит, говорит, говорит без умолку
И не уснешь
И не выйдешь по улицам бегать —
Раннее-раннее утро.
И пусть это длится так долго
Как ожидалось.
И чувствуют пальцы раскрытой руки
Белых движенье жемчужин
Касанье небесной реки

Ещё я тогда попытался рассказать сестре о том, как не приехал хоронить своего учителя, Мастера Лео. Потому что… Она перебила меня:

– Да, тебе лучше подальше от этого процесса. Когда с папой прощались, ты всё время хватал его за руку, у тебя забирал дед, очень сердился, а ты вроде бы как не понимал. А ведь восемь лет уже было тебе. Такая обида была. Ты мне сказал: «Почему дед сердится на меня, а не на папу? Он же ушёл. Это нехорошо. Почему на меня, за что? Как он поймёт меня, если не смотрит? Я всегда, когда надо было, тянул его за руку, и он отвечал».

– Я помню. Нас отодвинули в сторону, священнику надо было пройти. Ты тогда мне сказала: «Не трогай больше, ему и так неспокойно».

– Странная беседа получается. Мы говорим друг другу то, что другой сказал, как будто самим нельзя об этом говорить ещё раз. А что у тебя получилось с Учителем Лео?

– А, да. Я тогда уже уехал на Ямал, оставил всю нашу чертову труппу погорелого театра, пошел работать строителем, продолжал писать, начал печататься, перешёл в профессиональные журналисты. Прощай, богема. Хотя, у нас свой бомонд, свои «взбрыки» от избытка нереализованных претензий. Все гении, а пишем на один день в завтрашнем номере газеты. Но всё равно это реальнее театра. И я начал решительно вычеркивать всё, что говорил Мастер Лео, единственное, что оставил от уроков «короля эпизодов», так это умение зеркально воспроизводить именно тот фрагмент. Это естественно: даже по учебнику актёрский взгляд «изнутри» спектакля по определению не может разработать образное решение «за всех», за спектакль, будь ты хоть примадонна, но – ты внутри. А требуется творческий взгляд «извне», – режиссёра и художника-сценографа, – в газете – это редактора взгляд. Когда я был редактором, то сам не мог писать, разве что старые наброски ставила ответственный секретарь по своему усмотрению. Я опять слишком увлёкся, да? В общем она мне прислала вторую телеграмму уже через месяц после похорон Мастера Лео.

– Кто она?

– Да эта самая чертова кукла, Маргарита.

– Фарфоровая?

– Очень похоже. По крайней мере при первой встрече так её и увидал.

Она – как будто из фарфора,

Из настоящего, который звенит так легко,

Словно впитал гончара с любимой женой разговоры

О том, что нельзя волноваться, что может пропасть молоко.

Она – как будто из не времени,

Из настоящего, которое ещё не успело родиться,

Словно сама ещё не уверена и не хочется быть беременной,

И если желтая роза к разлуке, то пусть примета не пригодится.

Она – как бутон полураскрытый,

Из настоящего сада, который уже не Эдем,

Слова застывают на каплях дождя ожерельем небесной амриты.

…так вы говорите, настоящий фарфор должен светиться и в темноте?