Такие годы

– Ты что! – испугалась Лизка. – Когда? Сейчас?

– Они мимо прошли.

– Может, не заметили?

– Нет. Видели и мимо прошли.

– Как же ты обратно пойдёшь? Может, у тётки переночуешь?

– Нет. Родители с ума сойдут.

– Генку пошлём предупредить! – решительно сказала Лизка.

– Нет, – твёрдо ответил Венька. – Идём. Я тебя провожу.

– Вот ещё! Меня провожать не надо. Пойдём мимо переезда – там Арон торгует, в случае чего, у него спрячемся.

– Они и пошли к переезду!

– Не сторожить же!.. Пошли…

Они дошли до переезда, и, когда Венька хотел попрощаться, чтобы идти на свою сторону, он почувствовал, как Лизка крепко взяла его под руку и пошла вместе с ним: «Так надо!». На углу Советской она остановилась, встала перед ним лицо в лицо и быстро заговорила:

– Сейчас добровольцев набирают. Не перебивай. Мне Арон сказал, ему его дядя рассказал – танкист. Набирают добровольцев в Израиль строить там социализм. Как у нас. Помогать им. Там сейчас новое государство будет… Соображаешь? – она помолчала. – Не приходи, когда темнеет… я ведь тоже волнуюсь… – она хотела поцеловать Веньку. Он это почувствовал. Но, когда приблизила лицо, посмотрела ему в глаза, махнула рукой и быстро пошла обратно к станции.

Венька решил, что теперь самое правильное – зайти к Поздняковым. Не столько даже к Нинке, а к бабе Дусе. Очень ему нравилось, как она говорит, как угощает, как на всё у неё есть своя мудрость – и всё это неторопливо и совершенно независимо. И ещё ему очень нравилось, что она крестит его, равно как и всех остальных. И в то время, как её пухлая коричневая рука осеняет его голову, он чувствует еле уловимый тёплый запах – так пахнет летом в жару скошенная полянка, и от этого запаха ему каждый раз становилось спокойно и даже как-то радостно.

«Ты, милый, не тушуйся, что не крещён в веру нашу, которая пришла к нам от стен Иерусалимских и с гор Иудейских». Слова непонятно завораживали и открывали какую-то невидимую дверцу в мир, где всё так просто, понятно и точно, где на каждый случай жизни есть правило и молитва, и даже такая старая и неграмотная баба Дуся знает, что надо делать, и что будет, когда сделаешь…

Венька решил, во-первых, навестить бабу Дусю, во-вторых, если за ним следит ремеслуха, запутать следы – дом Поздняковых они всё равно знали, а где он сейчас живёт, ещё наверняка не успели установить. Он почувствовал себя немного разведчиком, о которых читал в книжках. Главное же, если мама спросит, – не врать, а сказать, что да, ходил к станции, чтобы навестить бабу Дусю и ещё, конечно, просить Нину объяснить, что пропустил… за время переезда и перевода в другую школу.

Глава VII. Солома

К Шурке Соломину Венька заглянул через несколько дней. Они вместе вышли из школы и отправились к нему домой. Это оказалось совсем недалеко. Улица упиралась прямо в опушку леса. На краю, огороженный высоченным зелёным забором, стоял двухэтажный, тоже зелёный, с белоснежными рамами окон дом. Видно было, что он построен недавно. Внутри пахло краской, щелей в ярком полу не было, и стены, отделаные светленькими весёлыми дощечками, покрытыми лаком, казалось, пропитаны солнцем и делятся им в любое время дня и ночи.

– Мам! – крикнул Шурка и, не дожидаясь отклика, добавил: – Я пришёл с Венькой, он у нас новичок в классе!.. Раздевайся, пошли!..

Шуркина мама, как и Шурка, точно соответствовала фамилии – казалось, они сделаны из соломы: соломенные волосы, веснушчатые рыжеватые лица, зелёно-жёлтые глаза и тонкие гибкие фигуры с длинными руками. Венька даже онемел от удивления – как они похожи.

– Ты что, всегда такой неразговорчивый или недомогаешь? – поинтересовалась мама.

– Нет, я… простите, – Венька замялся.

– Мам, ну, что ты сразу, – заступился Шурка. – Мы пойдём за шишками…

– Никаких! – спокойно отрезала Людмила Ивановна. – Руки мыть… и за стол.

– Я… – начал было Венька.

– Тогда зачем пришёл не голодный? – Шуркина мама говорила так, что возразить ей не было никакой возможности. – Ты из каких же будешь? Из цыган или из евреев?

– Мам, ну, что ты, в самом деле? Разве не всё равно?

– Не всё. Цыгане конину любят, евреи – курицу, а у нас только картошка с капустой… – она перехватила Венькин взгляд, – это всё не наше. Мы тут сторожами живём, генеральский дом сторожим, слава Богу, спасибо добрым людям – пустили, да ещё платят, что на хлеб с молоком хватает.

– У меня в войну от голода туберкулёз случился, – сказал Шурка. – Фейгин велел лесным воздухом дышать… Ну, вот…

– Вы тоже знаете Фейгина? – невольно вырвалось у Веньки.

– Почему «тоже»? – возразила Людмила Ивановна. – Это он всё и устроил с этим домом…

– Воевал он с этим генералом… Мажуков, лётчик, не слыхал? Герой Советского Союза!

– А очередь в лесную школу ждать – помрёшь скорее… – продолжая думать о своём, вздохнула Шуркина мама. – Ты не бойся, он не заразный…

– Я не боюсь вовсе! Почему вы решили? – Веньке стало неловко. Он как сидел, не промолвив ни слова, так и не стал ни возражать, ни оправдываться. В тишине слышно было, как что-то булькает на плите голландки.

– Да многие пугаются, – потупился Шурка… – боятся заразиться, но мне Фейгин в школу разрешил ходить…

– А я в войну не ходил почти, – тихо выдавил Венька и опустил подбородок на грудь. – У меня ноги нарывали от голода…

– Во как, – без всякого удивления махнула рукой Людмила Ивановна. – Всем досталось. Хватит веселиться. Руки мыть.

Чёрт его знает, почему у других всегда так вкусно обедать! Щи да каша!.. Как в поговорке… а дома мама оставляет обед – и стоит он до вечера. Может, потому что один? Надо будет проверить – вот пригласить Шурку и проверить. Они набирали шишки для живущего в доме в холодном чулане клеста с подбитым крылом, чистили дорожку до калитки, кололи дрова и таскали их в кухню, где топилась печь, согревавшая весь дом. И всё время говорили, говорили. Похоже было, что каждый давно соскучился по собеседнику, и теперь они рассказывали и рассказывали друг другу всё подряд: и пустяки, и сокровенное, как в вагоне поезда, в теплушке под равномерный перестук колёс. Это разговор с самим собой только при допущенных свидетелях, которые совершенно необходимы, чтобы такой разговор начался.

Венькина жизнь складывалась так, что они всё время переезжали, и он не успевал завести себе настоящих друзей. Шурку ребята всегда задирали и дразнили за его соломенные, нелепо торчащие волосы, веснушчатое остроносое личико и хилую со впалой грудью фигуру – детская жестокость известна. Но Шурка не озлобился, он просто ушёл в себя. Душа его только ждала момента, и вот появился Венька… Он рассказал ему, что живут они в этом доме уже второй год, что мать надомницей стала: вяжет и сдаёт в артель с тех пор, как отец от них ушёл… ещё в войну… А за ним, за Шуркой, уход нужен. Раньше она хорошо зарабатывала. Но теперь бросила, потому что ездить далеко: два с половиной часа в один конец, и возвращаться страшно. «Она у меня красивая!». Тихо и с восхищением он произнёс это и замолчал. Потому что по смыслу выходило так, что и говорить нечего, – лучше уж ничего не скажешь.

Венька тоже рассказывал Шурке о том, как получили похоронку на брата, как добирались сюда на пароходе по реке, и в таком тесном вагоне, что, когда он упал с третьей полки, до пола не долетел: сначала свалился на кого-то, а потом на мешки… Его очень удивило и задело, как Шурка сказал о матери. Он вдруг подумал, что никогда не сравнивал ни с кем свою маму и даже не знал, красивая она или нет. И теперь невольно думал только об этом и старался вспомнить её лицо и фигуру, чтобы тоже понять, какая она, – но не мог. Он говорил, а думал совсем о другом. И сравнивал теперь Шуркину маму, свою, Эсфирь, тётку и девушку из фильма, который недавно видел, потом стали всплывать в воображении Лизка, Нина, баба Дуся – она была очень красивая на фотографии на стене. Венька долго не верил Нине, что это её баба Дуся. Потом он стал вспоминать Лизкину мать Малку, медсестру, которая делала ему прививку, зачем-то уборщицу, которая их каждый раз встречала в школе утром… он хотел остановиться, казалось, женщинам не будет конца, но у него ничего не получалось…

И вдруг одна простая мысль поразила его так, что он даже перестал рассказывать, и Шурка дёрнул его за рукав: «Ну!». И он, сам не зная, почему и вовсе не к месту, произнёс: «Знаешь! А у меня самая лучшая мама на свете!» – это прозвучало так наивно по-детски, как в утренней радиопередаче, что стало неловко. Но Шурка смотрел серьёзно и, казалось, готов был подтвердить это. Тогда Венька добавил: «И столько мы вместе пережили…».

Глава VIII. Визит

Сговорились идти к Поздняковой вместе. Повод Венька придумал моментально: надо отдать книгу. Ему очень хотелось познакомить Шурку с Ниной – он даже сам не мог понять, почему. Не затем же, в самом деле, чтобы похвалиться, какая у него есть знакомая, тараторка и отличница… а может, и так… Во всяком случае, себе в этом он не признавался. Сначала отправились на станцию покупать конфеты. Неудобно же вдвоём, ещё и «с пустыми руками», как говорила мама. Самыми лучшими конфетами на свете Венька считал подушечки в сахаре. Шурка с ним не согласился – его идеал был «Раковые шейки» в вощёных кремовых фантиках с красным раком. Чтобы не спорить долго, решили, что, конечно, «Мишка на Севере» посильнее будет, но выходило, что на их сбережения не достанется каждому по «Мишке», а подушечки для чая – «самое то, что надо!».

Баба Дуся встретила их, как всегда, приветливо. Сказала, что у Нинки какой-то сбор, и никак не могла в толк взять, чего они на нём собирают зимой, когда вся трава под снегом. Ребята хотели уйти и встретить Нинку по дороге, но бабка не разрешила. «Хватит, Аника! – твёрдо сказала она и перекрестилась, пришёптывая: – Прости, Господи! Ты-то уж навоевался! Хватит! Мне грех на душу будет – опять, не дай Бог, этих разбойников повстречаешь!». Веньку снова поразило, что бабку ведёт что-то, сначала просит у Бога прощенья – за что? Потом какой-то грех – и опять крестится. Выходило так, что она Бога чувствует, как они в школе своего директора Сковородкина – тот тоже всё всегда и про всех знал. «В новой школе совсем не так, – думал Венька. – И ребята живут не так – никто же не оглядывается каждую минуту ни на Бога, ни на директора – так с ума сойдёшь!».

Пока бабка кипятила чайник на керогазе и накрывала на стол, Венька показал Шурке её фотографию на стене и был очень доволен: Шурка подтвердил, что она и правда «очень!».

Нина пришла скоро, разрумяненная с мороза, в какой-то розоватой вязаной шапочке, припорошенной снегом, – Веньку вдруг поразило её сходство с бабушкиной фотографией на стене, и он невольно оглянулся, чтобы сравнить. Когда же он перевёл глаза на Шурку, то увидел, как тот, насколько это вообще было возможно его рыжему веснушчатому лицу, покраснел: и шея, и уши – всё стало ярким… Хотелось потрогать, не горячее ли. И Нина тоже смутилась, подавая ему руку для знакомства. Но неловкость сразу исчезла – бабка разряжала любую заминку своим присутствием – то ли от неё исходила какая-то особая, приобретаемая только с тяжело пережитыми годами доброта, то ли по природе ей это было дано. Весело пили чай, вспоминали смешные случаи, Шурка пригласил Нину посмотреть его клеста, вернее клестиху, которая села на яйца, что теперь больше всего заботило его с мамой – надо было её кормить и охранять от кота.

Смерклось неожиданно быстро. Такой день зимой в нашем краю: только рассветёт, а уже сереет день и скукоживается, как береста на костре.

На обратной дороге Венька похвалился: «Мировая девчонка!». «Да, – просто подтвердил Шурка, – я с ней дружить буду». Непонятно почему, это кольнуло Веньку, но он не подал виду и ответил: «Дружи. Она очень хорошая!».

Серое плотное пространство впереди превращалось в улицу только благодаря светлячкам окон, пробивавшимся сквозь снежные ветви. Потом из мглы выступали заборы, и даже можно было рассмотреть недоеденные дроздами и скворцами кисти рябины и тёмные ягоды боярышника. Венька останавливался, пригибал ветки, обсыпался снегом и рвал их застывшими пальцами. «Держи!» – протягивал он Шурке, и они набивали рот сладкой мякотью. На перекрёстке горел единственный фонарь на деревянном покосившемся столбе. В жёлтом свете ребята увидели приколотое свежее объявление: «Набор в драмкружок. Подготовка новогоднего представления…».

– Только что повесили! – уверенно сказал Шурка. – Когда днём шли, его не было.