Осколки

– Смею, еще как смею! Вы помните, как сдали мою батарею в плен?

– Я вам жизнь спас!

– Вы трус и подлец!

Лицо Аскеева побледнело. Ссору слышали несколько офицеров. При последних словах Каретникова они подошли поближе.

«Не будь их, – думал Аскеев, – я рожу твою нагайкою стеганул бы! Чтоб кровью умылся, тварь! А эти-то, и рады, небось».

Он посмотрел на офицеров. Ситуация требовала от него немедленного решения. Офицеры ждали ответа. Он должен ответить, иначе слова Каретникова пойдут гулять по войскам.

Каретников невозмутимо смотрел на Аскеева.

– Я к вашим услугам, – с ненавистью выдавил Аскеев.

Каретников кивнул головой.

– Эти офицеры составят нам компанию. Не возражаете?

Два офицера сделали шаг вперед, приняв приглашение Каретникова. Вчетвером они направились в глубь леса.

Случись ситуация в другое время и в другом месте, нашлись бы люди, настоявшие на отмене такого решения вопроса. Но офицерская честь – не мундир. Ее не снимешь и не почистишь щеткой. Это понимали все присутствующие.

Найдя подходящую поляну, остановились, Каретников закурил. Все хранили молчание, понимая бесполезность слов.

Утренняя сырость туманом лежала на поляне. Была середина августа, но осень уже чувствовалась внезапной прохладой.

Офицеры, исполнявшие роль секундантов, зарядили по одному патрону в каждый пистолет. Решено было поставить барьеры на расстоянии двадцати шагов. Кинули жребий. Стрелять первым предстояло Аскееву. Он сразу повеселел. Даже стал насвистывать какую-то мелодию. Лицо Каретникова ничего не выражало, кроме усталости.

– Господа! – Один из секундантов посмотрел на часы. – Не стоит больше откладывать. Сходитесь!

Каретников и Аскеев подошли к барьерам. Аскеев встал полубоком. Его правая рука медленно поднялась до уровня лица. Он прицелился. Каретников также встал полубоком. Его глаза цепко следили за револьвером Аскеева. Он понимал ничтожность надежды на промах, но на судьбу не роптал. Его челюсти сжались. Он весь напрягся в ожидании выстрела, зная, что как бы сейчас не случилось, честь его не пострадает. Лишь на секунду в глазах промелькнуло сожаление. Трудно будет Анастасии…

Грянул выстрел. Каретников покачнулся, но устоял. Пуля попала в правое плечо. Секунданты бросились было к нему, но он остановил их жестом. Поднял револьвер и увидел лицо Аскеева. В первый момент Аскеев был уверен, что Каретников упадет. Когда увидел, что ошибся, лицо его стало земляного цвета.

Каретников видел, Аскеев пытается что-то сказать. Но ничего не слышал, медленно прицеливаясь. А Аскеев кричал! Кричал от ужаса и страха, цепляясь за свою жизнь.

Секунданты, видя такой позор, отвернулись.

Аскеев сделал два шага назад. Павел Савельевич нажал на курок. Рука дернулась от отдачи. Каретников закрыл глаза, а когда открыл, увидел, как тело Аскеева медленно оседает на землю. Его лицо было перекошено от боли. Потом его сотрясли конвульсии, и он умер. Пуля Каретникова попала в горло. Один из секундантов подбежал к Каретникову, помог ему сесть на землю. Другой подошел к Аскееву, закрыл ему глаза и накрыл тело рваной шинелью. Рана Каретникова была перевязана.

Через два дня немецкий отряд настиг отступающих. В этом бою пал Павел Савельевич. Солдаты смогли унести его тело, не оставив врагу. На теле полковника насчитали шесть пулевых ранений, не считая той, что оставила пуля Аскеева…

Те, кто остался в живых, пробились к своим. Но с ними уже не было генерала Самсонова. Не выдержав позора отступления, он на одном из привалов ушел в лес и застрелился. Честь многих русских офицеров не могла смириться с неудачами, причина которых была заложена в чванстве, амбициозности, неравнодушии к лести и деньгам, что всегда находили приют в слабых душах людских…

Глава 2

18 августа 1918 года из Севастополя вышло в море небольшое судно. Оно держало курс в румынскую Констанцу, имея на борту всего семь пассажиров. Два протяжных гудка легли на неспокойное море, отозвавшись печалью и грустью в сердцах немногочисленных провожающих.

– Господин полковник, пора.

Петр Андреевич Раженский, заместитель коменданта города, украдкой вытер глаза и посмотрел на адъютанта. Потом вновь взглянул вслед уходившему кораблю.

– Вы правы, поручик, нам действительно пора.

Они направились к машине, стоявшей в тридцати метрах от пирса. Открыв дверцу автомобиля, полковник отдал приказ шоферу:

– В штаб.

Говорить Петру Андреевичу не хотелось. Он избегал вопросительного взгляда адъютанта и думал лишь о детях.

Не успев насладиться общением с ними после полугодовой разлуки, полковник был вынужден снова с ними расстаться. Как военный человек он понимал необходимость отъезда детей. Но это понимание было прямо противоположно его желанию. Разум взял верх над чувствами.

Ящик великолепного портвейна «Ливадия» и перстень деда оказались убедительными аргументами в разговоре с капитаном, и его дети были устроены в лучших каютах корабля. Капитан, старый грек, лишь посмеивался над такой расточительностью русского полковника. Он согласился бы и за треть цены перстня.

Не многие офицеры гарнизона смогли понять поступок полковника. Адъютант, поручик Юрий Солов, вообще не догадывался о причинах столь странного поведения Петра Андреевича. Зачем полковнику удалять от себя и России своих детей? Война?! Это не причина, думал поручик. Время великих потрясений должно рождать величие человеческих поступков, но никак не будить их слабости. Юношеский максимализм Солова не позволял ему увидеть очевидных вещей. Нет ничего геройского в войне против собственного народа. Но поручик не вдавался в подробности этого вопроса. Приказ есть приказ. И сейчас его заботил лишь сегодняшний вечер. Предмет его обожания, первая актриса местного театра мадам Соровская наконец-то соизволила удостоить его своим вниманием и пригласила Юрия на ужин…

Через год тысячные толпы будут осаждать порты и причалы Севастополя, Феодосии, Одессы… Гражданская война превратит Крым в гигантский котел, в котором давление людских масс превысит критическую норму. По земле древней Тавриды потянутся многочисленные обозы. Конское ржание, ругань солдат и офицеров перемешаются с причитанием отчаявшихся людей. Все они будут спешить к морю, в нем одном видя возможное спасение от войны. Смятение и страх последних дней в России многие будут вспоминать всю свою жизнь.

* * *

Когда грядут перемены, нередко облаченные в кровавые одежды, мало у кого хватит терпения и спокойствия сидеть и ничего не делать, отрешенно созерцая происходящее. Кто-то примет новое, а кто-то, восстав против него, вынужден будет начать борьбу. Такое противоречие заложено в любых революциях, переворотах и кровавых междоусобицах. В чьих-то душах навсегда поселится страх. Кто-то от безысходности, от того, что рушится весь привычный старый мир, а в новом нет места, пустит пулю в лоб. В сердцах третьих навсегда разгорится адское пламя ненависти и злобы, и оно будет сжигать их души, доводя до безумства.

Полковник Раженский предпочтет оказаться в числе вторых. Все произойдет буднично, в номере гостиницы на втором этаже.

Побрившись с утра и надев парадный китель, Петр Андреевич спустится вниз, отдаст два письма портье и, поднявшись в свой номер, навсегда закроет за собою дверь.

Курок надо нажимать медленно, – думал полковник, а взгляд его скользил с одного предмета на другой. Стол. Тумбочка. На ней ваза с увядшими цветами. Увядшие цветы – увядшая жизнь. Нет, жизнь не увяла! Есть это серое небо в окне, запах моря. Жизнь не увяла, она просто… просто в ней всякое случается.

Да, курок надо нажимать медленно. Тогда рука не ощутит отдачу. И маленькая свинцовая неотвратимость пробьет черный тоннель во вселенной, имя которой разум. Сквозь эту черную дыру уйдут все понятия и определения, время, пространство, чувства и надежды. А главное – мука, с которой невозможно бороться, невыносимая мука за свое отечество.

В последний раз он взглянет на фото своих детей и мимолетная слабость заставит дрогнуть руку. Он улыбнется и… нажмет курок. На выстрел никто не прибежит…

А поручик Солов в каюте второго класса на корабле, идущего в Турцию, разольет вино и, подав бокал Анне Сергеевне Соровской, провозгласит тост за новую жизнь.

(В 1918 году Михель Ботлер будет уличен в связях с белыми. Его обвинят в укрывательстве двух офицеров царской армии и расстреляют.)

* * *

Констанца, 1918 год.

По прибытии корабля в Констанцу дети Петра Андреевича устроились в небольшой гостинице на окраине города.

Ольга, самая младшая в семье, первым делом распахнула окна в своем номере. Открывшийся вид поразил ее. Небо, серое небо как в Севастополе, и море, затянутое предвечерней дымкой. Пока братья раскладывали ее багаж, она полной грудью вдыхала свежесть вечернего бриза.

– Как жаль, что мы оставили отца.

Ее голос дрогнул, и она отпрянула от окна.