Замечательные чудаки и оригиналы (сборник)

Когда же приемыши достигали положенного возраста, то раздавал их по будкам, которые в то время составляли в Петербурге полицейские посты.

Будочникам он давал приданого: за кошку десять, за кота пять рублей, потом обходил сам эти посты или посылал свою кухарку наведываться о житье-бытье своих питомцев.

Таким образом у будочников завелся обычай иметь кошек; жители Петербурга замечали их почти у каждой алебарды, но мало кому было известно происхождение этого обычая. Каждая кошка имела имя и отчество какой-либо дамы или мужчины из близких друзей хозяина.

Его любовь к ближнему, милосердие и доброта доходили иногда до эксцентричности почти невероятной; известен, например, следующий случай. Он имел очень дорогие часы Нортона и для него неоценимые, потому что они были подарены ему тогдашним военным губернатором графом Милорадовичем. Часы эти всегда лежали у него на столе. Раз один молодой человек, его знакомый, взял их, чтоб посмотреть, и затем ловко спустил их к себе в карман и ушел.

О-ч это видел, глубоко вздохнул и не сказал ничего воришке. Кухарка потом рассказала его знакомому, и тот немедленно отправился на квартиру воришки и отобрал часы от него и принес их к владельцу, чему он очень обрадовался. Когда же его упрекали за непростительную снисходительность к похитителю, то он сказал: «Эх, господа, не будьте так строги, может быть, он был вынужден крайностью».

Другой случай был еще более характеристичен. Он пил кофе в кофейной, в комнате не было никого. Туда входит незнакомец и, обращаясь к нему, просит разменять двадцатипятирублевую бумажку, но сам не показывает ее. Когда же О-ч достает мелких ассигнаций, то незнакомец вдруг выхватывает у него из рук пятирублевую бумажку и убегает. Художник за ним; догоняет дерзкого мошенника у самой будки и говорит ему: «Милостивый государь, вы конечно решились на этот поступок из последней крайности; вам необходимы деньги, так возьмите еще десять рублей, на этот раз не могу дать более».

Когда впоследствии знакомые упрекали его за то, что он поощряет мошенников, то в ответ услышали: «Вы полагаете, что я поощряю дурных людей, ошибаетесь. Я уверен в том, что то, как я обошелся с ним, послужит к исправлению. Вряд ли лучше подействовал бы на него позор и наказание».

И в самом деле, не был ли он прав в этом? Он был женат, но жена нежила с ним, хотя супруги были очень между собою дружны. Жена его осталась в доме одной знатной дамы, у которой была компаньонкой. Это было условлено при заключении брака. Он говорил, что женился для того, чтобы из невольницы, какою есть каждая девица, сделать свободную женщину.

Раз, только один раз, вышел он из своего характера снисходительной кротости. Это было на масленице. Проходя по площади Большого театра, где тогда строились балаганы, он у одного из них услышал странные, но слишком его сердцу близкие голоса. Какой-то приезжий итальянец завел у себя хор из кошек. Штук двадцать или более этих животных с подобранными по диапазону голосами составляли нечто вроде фортепиано, хвосты четвероногих музыкантов положены были под клавишами, а в них вделаны булавки. Когда маэстро играл на этих клавишах, то кошки уколотые издавали одна за другой «мяу», и из этих звуков составлялся некоторый гармонический ансамбль.

Он с ужасом выслушал этот концерт и побежал к графу Милорадовичу с жалобою на такое варварство, и кошачий импресарио в тот же день был выслан из столицы, а его труппа выпущена на свободу. О-ч умер в 1830 г.; последние минуты его были трогательны. Толпа его друзей дежурила у его постели, он со спокойствием ждал всеобщего «конца всякой плоти».

Несмотря на свои страдания, он много говорил, и речи его были назидательны. Перед самой смертью он распорядился всем оставшимся и все вещи раздарил. Кошек распределил поименно между приятелями. Животные эти были очень привязаны к своему хозяину и, когда он скончался, поняли, что его не стало и наполнили дом жалобными воплями.

Похороны его представляли редкое зрелище за убогим гробом, который несли на руках его знакомые, тянулась нескончаемая вереница экипажей, шло очень много пешеходов высшего общества, но самую трогательную часть печального шествия составляла толпа нищих в слезах.

Глава XXIV

Богачи-самодуры. – Откупщик К-цев. – ГhекЗой Павлович. – Его «Пелегрина». – Любитель собачьей комедии. – Чревовещатель Ватерман. – Старик Яша и его собака. – Г-жа Рединг. – Чудаки князь Т-ев и Тр-кий

С сентября месяца, лет пятьдесят тому назад, весь фешенебельный Петербург предпринимал ежедневно загородные прогулки верхом. Туман, сырая осень в те годы считалась порою верховой езды, и все разъезжали по островам, обрамленным еще яркою золотистою зеленью берез и лип, в джентльмен-рейтерских костюмах, в черных пальто, подбитых легкою байкой синих и желтых цветов клетками, с эластическими хлыстиками, в жокейских сапогах с желтыми лощевой кожи отворотами, всегдашними сопутниками джентльменов были легкие английские борзые и огромные терневы.

В числе таких денди, на англизированных скакунах пронизывающих болотистые прибрежья Невы, был известный всему Петербургу, как самый зажиточный из людей того времени, винный откупщик К-цев. Придя в Петербург с рублем в кармане и с «родительским благословением», он сперва занялся торговлею зеленью, но вскоре умножил состояние подрядами в казну мяса и хлеба и затем взял на откуп одну из приволжских губерний; дела его настолько пошли хорошо, что по прошествии десяти лет он держал уже три откупа, от которых имел более миллиона в год дохода.

К-цев был оригинал большой руки: он одевался необыкновенно пышно и даже летом носил внакидку богатейшую шубу из редких камчатских розовых соболей, ценою в двадцать тысяч; пуговицы на его жилете были из бриллиантовых солитеров, а в день коронации императора Николая I он явился во фраке, пуговицы на котором были с музыкой; К-цев был большой охотник и до табакерок с мелодиями и имел таких более трехсот, т. е. на каждый день новую.

До меховых вещей он был страстный охотник, – вероятно, за их высокую стоимость: один халат на меху из баргузинской темной белки стоил ему более тысячи рублей, а дорожная его шуба из черно-бурых лисиц, собранная в течение двадцати лет знатоком пушного товара, обошлась ему свыше тридцати тысяч рублей; вес меха не превышал двух фунтов.

Наружностью К-цев был очень невзрачный – высокий, тучный блондин с весьма апатичным лицом, глаза его всегда были полузакрыты, как у спящего человека; он страдал параличом век. Проживал он по большей части в родном своем захолустном уездном городке и приезжал в Петербург только во время торгов в Сенате и по зимам.

Дом его на родине отличался необыкновенным устройством: стены комнат были разрисованы картинами из жизни века маркизов, птиметров и фавориток Людовика XIV, карнизы высоких его потолков были расписаны медальонами лучшими итальянскими художниками; за работу последним были заплачены баснословные деньги – свыше ста тысяч рублей, а чтобы любоваться картинами – были сделаны золотые лестницы. Палаты этого откупщика были полны разными диковинками, всюду были потайные двери, богатые разноцветные карсельские лампы; прислуга его вся в париках, преимущественно арапы. По редкости настоящих негров, многие из слуг были загримированы такими. Мебель в его комнатах стояла тяжелая, покойная, по большей части золотая, в густых роскошных коврах нога утопала. Стоило гостю этого откупщика похвалить какую-нибудь из виденных им вещей, будь это хоть за границей или в Сибири, как немедленно посылался туда слуга за покупкой. Причуды его доходили до больших размеров, чем у великолепного князя Тавриды. Так, проживая в Петербурге, ему раз вздумалось попить чайку на воде из своего деревенского родника, и вот более чем за тысячу верст посылается приказчик для привоза таковой. Особенно он любил угощать свыше меры, ловя встречного и поперечного, пока не истратит всех захваченных его артельщиком денег. Приезжал он в рестораны всегда в сопровождении последнего, у которого был в руках целый узел депозиток, артельщик и дежурил до конца пиршества своего хозяина, заседая скромно в углу с узлом, где шла баснословная по щедрости трапеза.

Любимыми местами таких лукулловских ужинов были «Hotel du Nord» – в Офицерской улице и ресторан «Роше де-Канкаль» – у Николаевского моста, известного Борреля. «Таможенный квасок», как называли тогда шампанское вино, истреблялся десятками ящиков, им поили не только всех слуг, но спаивали и извозчичьих лошадей, дожидавших у крыльца гостей. Кутеж его дошел до таких колоссальных размеров, что раз, выходя из ресторана в дождливую погоду, чтобы не промочить ног, садясь в карету, он велел артельщику рассыпать депозитки по грязи, и по ним ступая уже сел в карету.

Откупщики, благодаря своей винно-откупной деятельности, загребали огромные капиталы. При Екатерине II, как видно из «Дневника» Храповицкого, известными винными откупщиками не брезговали быть князь Юрий Долгоруков, Сергей Гагарин и князь Куракин. Откупная система для всей империи утверждена была только в 1795 году, по проекту купца Кандалинцева.

Откупщик того времени пользовался неограниченным правом делать все, что угодно. В великороссийских губерниях, где до этих пор по старине пробавлялись пивом и брагой, тогда явилась одна водка, и с ней вдруг появилось страшное пьянство, и в мире народных поверий возродился образ Ярилы, бога водки, русского Бахуса, и праздник Ярилы, почти забытый, разом появляется в губерниях Тверской, Костромской, Владимирской, Нижегородской, Рязанской, Тамбовской и Воронежской, и в Петров пост, 30 мая, в последний день празднования Ярилы, в Воронеже, на площади стояли бочки с вином, валялись пьяные, в это время является на площади епископ воронежский Тихон, начинает кротко поучать любимый им народ, народ его слушает, потом разбивает бочки с вином, и с тех пор праздник Ярилы навсегда прекращается в Воронеже.

Но преосвященному Тихону подвиг этот даром не прошел. Всесильные откупщики донесли, что он смущает народ, учит его не пить водки и тем подрывает казенный интерес, и вследствие этого доноса святитель должен был отправиться на покой.

Уничтожение откупа составляет лучшую страницу из царствования Императора Александра II. 1 января 1863 года открыла свои действия новая акцизная система и дешевая водка, столь для народа необходимая, стала его достоянием. Народ, как гласили тогда газеты, собравшись пред домом одного откупщика, пропел ему анафему, в другом городе, на святках, кто-то ходил по трактирам, замаскировавшись в надгробный памятник откупу. Ходящий памятник представлял большой четырехгранный столб, широкий снизу, узкий кверху, по сторонам его были написаны приличные эпитафии, оплакивающие откуп. Явились и лубочные картинки – похороны откупа и т. д.

Откупщики делались в самое короткое время известными миллионерами. Из числа таких богатейших лиц были: Лукин, Шемякин, Кандалинцев, Походяшин, Рюмин, Логинов. Последний устроил однажды народный праздник, на котором излишком оставшейся у него водки перепоил парод допьяна, так что несколько человек замерзло, причем полиция, как тогда уверяли, подобрала до 400 тел.

Логинов данный им народный праздник считал как сделанное им пожертвование. Откупщики, наживаясь от народа, вместе с тем расстраивали казну. Так, на одном Логинове недочет простирался до двух миллионов рублей.

Последними богатыми откупщиками были: Бенардаки, Кокорев, Каншин. По большей части все такие откупщики обыкновенно забывали разумные осторожные расчеты, задавались большими предприятиями и в конце концов лопались и обращались в таких же бедняков, какими они были до своей первой разживы.

С уничтожением же откупов, за откупщиками осталось недоимок свыше 50 миллионов рублей.

В смеси народностей, составляющих население Петербурга в описываемые нами времена, немало встречалось на улицах в нарядах древнеэллинского королевства. В ряде таких личностей, ходивших в фустанелах и красной феске, очень часто попадался на людных улицах столицы низенький старичок, всеобщий знакомец, известный под именем «Зоя Павлыча». Это был выходец из угнетенной Греции, очень зажиточный уроженец Янины, страстный ревнитель древней славы Эллады и истинный покровитель классического образования. Едва ли было какое-либо благотворительное или ученое предприятие, особенно касавшееся его соотечественников, в котором бы он не принимал деятельного участия. Зой Павлыч был собиратель разных редкостей, его кабинет открыт был для всех, его посещали ученые, путешественники, он охотно всем показывал свои богатые собрания редких рукописей, монет и медалей, драгоценных камней и особенно свою «Пелегрину», составлявшую его гордость и отраду. Пелегрина была высокой красоты жемчужина, весом около 28 карат и совершенно круглая; отблеска и высокого глянца она казалась прозрачною. Жемчужина была куплена им в Ливорне у капитана одного купеческого корабля. Зой Павлыч хранил ее в трех коробочках, одна в другую вложенных, и с торжеством показывал ее любопытным на листе белой бумаги.

Эту жемчужину в конце концов один его же соотечественник грек успел у него похитить, явясь переодетым в мундир адъютанта генерал-губернатора. Похититель был вскоре найден, но жемчужину он успел попортить. Это так поразило Зоя Павлыча, что он вскоре с горя и умер. Все редкости и драгоценности, по предсмертному его желанию, были отправлены в Афины для основания там греческого музея.

В конце сороковых годов в Летнем саду бросалась в глаза гуляющих стройная фигура видимо молодого мужчины, постоянно одетого в глубоком трауре, с обшитыми по кантам сюртука плерезами, а на рукавах и шляпе с черной повязкой; но всего страннее было в наряде этого господина то, что лицо его скрывалось всегда под черной плотной маской. Много ходило тогда толков в обществе об этом таинственном незнакомце, приезжавшем всегда в карете, в сопровождении одного старика слуги. По рассказам, судьба этого незнакомца была очень трогательная. Несчастье постигло в день его свадьбы на нежно обожаемой им особе.

После свадебного пира, когда гости уже разъехались и он находился в своем кабинете, вдруг ему слышится запах дыма; в ужасе он кидается на половину жены и тут видит, что весь дом уже объят пламенем. С трудом он пробирается к ней, схватывает ее и уносит сквозь пламень, но у выхода силы его оставляют и он вместе с женою падает без чувств.

Пока сбежался народ и приехали пожарные, дом уже был весь в огне. Несчастных супругов нашли обгорелыми, молодая жена его уже была без признаков жизни, а он лежал с лицом, не имевшим уже подобия человеческого. Три дня он был без чувств и уже делали приготовления к его погребению; желая похоронить его, с женой, не засыпали могилы последней. Но доктора возвратили его к страдальческой жизни. И вот с тех пор лица его, кроме слуги, никто уже не видел.

В числе лиц, обрекших себя на уличное шутовство и гаерство, был известен отставной чиновник, крайне невзрачной наружности, с золотушными шрамами на лице, ходивший по рынкам и улицам всегда со свитой собак-ублюдков, одетых в костюмы. Одна была в зеленом фраке, желтых штанах и красном жилете, другая в обтянутом пестром кафтане, синих штанах, третья в каком-то бурнусе с колпачком, в шапочке, с разноцветными перьями, четвертая в фижмах, роброне и парике с тупеем, пятая в дамском капоте и шляпке, какие носили в сороковых годах.

Все эти костюмированные собаки носили имена современных франтов и франтих, известных в тогдашнем обществе. Появление этого полупомешанного чиновника со своей свитой возбуждало всеобщий хохот. Толпа мальчишек бегала за ним; кто угощал собак сахаром, кто давал пряник, сухарь и т. д.

Большою популярностью в описываемые года на улицах и рынках пользовался еще бродячий фокусник Апфельбаум, упоминаемый Гоголем в одной из его повестей. Апфельбаум видом был очень приличен, ходил он во фраке, с большим жабо. В руках у него всегда была палочка из слоновой кости, которая и помогала при его манипуляциях.

Он ловко вынимал у извозчиков из носа картофель; ломал у пирожника пироги, в которых находил червонцы, сковывал висячим замком рот какого-нибудь ротозея, выпускал из рукава голубей, морских свинок и т. д. Апфельбаум все это проделывал даром, видимо, только ради одной рекламы.

Ходил и другой такой же ловкий фокусник, – высокий старик итальянец с серьгой в ухе. Это был пленный итальянский офицер, пришедший в Россию с Наполеоном в двенадцатом году. Последний, помимо фокуснических штук, чинил зонтики, делал курительную смолку и продавал замечательный по целебным свойствам пластырь от мозолей. За рецепт этого пластыря известный придворный доктор Арендт предлагал ему более пятисот рублей, но итальянец не хотел открыть его и за большую цену.

Много чудесного тогда в народе рассказывали и про одного наезжавшего в Петербург иностранца француза-чревовещателя Александра Ватермара. Про него говорили, что он раз довел будочника, стоявшего на часах у будки, до того, что он стал ломать будку алебардой, полагая, что в углу постройки скрывается нечистый.

В другой раз он довел бабу, несшую в охапке дрова, до полного отчаяния, разговаривая с нею из каждого полена.

Этот чревовещатель обладал знаменитой коллекцией рисунков и автографов различных знаменитостей. В числе многих редкостей в ней находились рисунки русских императоров. В коллекции автографов было тоже значительное число русских знаменитостей, между которыми особенно интересны две строчки на французском языке в его альбоме, выражающие удивление великого поэта к редкому подражательному таланту знаменитого чревовещателя:

Vorte nom est legion,
Car vous etes plusieurs.[9 - Имя вам – легион,5555Потому что вас много (фр.).]

с подписью А. Пушкина. St-Pet 16juin 1834 г.

В те года на улицах Петербурга можно было встретить и другого иностранца, в старом мундире итальянского моряка, невысокого роста старичка с развевающимися седыми волосами, с доброю улыбкою на устах; у него вечно под мышкою находился портфель с разноцветною бумагой и акварельными красками. Бедняга снискивал себе пропитание, вырезывая очень художественно за мелкую монету модные в те года силуэты со всякого, а также делая виньетки на бумаге для поздравительных писем и поминальных книжек. Рассказывали, что этот бедняк был обнищавший эмигрант, граф или виконт.

В числе таких же уличных лиц и знаменитостей мостовой был известен всем петербуржцам стоявший на тротуаре Невского проспекта горбун Даниэль Тиайнен, под навесом кожаного фартука с походною лавочкою трубок, ножей, ножниц, зубочисток и зонтиков. Сколько обычных лиц Невского сменилось перед ним. Сколько богачей, известностей, героев прошло мимо него! Сложа руки, смотрел он из-под длинного козырька на проходящих по проспекту или читал газету. Говорят, что этот горбун был не прочь от ручного залога.

Петербургским старожилам был известен и другой такой уличный торговец, который тоже встретил не одно сменившееся поколение. Это был старик с седыми бакенбардами, известный под именем Яши таким лицам, как Карамзину, Сперанскому, Крылову, Пушкину и Грибоедову. Более полувека сидел он на скамейке в Гостином дворе, по Зеркальной линии, против Публичной библиотеки, и торговал мягкими, как бархат, мелками для карт и светильней для лампад. Он помнил, когда игра в карты была допущена в маскарадах и в Большом театре была «горница для карт». Карты в то время выписывались из-за границы и стоили два рубля дюжина. Впоследствии карты были отданы на откуп; цена на них возвысилась вследствие сбора за клеймение карт, установленного в пользу Воспитательного дома. В первое время Александровская мануфактура делала по 14 тысяч колод ежедневно, но, несмотря на это, не могла удовлетворить требованиям тогдашнего общества, и карты распродавались каждый раз без всякого остатка.

Этот же продавец карточных мелков был известен, вместе со своим отцом, как хороший дрессировщик собак. Когда в начале 50-х годов в театре-цирке была возобновлена драма «Обриева собака», белый одноглазый пудель Яши очень эффектно разыгрывал свою роль. Собака в этой драме, по чутью, отыскивает могилу своего барина, разрывает ее и бежит к знакомой барину старушке – известить ее о случившемся несчастии. Старушка, ничего не понимая, выходит с фонарем и ставит его на пол; собака лает и тащит ее за платье за собой. Наконец, собака хватает поставленный на пол фонарь и бежит за сцену, старушка следует за собакой. Но самая эффектная сцена была в последнем акте, когда собака узнает убийцу и бросается на него. За каждое представление собака получала после спектакльную плату. Вся же суть была в колбасе, которою дразнили голодную собаку.

В начале же 50-х годов уличною знаменитостью был мужичок-волшебник, родом москвич, обыкновенно дававший представления под открытым небом, на каком-нибудь многолюдном дворе. Это был укротитель змей совсем вроде индийского факира. Представление начиналось тем, что укротитель притворяется пьяным, вынимает из-за пазухи довольно большой клубок и бросает его на землю.

По его слову, клубок развертывается – это две змеи, длиною по аршину. Укротитель идет к ним и приказывает им ползти за собою; змеи извиваются по земле, поднимают головы, высовывая языки и сверкая глазами. Затем он берет одну из змей головою в рот, а остальную часть ее тела обвивает вокруг своей шеи, и потом проделывает то же самое с другой из них. Восклицаниям и аханью не было конца, и медные деньги так и сыпались в карман кудесника.